Госпожа магистр

      Ему было необходимо посмотреть поближе. Подобраться к этой твари, чтобы убедиться, что глаза его не обманывают. Принцесса тоже разглядела нагрудник, но Лиам упрямо отказывался верить её выводам. Это не может быть храмовник. Эта дрянь, которой он покрыт, не может быть лириумом. Лириум так не действует, он не мог сотворить с человеком такое, это не человек, это какое-то чудовище из книжек про Серых Стражей. Осквернённая тварь с глубинных троп. Но точно не храмовник, такой же, как он.       Принцесса бы не подпустила его к клетке. Как же она будет психовать, когда они вернутся домой и останутся вдвоём. Она будет орать, ругаться, крыть его словами, недостойными того, чтобы слетать с губ имперской аристократки. Ударит его по щеке, назовёт кретином, расплачется, извинится, а потом снова разорётся. Напомнит ему обо всех разах, когда он своевольничал и не выполнял её приказы, посокрушается о том, как бездарно она потратила на невольничьем рынке папино наследство. Ударит по второй щеке, назовёт идиотом, расплачется, извинится.       Нет, Лиам не получал удовольствия от того, что она его лупит. Если бы принцесса хоть раз поинтересовалась, что ему не нравится в их тесных отношениях, он бы сказал ей, что прекрасно обошёлся бы без тех моментов, где она бьёт ему морду или опаливает его, как куриную ногу перед тем, как сварить из неё суп. Но его грела мысль о том, что когда он выберется из клетки победителем, она не сможет сдержать чувств и всыплет ему по первое число. Ведь это будет означать, что она волновалась за него. Что он дорог ей. Не только в финансовом плане, но и в эмоциональном.       Лиам уже не мог вспомнить, когда им последний раз кто-то дорожил. Наверное, это была мать. Может быть, она сидела у его кровати, когда он болел, протирала мокрой салфеткой раскрасневшееся, пылающее от жара лицо. Или он, например, упал и разбил колени, а она промывала ранки и дула на них, чтобы унять боль. Или он ушёл со двора, чтобы сбежать из-под присмотра няньки к реке с деревенскими детьми, а мать искала его, громко зовя по имени. Он не помнил. Не помнил её голоса, её лица, прикосновений её рук. Всё стёрлось, кроме женского силуэта в глухом шерстяном платье, который стоял, отвернувшись, у ворот, пока отец тащил его к повозке, чтобы отвезти в Денерим и передать на попечение церкви.       Церковь им, пожалуй, дорожила, в доступном ей извращённом виде. Она кормила его, одевала, обучала, иногда выпускала порезвиться на воле. И часто напоминала, как Лиам ей важен. Как много в него вложено, и как много он должен отдать взамен. Всего себя.       Дорожили ли им сослуживцы? Разве что, как весёлым собутыльником в увольнительных и источником смешных историй из них же. Сослуживицы? Может он действительно идиот, каким считает его принцесса, но ему хватило мозгов не гадить в своём церковном гнезде. Крутить ни к чему не обязывающие шашни с женщиной, которая имеет доступ к твоей еде, кровати и вашему общему начальству – гораздо недальновидней, чем воровать лириум у дворфов.       Он никому никогда не был нужен по-настоящему. Ни отцу, который избавился от лишнего рта и претендента на наследство, ни матери, которая слова мужу поперёк не посмела сказать. Или не захотела, что ещё хуже. Ни церкви, для которой он был одним из огромного множества детей, которые вырастут в храмовников и отдадут жизнь за андрастианские идеалы, которые всегда удивительным образом совпадают с политикой государства, которому храмовники служат.       Лиам не собирался отдавать жизнь ни за Андрасте, ни за короля, ни даже за свою вспыльчивую принцессу. Ему сейчас никак нельзя умирать, он относительно скоро станет отцом. Но вот показать ей, что она может потерять его, и посмотреть на реакцию – это для Лиама было бесценно. Пусть принцесса поймёт, насколько он ей небезразличен. И пусть увидит, как он завалит это чудовище, и убедится, что он способен защитить и её, и их ребёнка.       Но не только матери своих детей, а Лиам уже точно знал, что принцесса будет матерью всех его детей, он хотел доказать, что на что-то способен. Был ещё говнюк Клетус. Который дразнил принцессу на глазах у гостей своей семьи. И это была ещё одна причина, по которой Лиам вылез вперёд и вызвался поучаствовать в драке с лириумной тварью. Принцесса колебалась и была готова сбежать, а Клетус явно на то и рассчитывал. Решил опозорить свою невесту на весь имперский двор, чтобы отыграться за причинённую обиду. Завтра бы только и разговоров на весь Минратос было о том, что госпожа Саверрион так боится за своего любимого раба, что под юбкой его прячет. Лиаму-то всё равно, что они будут сплетничать о его отношениях с принцессой, даже приятно немного, но она и так в отчаянии, а эти пересуды её добьют. Почему она отказывается уехать с ним? Что её тут держит, она же совсем не такая, как все эти люди в бальной зале, которые с жадным азартом наблюдают за тем, как раб идёт на смерть, чтобы развеять их скуку. Ей здесь плохо и страшно, но она упорно держится за семейное наследие, убеждая себя, что сохранить это наследие – её первейший долг. Даже узнав, что отец скрывал от неё правду об Эвии, она чувствует себя обязанной ему. Терпит из уважения к его памяти жениха-урода и весь имперский двор и подавляет рвущийся из неё гнев самоистязанием. Лиаму было больно смотреть на ссадины от ногтей на ладонях, которые становились всё глубже, а заживали всё хуже. Пусть лучше она его бьёт, чем калечит себя. А ещё лучше – пусть согласится свалить из этого змеиного гнезда вместе с ним туда, где её существование не будет столь мучительным.       