Партизанское радио

      Внутри что-то перекручивается в болезненной мясорубке, дробится рёбрами. Дробятся сами ребра. Густой кислый комок стоит в горле, тянет за собой все внутренности, раздражает гортань.       Плохо, мерзко. Тошно.       На зубах хрустит песок и уголь, губы прилипли к ткани шарфа. Начнёшь отрывать — отделишь кожу от лица.       Дымка стоит перед глазами, осеряет итак погрязший в одном только пепле мир.       Душно, гадко, противно.       — Вован, — приглушенно зовёт Степа из-под своего респиратора, тянется к маске, пытается приподнять её со рта, — может, наденешь противогаз? Ты совсем уже хрипишь.       — Не снимай, — каждое слово вытягивает жизнь и остатки голоса, режет мелкими осколками лёгкие и носоглотку, — тебе нужнее.       Степа моложе, сильнее. Степа ещё не погас.       Степа не превращается в ходячий труп.       Степа будет последним выжившим на этой дрянной планете.       А Володя сделает всё, чтобы мелкий не стал монстром.       Идти тяжело. Ноги тонут в пепле как в песчаных дюнах, наливаются металлом. Каждый шаг — подвиг, каждый вдох — победа.       Внутренняя чёрная дыра растёт, режет, засасывает в себя остатки внутренностей.       Кислота щиплет щеки изнутри, немеет язык.       Он не может больше сдерживаться.       Володя едва успевает стянуть с лица шарф и упасть на колени, как его выворачивает непонятной кашей из отчаяния и принятия. На сером холсте расцветают темно-алые маки, тянут к его штанам свои лепестки. Воздух окрашивается запахом металла и гари.       Цветочная, еб твою мать, поляна.       — Вовка! — Степка достаёт из рюкзака бутылку воды — их последнюю воду — дрожащими лапами пытается открутить крышку, но старший товарищ останавливает его одним жестом, — тебе нужно попить!       Ему нужно не сдохнуть прямо сейчас, посреди улицы, в рваных обносках и с замершим сожалением на губах. Не сейчас, нужно потерпеть ещё немного, нужно продержаться до ближайшего города или хоть какого-то выжившего человека.       Приступ скручивает вновь, сотрясает спину в мелкой судороге. Володя начинает задыхаться, когда наружу из него рвётся пепел, раздирающий горло, вперемешку с кровью.       Точно такой же пепел, как повсюду.       Люди, пережившие Пожар, рано или поздно обращаются монстрами — вот так сюрприз. Это не инфекция и не болезнь, это плата за своё спасение, за лицезрение падения человечества.       Его конец стал известен уже через пару дней после знакомства со Степаном — тогда впервые вместе с кашлем вышел комок слизи с мелкими чёрными крупицами сажи. С того момента прошло уже несколько месяцев — сколько же километров они преодолели вместе? Чем выше и крепче становился Малой, тем сильнее сгибался под тяжестью своего рюкзака Володя, всё громче кашлял. Слишком часто приходилось делать остановки.       Не помогали таблетки, не помогали обезболивающие.       Что спасёт от становления чудовищем?       Ничего.       Остаётся лишь терпеть, не позволять себе рассыпаться пеплом, идти на одном только упорстве.       Он не ляжет в могилу, пока не передаст Мелкого в надёжные лапы или не найдёт для него хорошее место, не убитое огнём.       Нужно идти, нужно подниматься и вставать. Пересилить свою усталость и безнадегу, разлившуюся по телу ядом, сжать зубы. Вцепиться в ускользающую жизнь.       Володя сплевывает густую слюну — такую же серую, с запахом крови и алым переливом внизу. Вытирает губы рукавом куртки, вздыхает полной грудью, игнорируя острую боль в лёгких.       Надо экономить воду, оставить Степе — ему нужнее — поэтому нельзя пить.       — Ты как? — Малой привык к таким приступам, принял, что ничем не сможет другу помочь, поэтому всегда стоит рядом, пытается зажимать уши, чтобы не слышать мерзкие звуки, отворачивается, но боковым зрением всё равно следит за ним. Беспокоится.       — В норме, — Вова выдыхает свободно в последний раз и вновь скрывает лицо за шарфом, — двигаем булками, в планах ещё несколько миль.       