Chronic

      Наверное, со стороны это можно было бы расценить как тайное внутреннее предательство, которое он совершал вновь и вновь в уединении лаборатории, где старый друг навещал его всё реже, не говоря уже о том, чтобы присоединиться к нему.       Присоединиться!.. Что он мог теперь, кроме как горько посмеяться над идеей совместной работы, прежде такой живой и плодотворной? Должно быть, по горло погрязший в политической грязи советник тоже по-своему жалел о былом фантастическом горении их юности. Действительно, это было — на некоем необъяснимом, но значимом уровне — предательством по отношению к нему… И всё-таки Виктор не мог не сравнивать.       Привыкший к наблюдениям острый ум с болезненной чёткостью фиксировал каждую мелочь, аккумулировал, анализировал и выводил закономерности. До последней капли, летящей с огромной высоты в чашу терпения, неостановимо, неостановимо — господи, ведь она казалась бездонной, ведь даже и мысли не приходило… До последней капли крови, что готова была броситься в лицо. Какой тезис он озвучил бы, поднявшись, выронив и потеряв под ногами единственную опору — костыль, попытавшись сдавить крепкое плечо советника, старого друга, своими немощными пальцами?       Но вместо этого вся кровь отхлынула от лица, оставив его белым, высохшим и заострённым.       Диспут не состоялся.       Тайное предательство распространялось по венам, прорастало метастазами, словно злокачественная хроника неумолимо расходящихся судеб — одновременно летопись недопониманий и спящая болезнь, ждущая своего часа, чтобы проснуться. Виктор не знал, чего страшился больше: что не успеет принять лекарство — что не сумеет его принять — или что его не предложат. Он видел это во взгляде советницы Медарды в последний раз, когда они встречались взглядами, — это было так давно, даже не в последний раз, когда они встречались. Неловкое сочувствие, отчуждённость и тень вины — за безвозвратность миграции из его мира в её мир, организованной так мягко и незаметно.       Миграции одного человека.       Виктор рассматривал этого человека с больничной подушки, улучив момент, когда тот, утомлённый всеми свалившимися на него заботами, поддался слабости и задремал. Если бы можно было поднять руку, вытянуть, удлинить, пока она не покроет необходимое расстояние, держать на весу, пока разгибаются пальцы… Слишком много невозможной работы ради неуклюжего прикосновения с эгоистичной целью разбудить спящего. Ради жгучего желания спросить: что же разъединяет нас? какова твоя гипотеза? Расскажи мне… я выслушаю тебя, как слушал тебя всегда… Пока я ещё могу…       Но дискуссии не состоялось тоже.       Он вышел из больницы. Сидел на скамейке — совсем молодой старик, набирающийся сил перед ещё одним рывком на ещё одну встречу, а на самом деле — навстречу смерти. Внимательно слушал, что думает влиятельный советник о выходцах из трущоб.       Слепой от слёз, напрасно вглядывался в прах на ладонях, успевший обнять его в первый и последний раз, утёкший, как песок сквозь пальцы.       Стоял на краю и смотрел вниз.       Пока не услышал:       — Я не мешаю?       Он сразу узнал слова.       Виктор чувствовал себя белой вороной в зале Совета, среди всех этих аристократов с ровными спинами и сложенными руками. Он не знал, кто из них кого больше поддерживает: он Джейса или Джейс его. Пожалуй, всё-таки второе, хотя Виктор не был уверен, что именно такой поддержки он хотел. Но и не без первого — а раз так, то он готов был сидеть сколько понадобится и выслушать что угодно. Тайное предательство, о котором так и не узнал Джейс, всё ещё жгло его, но больше не разъедало. Опустошённый, он покоился в своём личном внутреннем госпитале, в тихой палате, в одинокой постели, заботливо накрытый тонким одеялом, у светлого окна с солнцем и птичьим щебетом. В последний момент ему успели ввести лекарство.       У него на глазах решалась судьба города, судьба всех, для кого он добивался перемен к лучшему. Он сидел, опираясь на неизменный костыль, самый надёжный из его конечностей, и почти ничего не чувствовал — и всё же настойчиво повторял про себя, полностью осознавая и принимая иррациональность своего поведения: я сделал всё, что мог. Мы сделали всё, что могли. Я здесь. Что бы они ни решили — я буду рядом с тобой, и мы справимся. Вместе.       Он видел, как раз за разом совершается выбор. Кто-то первым воздел руку и твёрдо озвучил своё решение — и это была Мэл Медарда, инвестировавшая в блистательного молодого учёного и этот город всё без остатка. Кто-то неохотно поднял кисть, сдаваясь и выражая формальное согласие с происходящим — но большего и не требовалось.       Золотые когти купались в ярком свете, шестерёнки на воротнике вращались вместе с шестерёнками судеб.       И когда Виктор понял, что все руки подняты — и что это значит; когда он увидел выражение лица Джейса, осознавшего то же самое; когда они разделили это понимание, и он встретился взглядом с Мэл Медардой и успел испытать незнакомое чувство общности с ней, — на это долгое, долгое мгновение до того, как ракета-рыбина вошла в стекло и всё построенное рухнуло с криком и дребезгом, — тайное предательство, непонимание, одиночество, даже нелепость и неизбежность смерти утратили своё значение.       На самый хрустальный,       самый совершенный,       самый безвозвратный миг.