Все эти мысли стремительным вихрем промелькнули в его голове, пока он шёл к клетке, где сидело скованное цепями чудище, не проявляющее к Лиаму малейшего интереса. В отличие от острых красных шипов, проросших сквозь тело. Лиам снова слышал их. Они звали, манили, пели. Шелест красного лириума переплетался с его собственными мыслями, сливаясь в сложную мелодию, в которой он слышал переливы зовущих его голосов. Лиам затряс головой, чувствуя, как по затылку стекает пот, скатываясь за шиворот. Что это за наваждение? Он иногда ощущал еле заметную вибрацию от очищенного лириума, но тот никогда с ним не разговаривал, и уж тем более не пел мистические песни. Это же полезное ископаемое, а не менестрель в трактире.       Он вошёл в клетку, и в голове совсем помутилось. Мелодия пронизывала мозг, распространялась по телу, задевала нервы, проникала во все органы чувств, путая ощущения. Перед глазами заплясали пятна, собираясь в переливающуюся мозаику из мелких стеклянных разноцветных крошек, пальцы на рукояти меча ослабли, и Лиаму показалось, что они тонут в кожаной обмотке. Он переложил меч в левую руку. Ему просто мерещится. Наверное, эта красная дрянь вызывает галлюцинации. Но вдруг она ядовитая? Но он же к ней даже не прикоснулся, и ничего странно пахнущего не вдыхал. Если бы красный лириум испускал какой-то токсичный газ без цвета и запаха, магам в помещении тоже стало бы дурно. Нет, всё, что делают эти багровые отростки на теле чудовища – морочат ему голову. Как там подружка принцессы сказала? Он очень чувствительный. Или вроде того. Раз это всего лишь внушение, с ним можно побороться. Что его там заставляли зубрить днями напролёт? – Создатель, врагам моим несть числа, – пробормотал Лиам себе под нос. Цепи вспыхнули ярким светом, разомкнулись и упали с громким лязгом, выпуская чудовище на свободу, – направь меня сквозь чернейшие ночи. Блин, нет, не так, – он поморщился, глядя, как тварь поднимается на ноги и выпрямляется во весь рост, всего полметра не дотянув до потолка клетки. – Во, вспомнил. Тьмы их, против меня восставших. Тьмы. Тьмы, тьмы. Скажи, смешно звучит? Тьмы, – обратился он к чудовищу, – как будто уточка крякает. Тьмы-тьмы.       Лириумная тварь распахнула рот и заревела, обдавая его воздухом, всколыхнувшим взмокшие от пота волосы. Лиам думал, что сейчас ощутит гнилостный смрад, какого не видывали казармы храмовников, когда кто-нибудь забывал еду в тумбочке на неделю, но чудовище по прежнему ничем не пахло. – Но вера силы мои укрепит, – продолжил он, наблюдая, как чудище разминает шипастые лапы и настороженно осматривается, медленно вертя головой. Лиам переложил меч обратно в правую руку, вернувшуюся в норму. Его учили сражаться обеими, но правой он всё же управляется лучше. А ещё его учили сражаться со щитом, но здесь щит, наверное, ничем не поможет. Эта тварюга отберёт его, согнёт своими жуткими руками в металлическую трубу и засунет Лиаму в жопу. Придётся уворачиваться и искать слабые места. У него должны быть слабые места.       Тварь остановила на нём бессмысленный взгляд мелких, отражающих свет многочисленных свечей глазок, которые он сперва не разглядел издалека, потому что они затерялись среди кристаллов, окруживших голову, защищённую шлемом. – Не убоюсь я и легиона, – жалобно просипел Лиам, вперившись взглядом в храмовничий шлем, и отпрыгнул в сторону, когда тварь рванула к нему, весьма быстро для обладателя настолько изуродованных человеческих ног.       Это был человек. Теперь у Лиама не осталось никаких сомнений. Андрастианский храмовник, может быть, даже ферелденский. Или скорее орлейский, ведь отец Клетуса сказал, что его поймали на границе Орлея и Неварры. Эта ощетинившаяся лириумом тварь, которая, добежав до прутьев, теперь медленно разворачивалась, пока Лиам пятился к противоположной стене клетки, выставив перед собой сжатый в обеих руках меч, когда-то была храмовником. Этот храмовник служил церкви, принимал лириум и стал…этим. – Пусть гибелью он мне грозит, – закончил Лиам первый куплет и обратился к чудищу. – Дружище, ты же не грозишь мне гибелью, правда? Ничего, что я к тебе на всеобщем? Я на орлейском знаю только “а ля гер ком а ля гер”. Ты ведь не хочешь меня убивать. Мы же братья. Да?       