Некогда умирать, нужно идти.       ***       Пепельники носятся где-то вдали за деревьями, но шорох их тел уже не пугает. Он стал родным за время, проведённое в пути. Он означает, что вокруг кипит жизнь.       Может природа пыталась очиститься от грязи, что развели мелкие паразиты на её поверхности, и вспыхнула адским пламенем? Пожар унёс с собой миллиарды живых существ, но деревья вновь восстали из пепла, леса теперь стоят зелёные-зеленые, ещё ярче, чем до катастрофы. Только небо по прежнему скрывает противная серо-коричневая дымка, а весь пепел никуда не ушёл из городов.       Может Пепельники — новый виток эволюции, менее токсичные жители планеты? Лишённые разума, а потому и ярости, всего лишь животные, которые противоречат всем законам физики. Безобидные для нового мира создания, подчищающие то, что осталось от предыдущего.       И совсем скоро Володя станет одним из них. Быть кучкой пепла или ожившей кучкой пепла, что лучше?       Вова помнит того мужика, которого они нашли в одном из пустынных городов. Грязный, худой, тот шугался воды, постоянно хрипел и кашлял, даже не пытался говорить. Ночевал с ними двое суток, даже не ел, а в одно прекрасное утро стал пылью. Обычной такой кучкой, серой, завалившей то, что осталось от его одежды.       Вова помнит какую-то женщину со свалявшейся шерстью, некогда сверкавшую ярко-рыжим на солнце, и то, как она обратилась Пепельником и пыталась убить их со Степой.       Как скоро его настигнет подобный финал?       Лучше наконец-то перестать мучаться и увидеть свой конец, чем вертеться от давящего ощущения в груди вместо сна. Что с ним произойдёт — неважно. До освобождения осталось совсем немного, время почти вышло.       Трещит костёр под ветвями, дремлет Степа в своём спальном мешке, крепко прижав к себе мягкую куклу в голубом платье. Шумят Пепельники на границе лесополосы и руин ближайшей деревни.       Сердце саднит, колет, на сердце тяжкий камень.       Володя не может спать, не может есть, и даже не от бесконечной ноющей боли под рёбрами, даже не от извечного вкуса металла на губах и не от ощущения мёртвой пустоты внутри.       Он не может спать, потому что каждую ночь к нему приходит Никита. Такой же, каким запомнился — в военной форме, весёлый, с дурацкой своей улыбочкой, похожей на пидорскую. Садится возле его спального мешка и загадочно смотрит в небо, всегда молчит. Или сверкает в полумраке своими жёлтыми глазами, таинственно так, будто приманивает.       Новый приступ кашля скручивает внезапно, вырывает из своих мыслей в реальный жестокий мир. Вова шипит от дискомфорта и пытается не кусать одеяло — так ещё хуже. Сведёт челюсть, онемеет язык, и содержимое своего пустого желудка он никак не удержит.       Тёмной тенью, больше похожей на приведение — болезненно осунувшееся и посеревшее — Володя ускользает с их небольшой полянки, чтобы прочистить горло и сплюнуть новую порцию сажи.       Степу будить нельзя, Мелкому бы поспать ещё часок-другой, пусть пользуется моментом, пока есть возможность...       — Тебе самому не надоело бодрствовать по ночам? — Никита сердитый, взъерошенный и сонный, стоит в дверях его спальни, в одной только футболке и трусах, и пытается сообразить, что происходит, — я думал, ты давно спишь.       — Индюк думал-думал и в суп попал, — без злобы огрызается Вова, даже не отвлекаясь от холста.       — Так я и не индюк.       — Потому что ты петушара.       — Справедливо, но обидно.       Это были их первые дни совместного проживания, такие неловкие, но атмосферные, переполненные мелкими стычками и недопониманием.       — Отсыпайся, пока есть возможность, вдруг её потом не будет, — Китос шумно опускается на его кровать, пытается подсмотреть, что там сосед чиркает под слабым светом свечи       — Это уже проблемы меня из будущего.       — Будущему мне придётся выслушивать много нытья от будущего тебя.       