Исповедь

— Отец, я хочу исповедоваться. Отец, я знаю, что уже вечер и поздно, но завтра тоже будет поздно, я должен сделать это сегодня. Обещаю Вас не задерживать. Отец, я согрешил. Я чувствую себя грязным. Я чувствую грязь, как она ползёт под моей кожей, пробирается во венам в самое сердце и отравляет мою душу; она обвивается вокруг шеи и душит, душит до потери сознания; она обнимает меня, но каждое её прикосновение прожигает плоть до кости, оставляя неизлечимые раны, и всё время вторит: «Ты согрешил, ты грешник, ты такая же слякоть, как я». И я обнимаю её в ответ, и держусь крепко: она говорит правду. Нет мне больше приюта, кроме как в её обжигающих руках, ведь такова моя суть, остаётся только смириться. Отец, сначала я просто смотрел, смотрел своими собственными глазами, и тогда мне хотелось их выколоть. Ну почему, почему я тогда этого не сделал? Почему совесть позволяла мне тогда созерцать, а теперь не даёт покоя из-за этого? Почему Бог не остановил меня? Зачем он послал мне то испытание, которое я не был в силах вынести? Я пытался, правда пытался не смотреть на этого дьявола, на его пленительную улыбку, его глубокие глаза и по-девичьи длинные волосы, но у меня ничего не выходило: я смотрел, пожирал глазами, изучал все мимолётные жесты, каждый выступ, каждый изгиб тела, и упивался этим. Отец, потом мне стало мало смотреть. Я начал слушать. Я слушал его звонкий голос, его глупую болтовню, глупую, потому что не обо мне, вздохи облегчения и разочарования, размеренное дыхание, даже сердцебиение. Слушал и внимал, с трепетом обожания и вожделения. Моё зрение и слух полностью подчинились ему под гнётом его дьявольской, неестественной красоты. Без него рядом, я чувствовал себя потерянным, глухим, слепым и несчастным. Он стал мой идол, мой кумир, выше разума, души и Бога. Отец, мне стало мало. Следующим в жертву ненасытному искусителю я принёс своё чувство вкуса. Каждый раз этот змий ощущался по-разному: сначала мятной жвачкой, потом вином, потом сигаретами. Я отчётливо помню каждый раз, когда я его пробовал, благодаря вкусам. В моменте они казались прекрасными и чувственными, но потом я запирался в ванне и пытался выбить их из своей головы. Он отдалял мои мысли от служения Богу, он вводил меня во грех, и он своего добился. Отец, я трогал его везде, где заблагорассудится, и он не сопротивлялся. Его ещё теплое тело на ощупь было ещё лучше, чем казалось. Я сжимал его холодеющую руку и радостно думал, что теперь он никогда не даст мне свернуть с пути Божьего. Глупый дьявол был повержен моей верой и моим ружьём. Он так яростно вертелся, связанный и беспомощный, пытался увернуться, но только делал свою смерть мучительнее, не давая хорошенько прицелиться. И только он перестал, как я накинулся на его истекающее кровью тело. Мой внутренний дикарь, еретик, язычник вырвался наружу при виде беззащитного тела, и я полностью отдал себя этому импульсу, а ему — своё осязание. Отец, я не хотел отдавать ему обоняние, но он забрал его сам, когда начал предательски разлагаться. Только когда мне начали говорить, что от меня попахивает гнилью, а дома воняет мертвечиной, я сам смог почувствовать этот запах. Он ударил мне в голову, отрезвляющий и болезненно горький, и я осознал, что натворил. Я осквернил труп. Нет, ещё раньше, я убил. Своими собственными руками. Это ужасный, страшный грех, и я не могу надеяться на прощение людское, но может быть Бог и простит меня. Отец, я не могу так больше. Щелчок. Выстрел.

***

И снова он не умер. — Ты всё ещё не понял? — святой Отец вздыхает. Вся комната, как и миллион раз до этого, погружается во мрак. — Нет, — отвечает Грешник. Он пытается выстрелить себе в голову ещё раз, но снова не умирает, только больше крови попадает в глаза и прожигает изрешеченное пулями лицо, — Бог обязательно меня простит. — Да пойми ты уже, — святой Отец превращается в мерзкого вида демона, — Ты даже не в чистилище, ты на самом дне ада. Среди других убийц, предателей и осквернителей. Отсюда нет выхода. Ты знаешь текст исповеди наизусть, и он всё ещё тебя не простил.