Чудовище издало новый рёв и побежало на него, очевидно не имея намерения побрататься. Лиам ушёл от удара тяжёлой острой лапы и, зайдя сбоку, наугад ударил мечом в лириумную броню. Раздался лязг и скрежет, как от вилки по стеклу, и зрители дружно охнули. Меч от удара задрожал в руке, отдачей ударяя в запястье. Лиам стиснул зубы и снова отступил к прутьям. – Что там дальше, не напомнишь? – спросил он, блуждая взглядом по твёрдому, кроваво-красному панцирю, ища хоть какой-нибудь зазор, куда можно воткнуть клинок. – Ах, да. Долгими ночами, когда надежда оставила меня…       Чудовище остановилось у противоположной стены, огромные лириумные кристаллы, растущие на загривке, засветились, манящая песня в голове Лиама зазвучала громче, решётки под ногами и за спиной завибрировали, и сквозь сцену под клеткой пробился острый красный шип, раскалывая деревянные подмостки. В иной ситуации у Лиама отвисла бы челюсть, но сейчас времени, чтобы от души удивиться, у него не было. – Я всё ещё вижу звёзды и знаю, что твой свет с нами! – завопил он, чтобы перекричать зов в голове.       Новый шип вырвался из-под сцены прямо у его ног и взметнулся вверх, чуть не лишив Лиама самой милой ему части тела. Доски под ногами разъехались, он подался назад, уходя от удара, отскочил в сторону, шип со скрежетом воткнулся между прутьями и разлетелся на кровавые осколки, ударившись об окружающий клетку магический барьер. По залу прокатился вздох, раздалась пара пронзительных женских визгов. По телу Лиама прошла вибрация от удара, вышибая воздух из груди, один из осколков воткнулся в лицо под правым глазом, оставляя глубокий порез. Лиам выдрал его, отбросил в сторону, чувствуя, как кровь стекает со щеки к подбородку и еле успел увернуться от удара чудовища, которое, воспользовавшись его замешательством, пошло в атаку, тяжело перешагивая прорехи в полу. – Пусть впереди меня только тьма, но Создатель направит меня, – зачастил Лиам, лихорадочно вспоминая ещё один куплет, – да не суждено мне будет скитаться по неверным дорогам загробного мира…       Шипы полезли из-под пола, доламывая сцену. Доска ушла из под ног, Лиам оступился и рухнул вниз, не выпуская из рук меч. Стены клетки покосились и съехали с развалившихся досок, почему-то застряв в полуметре над землёй. Под спиной что-то хрустнуло и он увидел светящиеся алым осколки лириума. Наверху шипы пытались пронзить его, а здесь, под сценой, ломали барьер, колотясь в него и разлетаясь на куски. Один осколок вонзился в голень, второй под колено, третий в плечо. Надо было доспехи храмовничьи попросить, чтобы всё было по-честному, эта тевинтерская броня для рабов вообще ничего не закрывает. – Ибо нет тьмы там, где свет Создателя, – произнес он, отползая к зазору между клеткой и землёй. С героической победой не сложилось, но вдруг получится сбежать и выжить? Хотя бы уползти за клетку, может быть, эта громадина не пролезет. Спина упёрлась в барьер. Падла! Какая падла сделала магическую границу под сценой уже, чем наверху? Это сфера? Если он на дне невидимой сферы – долго уворачиваться не получиться, здесь недостаточно места, и непонятно, где стены. – И ничто, сотворённое им, не будет утеряно.       Чудовище грузно спрыгнуло с обломков досок и двинулось к нему. Лиам попытался встать, но вылезший из земли тонкий шип красного лириума пронзил руку, на которую он оперся. Лиам взвыл от боли, выпустил меч из целой руки и дёрнул шип, чтобы сломать его и освободиться. Тяжёлая лапа ударила его по лицу, рот наполнился кровью, Лиам сплюнул и поднял голову, борясь с поющим в голове многоголосьем и подступившей к горлу тошнотой. Лицо чудовища было прямо перед ним. Когда-то человеческое, такое же, как у Лиама, теперь оно посерело и сморщилось. Нос провалился, кожа обтянула скулы сильнее, чем у принцессы за недели голодовки. Глаза запали. Лиам заглянул в два горящих уголька в глазницах и увидел в них своё отражение. Израненный, окровавленный, испуганный, загнанный в угол храмовник. Раб, застрявший на чужбине, отец ребёнка, от которого его мать собирается избавиться. Если он умрёт сейчас, то останется таким навсегда. – Я не один, – произнёс он и впился пальцами в рукоять валяющегося среди осколков меча. Ему показалось, что тварь ухмыльнулась, но гораздо вероятней, что лицо бывшего храмовника навеки исказила болезненная гримаса, – Даже когда я оступаюсь на тропе с закрытыми глазами, я всё ещё вижу здесь свет.       Как только он произнёс последние слова, перед глазами вспыхнуло яркое сияние, ослепляя и Лиама, и отпрянувшую тварь. Кожу под лопаткой словно обдало кипятком, напомнив о клейме, но боль тут же схлынула, и по избитому телу растеклось приятное чувство лёгкости. Лиама оглушил громкий треск со всех сторон, шип, пронзивший руку, рассыпался, как и все остальные торчащие из земли острые алые колья, и он вскочил на ноги, косясь то на чудовище, то на руку, дыра в которой затягивалась прямо на глазах. – Ты тоже это видишь? – спросил он у твари, пытающейся укрыться под обломками сцены от слепящего сияния. – Чудо господне. Давай вместе помолимся, вдруг и тебя тоже вылечат.       Чудовище заорало так, что Лиам на мгновение не только ослеп, но и оглох, и одним прыжком налетело на него, закрыв глаза одной лапой, а другой целясь Лиаму в грудь. Он оттолкнул вопящую тварь, вцепившись в торчащий из лапы лириум, чувствуя, как силы возвращаются к нему, даже с избытком, энергия течёт по его жилам, будто кто-то вливает её извне. Ясно кто. Создатель. Он же к Создателю взывал. Вырвавшийся из земли кусок лириума разлетелся с уже знакомым треском, едва его коснулось сияние. Лиам завертел головой, соображая, откуда льётся этот убийственный свет. По всему выходило, что от него. Это он тут сияет, как герой легенд, одним своим присутствием перемалывая скверну в пыль. Лиам встряхнулся, сбрасывая с себя опилки и красные осколки, и решительно пошёл на чудовище, распахнувшее ему колючие объятия. – Я же сказал, что ты пожалеешь.       