Володя закатывает глаза. Тогда он ещё не думал, как же товарищ будет прав.       Поспать бы ещё немного… Ещё бы хоть раз увидеть эту хитрющую физиономию и раздражённо вздохнуть, выключая свет и убирая кисти.       Ещё хоть раз…       Никита на этот раз приходит не во сне. Стоит в паре метров, сливается в своей форме с ночным лесом. Смотрит сверху вниз, с высоты своего роста, как будто бы надменно, как он смотрел на всё обычно. По-пидорски.       Володя отворачивается. Не пытается бежать или убеждать себя, что это лишь галлюцинация. Он, черт возьми, умирает, и умирает уже очень давно, так что привык — смириться можно с чем угодно. И безумство даже близко не стоит с принятием своей скорой смерти.       Привык ощущать безнадёжность вместе с сухой реальностью. Забавно. Наивный хиккан, что не умел выживать в социуме, а потом и в погибшем мире, и при всей своей неуклюжести так сильно хватался за ускользающую жизнь, подписал свой приговор и перестал тосковать о непрожитых годах.       Плевать на всё.       Надоело барахтаться в этом болоте без границ, наполненном лишь вечными скитаниями.       Вова откашливается ещё раз и возвращается на поляну с костром, игнорируя изучающий взгляд Никиты, с нотками какого-то осуждения. Зависает на мирном детском лице Стёпы, слишком расслабленном для окружающей обстановки, и упрямство с новой силой разгорается внутри.       Пока не обеспечит Малому безопасность, он никуда не уйдёт. Старушке Смерти придётся повременить с заточкой своей косы.       Дети — цветы жизни, да? Тогда Стёпа — самый убогий маленький одуванчик, что вылез из асфальта только по воле случая, но не позаботиться о нём Володя не может.       Как там Никитос говорил?       Потому что вместе до конца.       До Володиного конца.       ***       — Да не бойся, спускайся! — надрывается Стёпа уже минут десять, прыгая под ветками высокого дуба, — мы уже честно убрали оружие, слезай!       Девочка на дереве и не думает слушаться, лишь срывает очередной жёлудь и мощной подачей швыряет его вниз. Орех попадает в цель. Лес разрывают громкие ругательства и самый отборный мат, а Мелкий начинает прыгать с удвоенной прытью.       — Мы мирные, правда! — шипит он, потирая ушибленную макушку, — Вов, скажи ей!       Володя наблюдает за этой картиной скептически, переводя взгляд то с незнакомки, засевшей на ветках, но на своего товарища.       Две обезьяны.       — Если бы я хотел — давно бы тебя пристрелил. Слезай, — говорит он слишком хрипло, не узнаёт в этом рычании себя.       Лёгкие чешутся. Дышать тяжело. Никита смотрит из-за дерева уж слишком осуждающе. Прыгает внутри сердце, неправильно и больно. Неравномерно.       У него осталось совсем немного времени.       — У тебя орехи скоро кончатся! — добавляет Стёпа, взвизгивает — очередной жёлудь попал ему прямо в лоб, — дура, ты хоть целься нормально!       — Я и целюсь! — звонко отзывается девчонка, — отвалите, придурки!       — Мы сейчас находимся в постапокалиптическом мире, Безумный Макс обзавидуется, предлагаем тебе помощь, а ты нас посылаешь? — друг дрожит от недовольства, — мы столько месяцев искали выживших, и наконец-то нашли, поэтому слезай!       — Я убрал пистолет. Разбирайтесь сами, — Володя пожимает плечами, а сам едва сдерживает кашель. Спешит как можно скорее уйти за деревья, скрыться среди высоких кустарников, чтобы не показать свою слабость.       Агония жжёт горло, режет, пилит, колет, разрывает всё внутри, выходит чёрными комками, оставляющими на руке тёмно-красные густые разводы. И пахнет металлом, таким кислым железом, ржавым, как качели на площадке возле его дома.       — Кто-то решил вспомнить детство? Ты ж мой хороший, давай сейчас еще ведёрко найду и песочницу тебе разрою.       — Лучше защиту найди для зада своего.       — Мне пугаться?       — Пугайся, ведь сейчас я спущу тебя с этой горки. И твой больной копчик не пожалею.       — Какой ты жестокий.       — Да-да, я такой. Раскачай меня, будь добр.       