Письмо врагу моему

      Грампластинка всё крутится, на солнце сверкая ярко, и музыка всё льётся звонкими ручьями, с дымом сигаретным смешиваясь, пылью затхлой — Людвиг никого к своему кабинету не подпускал, сам редко из него выходил, только за выпивкой новой и табаком крепким. За окном осенние ветра бушуют, ветки голые раскачивают насильно, заставляя их по стёклам толстым бить. Или то не ветки вовсе? Треск костей? Стук смерти? Нет, она никогда не стучит… никогда. Мужчина зубы стискивает и пальцами в свои светлые волосы зарывается, пока вальс русский всё кружится, кружится по комнате пустой. И тот русский всё кружится, кружится перед его глазами блёклыми, улыбается, как ребёнок наивный, выговаривая счастливо: «Mein Freund»… И эта невинная фраза тисками душит, в голове засиживается червем, мясо прогрызающим, по органам мечущимся… до сердца добирается. И другое значение оно для немца имеет, большее, сладостное до скрипа, запретное. А ещё фотография, порохом и кровью запачканная, в рамке напротив стоит… Mein Freund.       Стук раздражающий в дверь раздаётся, а за ним голос тихий следует — служанка давно уяснила, что к хозяину заходить не следует: «Сэр, к Вам пришли… из почты». Из почты… из почты?.. Мужчина сжимается весь, точно о чём-то страшном его предупредили, и фотографию зачем-то бумагами прикрывает, как тайну страшную, сигарету тушит и выговаривает хрипло, выпрямившись, ведь не должен офицер в таком виде предстать: «Пусть зайдёт». Дверь отворяется беззвучно, шаги лёгкие оглашаются и тембром девичьим, но сухим, как бы строгим раздаётся: «Мы приедем куда угодно, чтобы удовлетворить Ваш запрос. Авто запоминающая кукла, Вайолет Эвергарден, к Вашим услугам», — гостья книксен выполняет по привычке и в руках чемоданчик с пишущей машинкой, до этого на полу оставленный, снова сжимает. Людвиг мельком смотрит на неё, мысль допускает, что это лишь кукла миловидная и пустая, впрочем, как всякая женщина, да на стул указывает, ни слова не проронив, лишь кивнув для приличия — хоть что-то ещё в себе сохранил. Иронично. Представиться он не посчитал нужным: заказ и так на его имя оформлен. Додумался ведь, из почты… Вздыхает тяжело, взгляд на лишнее переводит — прибраться нужно, хоть в коем-то веке. Узнал бы старший брат о том, каким младший неряхой стал, то высек в сию же минуту. Высек бы, да…       Девушка чемодан свой раскрывает, машинку пишущую аккуратно выуживает, мельком посматривая за тем, как мужчина место для неё освобождает, свою военную фуражку и газеты в тумбу складывая. Военный, значит. «Не помешает?» — спрашивает он, на граммофон головой указывая, серебряную дымящуюся пепельницу отодвигает в сторону. «Нет, — девушка быстро отвечает, машинку на стол выставив, перчатки привычно снимает, — странная мелодия». «Русский вальс, популярный ранее… — Байльмидт ещё что-то сказать хочет, но замолкает, протезы металлические заприметив. — Тонкая работа». Слова его сухи, а лицо даже вид свой не меняет: ни жалости, ни восхищения. Ничего. Безразличие полное да усталость, мешками под глазами лёгшая. Осень ли сказалась на нём так? Холода ли? Горе? Рассудить письмо поможет, ради которого он сюда «куклу» вызвал.       Вайолет кивает по привычке, пальцы металлические на клавиши ставит и по делу говорит без отступлений лишних: «Для начала мне потребуются некоторые сведения: имя получателя, его фамилия и адрес. А затем можно приступить к написанию письма. Отправителем записать Людвига Байльмидта?» Мужчина со стула поднимается, к окну подходит и выговаривает сдержано: «Да, — он ладони в кулаки сжимает, к ногам прижимая, — на имя Ивана, — на этих словах Людвиг замолкает, зубы стискивает вновь, но к диалогу возвращается очень скоро. — Я самолично вручу это письмо». В тот миг вальс с резвым треском машинки смешивается, но вскоре только железные клавиши балом управляют, но и они замолкают. И наступила бы тишина. Гнетущая тишина, травящая старые раны, но, к счастью, тому не бывать: ветра за окном завывают, ветки тормошат да цветы пожухшие из-за холодов. «Что Вы бы хотели написать этому человеку?» — буднично