Алесса разжала кулаки и растёрла в ладонях выступившую кровь. Если Клетус сейчас вспыхнет и сгорит в одно мгновение, как отцовское завещание, никто даже не заметит, все взгляды устремлены на сцену, где мечется храмовник, уворачиваясь от ударов осквернённого чудовища. Имперцы любят гладиаторские бои. Ещё одно из многих доступных богатеям развлечений. Купить здорового, сильного мужчину, вложить много золота, чтобы обучить его сражаться, выпустить на арену и смотреть, как твои инвестиции избивают инвестиции твоего коллеги по Магистериуму. Алесса, как и её отец, никогда не понимала такие забавы, а вот мать не только любила смотреть, как рабы убивают друг друга и делать ставки, но и сама вкладывала деньги во взращивание новых бойцов. Наверное, она сейчас пищит от восторга, ведь из непокорного храмовника скоро выбьют всё дерьмо. Алесса не могла сказать наверняка, как только с твари сняли цепи, она отступила в тень к стене и опустила голову, чтобы не видеть, как безупречное тело храмовника превращают в груду переломанных костей в луже крови. Но когда Клетус подошёл к ней, чтобы поглумиться, она всё же вздёрнула подбородок и посмотрела ему в глаза. – Ты тоже пожалеешь. Независимо от результатов боя. – Ты ещё смеешь мне угрожать! – прошипел Клетус, сжав пальцами её щеки и больно надавив на скулы. – Когда твоего любовника разорвут на части, я превращу твою жизнь в ад кромешный, я тебе обещаю. Ты ответишь мне за все унизительные слова, за все условия, которые ты имела наглость мне ставить, за каждый раз, когда ты трахалась с этим животным…       Она будто окаменела внутри. Клетус продолжал сдавливать её лицо, дышал на неё антиванским вином, сыпал угрозами, но Алесса ничего не чувствовала. Ни боли, ни обиды, ни, уж тем более, страха. Словно там, где в ней теплились хоть какие-то чувства к Клетусу, нежные или, напротив, негативные, всё в одночасье умерло. Она схватила окроваленной ладонью его руку и отвела от своего лица. Клетус брезгливо уставился на испачкавшую его кровь. – Чьё это? – Моё, – равнодушно ответила Алесса. – Что ты… – недоумённо начал Клетус, но со стороны сцены раздался грохот, похожий на звуки ломающихся досок. Храмовник что-то выкрикнул, по толпе прокатились то ли восторженные, то ли испуганные вздохи, Клетус отступил от Алессы на шаг, отвернулся и повернулся к ней снова с гадкой ухмылкой, – ему конец, Алесса. Пришли мне потом расписку, или что там тебе дали к этой псине на рынке. Я верну тебе за него деньги.       Он скрылся в возбуждённой толпе, неотрывно следящей за боем. Алесса почувствовала, как у неё крутит живот, и через секунду возле неё нарисовался один из охранников бальной залы, подставляя под госпожу стул с мягким сидением. Она поблагодарила, села, сгорбившись и спрятала лицо в ладонях. Что бы ни происходило в клетке, а судя по гулу и выкрикам происходило там что-то из ряда вон выходящее, она не может на это смотреть. Не может, и всё тут. Если она своими глазами увидит, как храмовника убьют, она сама скончается на месте, от разрыва сердца, как отец и Первый Чародей. Мама сказала, что убить Максимилиана так, чтобы Сенат ничего не заподозрил, мог бы сомниари. В их семье нет сомниари, насколько она знает. Они не появляются в аристократических семьях уже очень давно. Потому что имперцы вырождаются. Давай, Алесса, пораскинь мозгами. Все слагаемые на месте, реши эту задачку. – Ну и мразота же! – Виви, я думаю, – Алесса посмотрела на подругу, которая прислонилась к стене рядом с ней, крепко стиснув в пальцах полный бокал, и глядя на сцену, хруст от которой поселился у Алессы в ушах, сбивая с мысли – О чём? – возмущённо спросила Виктория. – О чём ты сейчас можешь думать? Ты можешь хотя бы на секунду прекратить думать, мыслительница недоделанная? – Что, если первые сомниари Тевинтера были полукровками?       Стеклянный звон со стороны сцены заставил её вздрогнуть и втянуть голову в плечи. Не смотреть, не смотреть туда, продолжай думать, продолжай. Внутренности свело, и Алесса застонала от боли. Следующий оглушающий звон спровоцировал крики и визги. – Сохраняйте спокойствие! – крикнул папаша Клетуса. – Мы в полной безопасности, клетка надёжно защищена чарами! – Вот… носок штопаный, – Виктория отхлебнула из бокала, – так, что ты там говоришь? – Первые сомниари Империи родились от союзов людей и эльфов, – поделилась предположением Алесса, – но потом наши предки заключили эльфов в рабство, рожать от рабов постыдно и вообще неприемлемо, и с каждым новым поколением эльфийской крови в элите Империи становилось всё меньше, а сомниари совсем перестали рождаться. И теперь потомки полукровок правят истинными имперцами, которые не запятнали себя связью с другими расами, и держат в рабстве потомков тех, кто даровал Империи магию. И стараются жениться только на своих, чтобы не растерять остатки крови предков. – Красиво стелишь, – похвалила Виктория, – хорошо, что никто, кроме меня, тебя не слушает, а то следующим номером после убийства храмовника стало бы сожжение еретички. – У них не выйдет меня сжечь, – возразила Алесса, – пусть попробуют утопление. Но ведь звучит складно, согласись? Хоть диссертацию пиши. И подписывай фамилией магистра Саверриона. – Я не понимаю, к чему ты…       Низ живота словно сжала огромная рука, Алессу затошнило, и она невольно подняла взгляд, когда раздался громкий скрежет и очередной безумный рёв. Она вскочила со стула и вытянула шею, потому что увиденное превзошло все возможные предположения том, что же происходит на сцене.       