Качели всегда скрипели, даже в далёкой юности. После Пожара петли едва двигались, но каким-то образом Никита всё равно умудрился его раскачать на этом подобии седлушки, лишившейся деревянной доски.       Скрип-скрип.       Скрип-скрип. Так скрипят шестерёнки в голове, едва прокручиваются механизмы внутри организма. Тяжело, туго, едва-едва. На последнем издыхании.       Володя сплевывает кровь, поднимает голову.       Никита стоит прямо перед ним, скрестив руки на груди. Не двигается, не моргает. Ни единый волосок не двигается от лёгкого ветра, даже хвост замер в неестественной позе.       — Что тебе надо? — тихо, но отчётливо спрашивает Вова.       Образ друга преследовал постоянно, даже днём. Иногда скрывался в тени, прятался в дюнах, иногда, прямо как сейчас, замирал где-то рядом, на расстоянии вытянутой руки.       Доставал одним лишь своим видом.       Достаёт и убивает постоянно.       Конечно, его галлюцинация молчит, ничто не меняется в её взгляде. Она по-прежнему стоит, когда парень разворачивается и вяло бредёт к детям, оставшимся у дуба.       Ещё один Никита появляется прямо возле Стёпы. Заинтересованно наблюдает за Малым, сидящим на земле рядом со спустившейся девчонкой и что-то увлечённо ей рассказывающим. Поднимает пустые жёлтые глаза на Володю, будто насмешливо что-то спрашивает. Будто бы растворяется в воздухе, но потом появляется уже возле самого Вовы.       — Вован! — радуется Стёпа, — прикинь, это Ксюха, и она из Твери! Там целый лагерь выживших был, представь! Настоящий лагерь!       — Был? — переспрашивает пятнистый уже своим голосом.       — Был, — кивает девочка, — но теперь уже нет. Один из наших стал этим монстром…       — Пепельником, — услужливо подсказывает ей Малой, и Ксюша отвечает на такую помощь кислой миной.       — Мы их называли Пылью. Один из наших обратился этим чудовищем и напал на всех остальных. Зуй, Лизка, Сеня, Дёма, Компот… Их больше нет. Мы с Андреем одни спаслись, но разделились, — она замолкает, а потом очень тихо, с печалью, добавляет, — я без понятия, где он сейчас.       — Мы найдём его! — загорается блондин, — да, Вов? И другана твоего тоже найдём! Всех найдём и спасём, да, Вов?       Что-то разбивается на мелкие осколки при виде этой одушевленной улыбки.       Володя сглатывает песок и натянуто улыбается, когда Никита рука сжимает его плечо.       — Конечно найдём.       ***       Впервые за долгое время он смог задремать, наблюдая за пляской костра. Огонь убил их мир, уничтожил каждый его сантиметр, но при этом же без огня не могли выжить те, кто спасся от кары.       Какая досада — убийца это и есть спаситель.       — Когда я видел, как заживо горели люди, думал, что больше не буду ничего есть. А если и буду, к чёрту обработку, умирать от паразитов так умирать! Но знаешь, в чем парадокс?       — И в чем же?       — На следующий же день, проснувшись в тишине, заваленный пеплом, первое, о чем я подумал: «сейчас бы развести костёр, поставить котелок и сварить бы кашки, как в старые-добрые, на передовой»! Ну не лицемерие ли по отношению к самому себе?       — Почему лицемерие? Тут переобувание чистой воды.       — Оно самое. В общем, никогда нельзя утверждать что-то наверняка, рано или поздно мнение может измениться, особенно под влиянием таких влиятельных факторов, как голод.       — И к чему ты всё это вёл? Что ты жрёшь за четверых, а на голодный желудок способен на все?       — Это я вёл к тому, что ты сейчас будешь учиться разводить огонь.       — Тогда меня стошнит прямо на тебя.       — Тогда научишься стирать заодно.       — Не держи меня за бытового инвалида, стирать-то я умею!       — Без порошка, водопровода и машинки, в речке, с мылом в зубах?       — Почему ты говоришь так, будто сотню раз так уже делал… ?       — Потому что у меня богатый жизненный опыт.       