Энни идёт

Энни не спит. Бронированный мерным шагом движется к югу, осталось пройти ещё пару часов через пустошь и лес с оврагом... Берт в забытье и бледнее листа бумаги - там, где не содрана кожа с горячих щёк. Энни свернулась клубком на большой ладони, мягко его головой на своё плечо так уложила, чтоб даже в бреду он понял: всё, в безопасности. - ... Больно... - тихонько стонет, в этом навряд ли себе отдаёт отчёт... С детства держался и боль выносил без жалоб, мог успокоить других, поддержать, согреть, приободри́ть, и неважно, что сам усталый или напуганный. И ядовитым жалом в душу засело бессилие: не стереть раны, мученье никак не прервать до срока. Всё заживёт, и бесследно, но в этот раз - медленно от истощения сил, от шока. Кто-то дорвался в бою, изрубил жестоко, не защитили размеры и пар не спас. Медлить со взрывом, подставиться в битве, либо Райнера тоже прикончить взрывной волной - будь всё иначе, разведчики не смогли бы Берта достать. А расплата за этот выбор... - ... Больно... - Я знаю. Мы здесь. Потерпи, родной. Голос охрип, непривычен к такому тону, Энни совсем не умеет, себя клянёт. Мир не щадит, слабаки моментально тонут, живо заткнись и вставай, за скулёж и стоны снова по шее получишь, девчонка, - вот всё утешенье, которое ей досталось. Нежности в ней - всё равно как в стальном мече. Что-то живое ломалось и не срасталось с каждым ударом, и Энни не терпит жалость... и не способна Бертольду помочь ничем. Райнер бы мог, он теплее в разы, готовый Берта носить на руках - но и так несёт, в том и загвоздка: огромен и бронирóван, речи лишён, разговаривать сможет снова, став человеком, когда завершится всё, на корабле, под защитой марлийских пушек. Ветер крепчает, сдувает с её ресниц влагу и соль, непролитые слёзы сушит. Энни к Бертольду склонилась и шепчет: слушай, помнишь у моря дурацких крикливых птиц, как же орали в порту, а тебя не злили, ты говорил, что красивые, в долгий путь нас провожали и над кораблём кружили... скоро надёжно разделят морские мили нас и Парáдиз, не смогут тебя вернуть в этот кошмар... нам в Либерио возвратиться - только доплыть... не получат тебя ни в жизнь эти... вот-вот побережье, морские птицы станут шуметь и над нами опять носиться, всё ещё будет, ты только сейчас держись... Что наплела - чёрт пойми, но по крайней мере Берт затихает, в объятья прильнул, как мог, сорванный голос её узнаёт и верит. Веет солёной прохладой, и близко берег, синь серебристая, а над водой - дымок, зыбкий прозрачный туман окружает скалы, тает от бриза, уже проницаем для острого взора. И Энни глядит устало на силуэт у заброшенного причала, и всё ясней - очертания корабля... Ждали до ночи. Хотелось завыть с досады, час промедления лишнего - словно год, но по-другому нельзя. Понимали - надо. Ни Перевозчик, ни их командир отряда не возвратились. Припомнилось: у ворот Энни послышался взрыв позади, поодаль. Не обернулась, рискнуть не могла тогда, вырвалась прочь за Марию - и на свободу... Бросили Берта, бежали одни, уроды?! Пик не такая, но Йегер приказ отдать мог, не моргнув... и куда по пути пропали, что задержало? - недобро звучит вопрос, стоит подумать - кривится лицо в оскале... Берта они никому доверять не стали - Райнер его до каюты упрямо нёс, еле стоял на ногах, но в чужие руки не передал. Ведь не будет никто другой так осторожно касаться, любые звуки чутко ловить, чтоб избавить от новой муки. Слёзы невольные пресной смывал водой с раненых щёк, чтобы солью не разъедало - к счастью, заметил, Бертольд же терпеть привык, тихий, почти безответный, как будто мало перестрадал... Было небо закатно-алым, сумрак сгущался, когда показалась Пик на побережье. Одна. И ещё не слышав страшный доклад, лишь увидев ее вдали, Энни и Райнер встречали ее в затишье, чуя нутром: из Шигáншины Зик не вышел. Звероподобного отняли у Марли. Пик на борту. В темноте злополучный берег тает чернильным пятном за кормой - навек, Энни надеется. Горечь и страх потери слишком свежи, и затравленным диким зверем так неизбежно становится человек. Руки дрожат, накатило, - теперь-то толку биться в истерике?! всё обошлось, дыши, - а не выходит, под рёбрами сплошь иголки, и в голове до сих пор голоса не смолкли - как удалось невозможное совершить, в самый последний момент уберечь обоих, каждая жизнь уязвимая, как свеча, дунешь - погаснет... ведь знала, как всякий воин, с юности эту науку в бою освоив - а до конца, до нутра поняла сейчас. Ночь милосердна. Все ужасы и невзгоды хоть ненадолго отгонит целебный сон, утихомирит и к жизни вернёт с восходом. Утренний свет заливает каюту мёдом. Ласковым тёплым касанием с двух сторон Берт пробуждён, и не сразу дошло спросонья: боль отступила, а Энни и Райнер здесь, рядом, и бережно держат его ладони. Взглядов таких не увидит никто сторонний - в них уязвимость до слёз, без притворства, смесь нежности с горькой виной - не пришли быстрее... - Как хорошо... - С добрым утром, - а в горле ком, видно: в спасенье поверить ещё не смеет, вдруг примерещилось? - ... думал, не уцелею, только бы вас не убили они потом, я же подвёл... - И не вздумай сказать такое. Я идиот ненадёжный, я сам, не ты! - Райнер, не надо... себя не вини, не стоит, - Берт встрепенулся, пытается успокоить, еле живой а туда же... Слова часты, сбивчивы, Райнер целует Бертольду пальцы. Энни в ответ на расспросы про свой побег фыркает: слишком устала за вас бояться. Сил не нашлось откровеннее признаваться, словно молчанье - спасительный оберег, шуткой укрытая правда сойдёт, проронишь всё напрямую - и страшно накликать зло. - Мы настоящие. Как добирались, помнишь? - ... понял на крыше, никто не придёт на помощь... чтобы меня...  - Всё прошло. Всё уже прошло... Всех надломило. У всякого есть пределы, после которых не будешь в своём уме. Регенерация в целость приводит тело, как остальное опять невредимым сделать - раны на ощупь латать в непроглядной тьме. Но оглянувшись на Райнера, Энни тихо на глубине светло-карих тигровых глаз то же прочла, что в себе - поминайте лихом, если втроём - будем живы, отыщем выход. Больше не дрогну. И не потеряю вас.