Клетка сползала вниз. Пол под ней был проломлен кристаллами красного лириума, торчащими отовсюду. Он пробивался из земли, разворотив пол в пределах магического барьера, колебания которого Алесса легко разглядела. Барьер огибал клетку, мешая ей упасть, оставляя промежуток между ней и полом, и уходил неглубоко под землю. Храмовник, лежащий среди торчащих кристаллов, обломков лириума и досок, приподнялся на локтях оттолкнулся ногой, придвигаясь к барьеру, и на его израненном осколками, испачканном кровью лице отразилось недоумение и разочарование. Кровь сочилась из ран на ногах. Острый шип прорвался вверх и пронзил лежащую на земле ладонь. Кулак, который кто-то сунул Алессе в самое нутро, сжался ещё сильней, и она еле сдержалась, чтобы не закричать. Не только от боли, но и от ужаса. Тварь приблизилась к храмовнику, и шипастая рука ударила по лицу, оставляя порезы. Он поднял голову, глядя, как изуродованное лириумом чудовище склоняется к нему. Весь зал затих, понимая, что через мгновение бой закончится. И Алесса тоже отчётливо поняла – это конец. И для Лиама, и для фасолины, которая отчаянно цепляется за жизнь, хотя у неё не то, что рук ещё нет, чтобы цепляться, у неё вообще ничего нет, это проклятый кусочек плоти, который не может хотеть выжить, ему просто нечем хотеть. Но тот ритуал, который по глупости и из страха провела Алесса, связал храмовника не только с ней, но и с тем, что они вдвоём нечаянно создали. Эта штука внутри реагирует на каждый удар, выворачивая её внутренности. И если эта связь так прочна, то…       Магия потекла к храмовнику раньше, чем Алесса приняла окончательное решение. Если бы она попыталась помочь ему раньше, зрители в зале обратили бы внимание, а заклинания могли бы пробить брешь в барьере, но этот канал между ними двумя не увидеть никому. Она чувствовала, как сила переползает от неё к храмовнику, словно маленькие капельки по тонкой шёлковой нитке. И когда вокруг него вспыхнул свет, поняла, что это сработало. Непонятно как, непонятно почему, непонятно, что это за магия вокруг него, и как она работает, но она работает. Лириумные колья вокруг храмовника затрещали и рассыпались в пыль, тварь отскочила, закрываясь своими жуткими лапами от слепящего зарева. Лиам встал, держа в руках меч, и что-то сказал чудовищу. Что он несёт? Какое ещё чудо господне?       Всё, что произошло дальше, Алесса видела сквозь мутную пелену. Храмовник, сияя, как Андрасте на иконах, пошёл на осквернённую тварь. Лириум, вырывающийся из земли, рассыпался в крошку, храмовник теснил чудище к барьеру, нанося рубящие удары мечом, целясь в голову. Верно. У этой штуки есть глаза, и она ими видит. Значит, у неё есть мозг и нервная система, и значит, её можно убить. Алесса шагнула в толпу, расталкивая зрителей. Ей с каждым мгновением становилось хуже. Ноги и руки немели, во рту пересохло, голова кружилась. Шокированные новым поворотом сюжета имперцы поглядывали на неё с подозрением, но предъявить ей было нечего. Никто по её виду не смог бы догадаться, что она напитывает храмовника магией, как губку водой. А магия уже лилась из неё бурным потоком, и он, войдя во вкус, забирал всё. Не только у неё, но и у фасолины. Храмовник вытягивал магию из них обеих, напирая на лириумного монстра, который отмахивался лапами, отбивая удары меча. Перед глазами у Алессы кружились свечи и красные осколки, ноги подкосились, и она бы упала, если бы не подставленное ей плечо и твёрдая рука, обхватившая талию. – Мэйварис, – заплетающимся языком произнесла Алесса, увидев сквозь туман розовый шёлк. – Тише, дорогая, береги силы, – защебетала госпожа Тилани, – какая невыносимая духота, как ещё в обморок никто не упал. Кто-нибудь, принесите нюхательную соль.       