О да, богатый. В самых разных аспектах…       — Ты почти сгорел, — тихо говорит Никита, и его голос, родной и такой знакомый, по которому успел соскучиться Володя, выводит из воспоминаний, — время вышло.       Струна внутри натягивается.       — Ты разговариваешь, — Вова хмыкает, по привычке отхаркивает пепел и кровь, но что-то не так.       Слишком густая масса, почти лишённая влаги, слишком чёрная. Слишком её много.       Конец близок.       — Ты жалеешь о том, что произошло? — пятнистый садится в своем мешке, кутается в покрывало — слишком сильно мёрзнет тело. Потряхивает от холода.       — Ты же знаешь, что я не он, — Никита улыбается, впервые за всё то время, что он являлся, — я это ты. Поэтому жалею. Умереть должен был ты, так было бы лучше для всех. Для него, — указывает на мирно спящего Степана, слишком близко устроившегося у Ксюши, — военный полезнее художника.       — Надо же, моё же подсознание меня ненавидит, — Вова улыбается слишком устало, слабое пламя подчёркивает мешки под его глазами, — вот так новость.       — Ты не боишься, — Никита не спрашивает, констатирует факт. Садится к нему на "лежанку".       — Не боюсь.       — И почему же?       — А зачем бояться? — парень пытается коснуться чёрной шерсти, такой близкой и тёплой, но подушечки пальцев ощущают лишь пустоту вместо тела, — у меня нет на это сил. Я устал.       Он заходится в приступе кашля, слишком болезненном и непрекращающемся.       Стёпа нашёл спутника для дальнейшего пути и цель, которая будет поддерживать его, когда Володя уйдёт. Его миссия выполнена.       Своими хрипами и бормотанием как в бреду он будит детей — сам того не хотел, планировал испустить дух тихо — и теперь вынужден лицезреть две пары обеспокоенных глаз, одна из которых на мокром месте. Третья же равнодушна.       — Не реви, Мелочь, — Вова хлопает слабой холодной рукой, рассыпающейся на ходу, Степу по плечу, — я тебя здорово задолбал за это время, так что, радуйся, никто теперь за твоим режимом и питанием следить не будет. Свобода.       — Нужна мне такая свобода… — Мелкий правда плачет, даже не пытается сдерживаться, — я ничем не смог помочь тебе, вообще ничем…       — Помоги Ксюхе. Ты теперь отвечаешь за неё башкой, — говорить больно, тяжело, невыносимо, — береги её. И Кристалл тоже.       Каждое слово — победа. Каждый вздох — подвиг.       Стёпа, резко разбуженный, всё ещё сжимает куклу в руке. Никита расплывается в улыбке.       Это могло бы быть красивое прощание, но совсем рядом раздаётся стон Пепельника. Потом ещё один и ещё. Все они звучат с одной стороны и сливаются в одну мощную какофонию звуков, слишком быстро приближающуюся.       — Даже речь красивую толкнуть не дали. Берите мои вещи и съебывайте, — Вова цокает языком, — не тормозите!       Ксюша хватает Степу за рукав и тянет прочь. Малой постянно оглядывается, спотыкается, растирает слезы по лицу, но все-таки берёт себя в руки и наконец-то убегает во тьму леса.       Даже не успели попрощаться.       Не так себе Вова это представлял — хотелось красиво, как в фильмах, до конца держаться за руки и говорить приятные слова.       — Хороший ребёнок, — одобряет Никита, жмурится довольно, — они близко. Может, хочешь что-то сказать напоследок?       В тишине оглушительно громко раздаётся щелчок — снялся предохранитель.       — Хочу. Знаешь, я правда жалею… что не ушёл сразу после тебя, — Володя почему-то улыбается, удерживая пистолет у собственного виска, — так много времени потерял.       Шёпот Пепельников совсем близко, а сердце вот-вот готово остановиться. Дышать совсем не получается.       Вдох.       Больно.       Выдох.       Невыносимо.       — Хочешь уйти как человек? — лицо друга просветляется, — достойный поступок.       — Вместе, Китос? — голос дрожит, рука на курке дёргается, потеет.       — Вместе до конца, — Никита улыбается ярко, как при жизни. До болезненного знакомо, по-родному.       Теперь всё будет правильно.       Потому что они наконец-то будут вместе.       Вместе и до конца.       Раздаётся выстрел.