девушка этот вопрос задаёт, в спину его крепкую всматривается, ответ терпеливо выжидает. Но заказчик молчит, в одну точку смотрит, точно борется с чем-то, временами ткань брюк в пальцах сжимая. Волнуется? Тут дрожать его плечи начинают со временем, стойкость свою позабыв, а руки, в перчатки чёрные обтянутые, к лицу тянутся в попытке постыдное скрыть? Или от боли какой? Люди — существа сложные, Вайолет их ещё понять до конца не может. Наверное, не одна она этой способностью не овладела. Ткань слёзы тёплые впитывает спешно, чтобы их никому более не показать. «Неужели я так жалок?» — думает сложное существо про себя мимолётно, очередные капли солёные с лица вытирая. Омерзительно. Вдыхает глубоко, выговаривает с придыханием: «Послание…» И продолжить фразу не может, не желает, отвергает. Отвергает как что-то постыдное, грязное, бессмысленное, глупое, безобразное! «Послание», — снова это слово выговаривает, то самое сказать не в силах, а ведь тело его кажется кладезем не хватающего. «Любовное послание, верно?» — чётко «кукла» эту фразу произносит и взгляд с крепкой спины на пластинку пыльную переводит из мнимого интереса. Любовное… Людвиг вздрагивает, нужное слово услышав, кивает в ответ, ощущая как руки потеть начинают, замирает. Любовное?.. Нет, нет… он не может, ведь… «Так что Вы бы хотели сказать этой девушке?» Девушке… да? Девушке, девушке… поэтому и не может! Вдох. Выдох. Сейчас сердце из груди выскочит. Хватит. Офицер поворачивается резко и усмехается горько, кольцо обручальное сквозь перчатку чувствуя, как раскалённые оковы. Жена его временно у родственников проживает — ей там самое место, а не с ним… калекой, в одном доме. Вдох. Звучит волнующий ответ: «Мужчине». Вайолет голову свою поднимает, а на её лице, кажущемся каменным, эмоция появляется непривычная — недоумение полное, ведь встречает она такое впервые. Разве не природой дан закон? А любовь… любовь, так это… есть любовь? Майор ей сказал о таком же чувстве? «И что Вы бы хотели сказать своему… возлюбленному?» — волнующий вопрос задаёт девушка, стараясь по лицу чужому понять истину.       Но истина похоронена в пепле небесного омута, в сжатых бледных губах — в лике стоящего перед ней военного. Привычно ударяет ветка по стеклу, ударяет сердце грудь двух потерянных среди толпы, нет, что-то потерявших… Сегодня стало холоднее. Бьют часы полдень. Пора. — Не знаю, что именно я бы сказал тебе, — начинает Байльшмидт, присев за стол, отодвигает медленно бумаги, — где именно: во время светской встречи, на важном собрании или в окопах, — пальцами касается холодного стекла. — Я знаю, что чувствую, я чувствую… — мутнеет взгляд, сжимаются ладони на несчастной рамке, давит крик грудь, — и это неправильно, чёрт побери! — громче звучит голос. — Я не должен ничего подобного чувствовать к тебе! — затихает в отчаянии, Людвиг шепчет, точно говорит сейчас лишь с ним: — Быть может… ты бы принял мою товарищескую симпатию, восхищение, даже ненависть. Но никак не… — дрогнет, — любовь. Я трусил, скрывал своё гнилое сердце, боясь потерять твою дружбу, мимолётные прикосновения, смех… — подступает к горлу горький ком. От алкоголя? Нет… — я дорожил этим, очень дорожил… — без лжи, с которой жил так долго, которая его терзала столько. — И когда началась война, отбросившая нас по разные стороны… — наворачиваются на глаза позорные слёзы, — мои страхи усилились. Я начал бояться смерти, потому что она могла разлучить меня с тобой, я боялся стрелять во вражеских солдат, ведь мог отнять твою жизнь, я боялся победы, ведь удел проигравших жесток. Я боялся этой проклятой войны! И когда мы выиграли, а вокруг появилась хоть малейшая иллюзия мира… Тебя… — болью выжжена на сердце правда, горькой солью скатывается боль по коже, — не стало. А я выжил. — Выжил… — шёпотом повторила «кукла»…       Людвиг всё смотрит на удаляющуюся миниатюрную фигуру, письмо запоздалое в руке своей мокрой сжимает и к столу тянется, чтобы ящик заветный открыть. Вот оно. Пальцами холодного металла касается, за курок держится, дуло к виску приставляя. Самолично вручу это письмо. Выстрел.