Зрителей ослепила новая мощная вспышка, и лириумная броня, покрывающая монстра, развалилась с треском, обнажая иссушенную серую плоть. Меч легко вошёл в неё, распарывая тело от паха до грудины и являя на свет такие же сморщенные внутренности. Кто-то рядом и впрямь начал падать в обморок, но Алесса собралась с силами, желая увидеть исход сражения. И он не заставил себя ждать. Чудище повалилось на колени от пинка ногой, храмовник одним ударом снёс ему голову и рухнул рядом, уронив меч. Через мгновение вся высосанная магия обрушилась на Алессу, как из перевёрнутого ведра, разрывая её изнутри, заполняя каждый сосуд, каждую клетку тела. Резь внизу живота стала настолько невыносимой, что Алесса тихо захныкала. Благо, всем сейчас было не до неё. Народ стекался к клетке с лежащим в ней трупом монстра и оживлённо переговаривался. Барьер сняли, и кто-то сунул руку между прутьев, трогая потерявшего сознание Лиама. Алесса отцепилась от Мэйварис и, растолкав зрителей, пробралась к клетке. С другой стороны к ней уже спешил жених. – Хватит! – гаркнула она, и мать Клетуса, бледная, как призрак, бросила на неё возмущённый взгляд, хватаясь за супруга, который осматривал развороченную бальную залу, оценивая ущерб. – Если вы собираетесь ещё и лапать моё имущество – платите аренду. А сейчас, если вы позволите, я бы хотела забрать своего раба и вернуться домой. – Не так быстро! – Клетус дёрнул её за талию, прижимая к себе и натягивая на лицо мерзкую улыбку. – Ты совсем забыла кое о чём важном, моя дорогая невеста! – Ну конечно же! – в тон ему, ласково ответила Алесса. – Спасибо, что напомнил, мой возлюбленный жених! Я же собиралась объявить дату свадьбы как раз перед тем, как ты распорядился моей вещью по своему усмотрению! И до того, как ты сказал, что превратишь мою жизнь в кромешный ад! Свадьбы не будет, Клетус. Помолвка расторгнута. Удачи тебе на брачном рынке, ищи дуру, которая будет безмятежно взирать на то, как ты пускаешь на ветер её вложения. Счёт за восстановление моего имущества я тебе пришлю с посыльным. Когда лекарь скажет, во сколько мне обойдётся нанесённый тобой ущерб. – Умница, Регина, – раздался в повисшей тишине голос матери, – нам таких растратчиков в роду не надо.       Алесса начала обходить клетку, ища вход, но жених дёрнул её за запястье, привлекая к себе. – Ты не посмеешь.       Огонь вспыхнул, охватывая руку Алессы от локтя до кончиков пальцев, Клетус отдёрнул руку, тряся обожжённой ладонью. Пламя погасло, не оставив на коже Алессы ни следа. – Всё кончено, Клетус, – произнесла она так громко, чтобы услышали все, включая валяющегося в отключке храмовника, – совсем. Навсегда. Как там в Антиве говорят? Финита ля комедия? – La commedia e finita, – ледяным тоном произнёс Клетус, больше не пытаясь к ней прикоснуться. – В общем, хватит с меня этой комедии. – Ты шлюха! – выпалил он. – Потише, малыш Клетус, – подала голос Патриция, – мою дочь могу оскорблять только я. – Неразборчивая блядь, подставляющая свои дырки всякому отребью! – не унялся Клетус. – Прямо как твоя мамаша! – Ну зачем ты так грубо о магистре Винициусе. Разве же он всякое отребье? – спросила Алесса, и все заинтересованно посмотрели на Клавдия, держащего под локоток Патрицию. – Я сам не хочу на тебе жениться! – Клетус отошёл, всплеснув руками. – Никто не захочет жениться на такой, как ты, Алесса! Ты своенравная, избалованная папина фантазёрка! – Спасибо. – Я сделал тебе предложение из жалости! – Я сделала тебе предложение, Клетус. В этом самом месте, в присутствии всех этих людей. – Сука! – выплюнул Клетус. – Бесчувственная, эгоистичная сука! – Клетус, – наконец-то соизволил одёрнуть его отец. Алесса надеялась, что он просто был несколько шокирован выступлением сына, а не наслаждался им, потому что сам давно мечтал публично назвать шлюхами женщин семьи Саверрион, – будь так любезен, возьми себя в руки и принеси извинения. Ты ведёшь себя недостойно.       Клетус, не сказав ни слова, пнул обломок доски и зашагал к выходу из бальной залы. Толпа расступалась перед ним, люди перешёптывались, но Алесса не стала провожать бывшего жениха взглядом, а повернулась к клетке, соображая, как вытащить оттуда храмовника. – Надо как-то транспортировать его до паланкина, – сообщила Виктория, появившись рядом с Алессой, которая попыталась присесть, чтобы подлезть под клетку, но корсет ей этого не позволил. Хозяин дома распахнул дверь клетки и вошёл, склоняясь над трупом чудовища. – Я пешком, – ответила Алесса, заходя внутрь. Осколки лириума захрустели под подошвами сандалий. Она поёжилась. – Я прибыла на паланкине Клетуса. – До моего паланкина, – уточнила Виктория, наклоняясь и трогая лежащего храмовника. Он шевельнулся и с громким стоном перевернулся на спину, не открывая глаз. Алесса сглотнула, рассматривая многочисленные ссадины от впившихся в лицо при падении осколков. Каштановые кудри слиплись от крови и свисали на лоб грязными сосульками. – Мда, – произнесла Виктория, тоже рассматривая его лицо, – тут нужен пинцет. – Это же не опасно? – спросила Алесса. – В смысле, это же красный лириум. Он же не превратится… – она перевела взгляд на труп, возле которого уже крутились несколько членов Магистериума. – Маловероятно, – утешила её Виктория, – чтобы стать таким, тому храмовнику пришлось употребить очень много красного лириума. Скорее всего, жидкого и внутривенно. А это так, занозы. Просто попроси кого-нибудь из слуг вычистить всё из ран. Или лекарю заплати. – Да, так и сделаю, – с облегчением пообещала Алесса. – Пойду скажу своим ребятам, чтобы они его перенесли.       Виктория ушла, а Алесса осталась в клетке. Поток любопытствующих граждан не иссякал. К сожалению, они хотели посмотреть не только на лириумное чудовище, но и на ферелденского храмовника, уморившего чудовище своими секретными ферелденским храмовничьими приёмами, так что Алесса была вынуждена напоминать каждому экскурсанту, что экспонат можно только рассматривать, но не трогать. – Теперь все захотят себе храмовника в телохранители. Ты законодательница мод, милая.       Алесса посмотрела на мать, которая прислонилась ко входному проёму в клетке, выставив стройную ногу в высокий разрез в красном бархате. – Таких целей я в этот вечер точно не преследовала. – Цель разорвать помолвку с этим истеричным хлюпиком ты тоже не преследовала, – заметила мать, подходя ближе и понижая голос, – а как красиво выкрутилась. Если и есть то, что объединяет всю тевинтерскую знать, так это ревностное отношение к своим капиталам, в каком виде бы они эти капиталы ни хранили. – Я не выкрутилась. Я сказала, что думаю. – Мне-то не лги. Жаль, что мне в своё время не хватило красноречия, чтобы так же отбрить Сайласа. Моя жизнь сложилась бы совершенно иначе. – Но тогда бы не появилась я. Разве тебе совсем не грустно, когда ты представляешь себе такой вариант развития событий? – Самую малость. Нерождённый ребёнок – скромная плата за то, чтобы быть счастливой.       Патриция выпорхнула из клетки, уступая место рабам Виктории, которые подхватили храмовника за ноги и подмышки, и Алесса даже не успела саркастически поблагодарить мать за такую честность. Скромная плата. Она ведь тоже так думает. Пусть не счастливой, но чуть более свободной она точно станет, когда избавится от фасолины, которая буянит, когда кто-то пытается навредить её папаше. Хотя никто так сильно не пытается навредить этому придурку, как он сам.       Рабы вынесли храмовника из залы, и Алесса с Викторией пустились в долгое путешествие между гостей, чтобы попрощаться со всеми. Отец Клетуса пожал ей руку и принёс извинения от лица всей семьи, а вот мать промолчала, презрительно поджав губы. Обиделась, что её милого мальчика отвергли. Ну ничего, зато он навсегда останется дома, под маминым крылышком. Она должна быть благодарна, вообще-то.       Уже выйдя из залы, Алесса увидела Мэйварис с кавалером, стоящих у того же распахнутого окна, где они встретились в самом начале приёма. – Госпожа Тилани, – окликнула её Виктория, – хорошего вечера. – И вам, душечки, – отозвалась Мэйварис, – Алесса, как ты себя чувствуешь? – Хорошо, – ответила Алесса, – спасибо вам. За то, что… поддержали. – Всегда пожалуйста.       Ночной Минратос встретил их приятной прохладой. Алесса миновала фонтан, окунув руку в воду, успокаивая жжение в ссадинах. Рабы Виктории уже стояли за воротами, приподняв над землёй паланкин. – У тебя проблем с мужем не будет? – спросила Алесса, когда они зашагали за паланкином. – Вы прибыли вместе, а уходите по отдельности. – Нет. Он знает, что девчачья дружба – это святое. Жалко только, что к дружбе с тобой прилагаются пешие прогулки на каблуках. – Виви, прости меня. Не за пешие прогулки. Я была плохой подругой. Наверное, я всегда буду немного плохой подругой. Осуждающей морализаторской ханжой. Но я люблю тебя. Честно. – Уж не тебе меня осуждать, – фыркнула Виктория, – из нас двоих ты чаще нарушаешь правила. – Я их не нарушаю. Я пытаюсь их изменить. – И много ты уже правил изменила? – Пока ни одного, но я на пути к большим свершениям. – Алесса, уезжай, – сменила Виктория тон на серьёзный, – ничего ты тут не изменишь. Империя перемелет тебя, замесит в тесто и слепит идеального магистра, как она уже сделала со многими. Если ты останешься здесь, то через двадцать лет уже ты будешь смеяться над своей дочерью, когда та придёт в Сенат с требованием освободить рабов. Тебя сломают, как всех, а ты будешь верить, что повзрослела и поумнела. Я тоже люблю тебя. Такой, какая ты есть. Идеалисткой с обострённым чувством справедливости. И я хочу, чтобы ты оставалась такой всегда. Так что прими дружеский совет – как поставишь своего храмовника на ноги, бегите отсюда. – Ого, – удивилась Алесса, – вот это проповедь. Звучит так, будто тебя кто-то науськал. – Ты ужасная подруга. – И ужасная имперка, поэтому мне тут не место. – У тебя есть план получше? – Нет, – призналась Алесса, – нет, у меня нет плана. У меня был план до недавнего времени. Я собиралась пристроить свою жопу в Магистериум, и в тот же день нанять храмовнику проводника до Антивы, чтоб глаза мои его никогда больше не видели. Впрочем, конкретно эта часть всё ещё входит в мои планы. Нужно вывезти его из Тевинтера, а то что-то мне подсказывает, что Клетус ещё попробует его убить. – Поезжай с ним. Распродай отцовское наследство, где-нибудь в глухой деревне вам этого на всю жизнь хватит. – Это ты хорошо придумала, – возмутилась Алесса, – ты, значит, на балах блистать будешь, а я в глухой деревне проедать папино наследство на пару с лириумным наркоманом. А потом он сторчится, а меня лягнёт насмерть коза. Но главное, что это произойдёт не в Тевинтере. Виви, я могу быть идеалисткой с обострённым чувством справедливости только когда мне есть, за что бороться. За что я буду бороться в деревне? За удои? – Вариант “прожить долгую, мирную жизнь с любимым человеком” тебя совсем не устраивает? – Совсем, – отрезала Алесса, – и тебя не устроит, ты сама сказала, что любишь меня такой, какая я сейчас. Я сейчас ещё способна трепыхаться. Мне ещё есть, что сказать Империи, я уверена. Я просто пока ещё не сформулировала, что именно, но я на пути к этому. – Ты такая упрямая. – И, кстати, вовсе он не любимый. – Кто? – Человек. – Какой человек? – О котором ты сказала. – А о ком я сказала? – Ой, иди ты… Виктория рассмеялась и обняла Алессу за плечи, чмокнув её в щёку. – Ты самая чудесная из всех моих плохих подруг.       Остаток пути они провели в тишине. Точнее, Виктория ругалась каждый раз, как её каблук попадал в выбоину на камнях мостовой, а вот Алесса шла молча и почему-то вспоминала, как храмовник спросил её, не страшно ли ей ходить по улицам, над которыми угрожающе нависают чёрные шпили. Она высмеяла его тогда, а сейчас ответила сама себе – нет, ей не страшно. Она с детства привыкла к этому городу. К висящим над городом башням, к величественным строениям, которые стояли здесь веками, к Кругу, расположившемуся в древнем храме. Это её дом. Вот такой вот угрожающий, но всё равно любимый. И то, что его загадили другие жильцы, не повод его бросать.       Пара охранников на воротах отцовского дома, увидев их процессию, вытянулись в струну. Алесса замахала рукой, подзывая их к себе. Рабы поставили паланкин на землю, Виктория отдёрнула штору, и охранники удивлённо воззрились на побитого храмовника, распластавшегося на узкой скамейке. – Занесите его в дом, – приказала Алесса. – В его комнату? – уточнил один из охранников. – Да. Нет! – поправилась Алесса. – Несите в мою.       Охранники удалились, таща храмовника, который очнулся и завертел головой. Алесса повернулась к Виктории, чтобы попрощаться. – Несите в мою, – передразнила её Виктория кокетливым тоном. – В его комнате кровать очень узкая. А он сейчас еле соображает. Свалится ещё. Мне и так его лечение в круглую сумму обойдётся. – Оправдывайся. – Ну ладно, ты меня раскусила! – Алесса всплеснула руками. – Я приказала отнести его в мою спальню, потому что обожаю трахать бесчувственные израненные тела!       Виктория схватила руку раньше, чем Алесса её опустила, и поднесла к лицу, рассматривая ссадины на ладони. Алесса выдернула руку и потёрла вспотевшую ладонь о бархатную юбку. – Уезжай, – повторила Виктория и загрузилась в свой паланкин. Алесса прошагала по дорожке к дому, вошла в распахнутую уже вернувшимся из её спальни охранником дверь, прошла в гостиную и увидела бледную Эвию, теребящую кончик туго заплетённой косы. – Ты чего не спишь? – спросила Алесса. – Ночь на дворе. – Я ждала вас, госпожа. Вы же платье сами снять не сможете.       Алесса планировала, что платье по возвращении с неё снимет храмовник. А может быть и не только платье, если она будет не очень уставшей. Но это ей, похоже, сегодня придётся помогать храмовнику раздется. – Эвия, иди в кровать. Я справлюсь. – Вы уверены? – Уверена. – А Лиам… он… – С ним всё будет хорошо, – заверила Алесса, – если сомневаешься и переживаешь – зайди в мою спальню, выслушай пару его тупых шуток и ложись спать спокойно. – Нет, – Эвия замотала головой, – нет, я вам верю… я пойду…       Алесса поднялась по лестнице и остановилась напротив картин, висящих на стене. С портрета на неё смотрела недовольная Регина Алесса Саверрион. Алесса скорчила ей в ответ рожу и направилась в спальню.       Храмовник полулежал на кровати. Кто-то из охранников заботливо подложил ему под спину подушку. Или он сам её туда сунул. При виде Алессы он оживился и попробовал сесть, но с громким стоном сполз обратно на подушку. – Лежи, – бросила ему Алесса, – а то окочуришься ещё. – С чего бы? – спросил храмовник. – Я себя прекрасно чувствую.       Алесса села за туалетный столик. Три зеркала отразили измученное лицо с заострившимися скулами. Она вынула из волос ободок и отложила в сторону. Расстегнула ожерелье, положила к ободку и начала стирать макияж, смочив вату пахнущим миндалём маслом. Храмовник повернулся на бок, молча наблюдая за ней. Она закончила с макияжем, отошла к тазу для умывания, ополоснула лицо, вытерла висящим тут же полотенцем и завела руку за спину, нащупывая шнуровку. В этот раз узел поддался почти сразу, и Алесса глубоко вдохнула, наслаждаясь свободой от сдавливающего грудь и живот корсета. Платье сползло к её ногам горой алого бархата, оставив Алессу в тонкой нижней сорочке. – Когда ты собираешься отправить меня в Антиву, принцесса? – В ближайшие дни. Подслушивать нехорошо. – Я никуда не поеду. – А я твоё мнение и спрашивать не буду, – ответила она, подходя к кровати, – но если ты прям очень хочешь остаться, так и быть, я тебя кому-нибудь продам, уговорил. – Никому ты меня не продашь, – пробормотал храмовник, переворачивась на спину и закрывая глаза, – а я никуда не поеду. – Ага, – Алесса выдвинула ящик в столе, копаясь в косметических принадлежностях, и выудила оттуда пинцет. – Я так тебя люблю, принцесса, – сообщил он, когда Алесса опустилась на кровать, – представляешь, молитвы, оказывается, реально работают. – Чего? – спросила склонившаяся над его лицом с пинцетом Алесса, но ответом ей было размеренное дыхание мирно спящего храмовника. Она пожала плечами и выдернула первую лириумную занозу.