underwater

Только снова переступив порог на Чангюна сваливается озарение, и он с размаху впечатывает ладонь в свой лоб, тихо сокрушаясь. — Я идиот, у нас даже подобия еды нет, — он отмечает взглядом так и оставшиеся лежать пустые бутылки и быстренько прячет их за пазуху, надеясь, что Кихен не успеет заметить. — Скоро вернусь, а ты пока отогревайся. Чувствуй себя дома. — Чангюн усмехается своей же собственной шутке, которую Кихен, очевидно, не понимает, и скрывается за дверью, даже не переодевшись. Оставшись в одиночестве, Кихен сначала некоторое время мнется в нерешительности, стоя в коридоре, но затем все же раздевается, вешает свою куртку на единственный свободный крючок и нахмуривается, отмечая, что все остальные завешаны пыльной старой одеждой. Затем он проходится по всем комнатам, включая везде свет и оценивая масштабы бедствия. Чангюн, конечно, предупреждал, что в квартире долго никто не жил, и чтобы нормально там существовать придется потратить время на уборку, но Кихен и представить не мог, что все окажется настолько плачевно. Чангюн, превозмогая порывистый холодный ветер бежит к закрывающемуся, по его памяти, через десять минут магазину возле дома, но, дойдя наконец до него, с разочарованием обнаруживает, что на месте продуктового теперь находится фотоателье. Вывеска совсем новая, горит ярко и салон даже еще открыт, хотя на часах почти одиннадцать вечера. Парень достает телефон и пишет Кихену, сообщая о том, что он задержится. Он возвращается спустя час, жутко вымотанный и продрогший до костей. В руках у него два тяжелых пакета с продуктами. Не так много времени занял путь, сколько выбор самых любимых Кихеном лакомств. Чангюн до сих пор чувствовал вину и надеялся таким образом ее искупить, а потому он заходит в квартиру с довольной ухмылкой и надеждой, что его сейчас встретят с распростертыми объятиями. — Я дома, — произносит он, в очередной раз отмечая про себя как тепло становится на душе от этого слова. В ответ ему — тишина. Тревога снова забегает в сердце и звонит в воображаемый звоночек, оповещая о неладном. За несколько шагов до двери, ведущей в комнату, он успевает перебрать миллион возможных вариантов, начиная от того, что Кихен сбежал, заканчивая тем, что тот просто насмерть задохнулся пылью. Последнее оказывается почти правдой, потому что он обнаруживает Кихена сидящим на полу рядом с давно почившим пылесосом и с озадаченным выражением лица. — Я хотел немного прибраться, — Кихен переводит взгляд на вошедшего и отмечает некоторое умиление на его лице, — Но эта шайтан-машина не хочет включаться. — Да, он уже давно не работает, — Чангюн с грустью про себя отмечает, что Кихен действительно не помнит даже этого, — Завтра закажу новый. — Это не обязательно, я и с веником умею обращаться, — Кихен улыбается, поднимаясь с пола. — Только покажи, где лежит. — Ничего подобного, — наотрез отказывается Чангюн. — Я тебе не позволю спину гнуть в твоем состоянии. Я бы и пылесос в руки не дал, но я просто знаю, как сильно ты любишь уборку… пошли поедим уже, — Чангюн кивает головой в сторону кухни и сразу сам направляется туда, шурша пакетами. Он заходит первым и обнаруживает на заботливо протертом от пыли кухонном столе ту самую фотографию, которая ранее лежала в комнате. Чангюн слабо усмехается, прикрывая глаза. Он берет снимок со стола, зажимая уголок пальцами, и молча демонстрирует его вошедшему следом Кихену. Его взгляд сияет надеждой, когда Кихен смущенно улыбается, глядя на фото. — А… Извини, что взял без разрешения, — он отводит взгляд, заламывая пальцы. — Просто хотел спросить кое-что, и переложил сюда, чтобы не забыть. — Это и твой дом тоже, — Чангюн снова разочарованно выдыхает. — Тебе не нужно спрашивать разрешения. — Прости, — он возвращает Чангюну полный сожаления взгляд, — К этому непросто привыкнуть, но я постараюсь. — Перестань извиняться, — Чангюн подходит ближе и несильно сжимает плечо Кихена в дружеском жесте, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не пересечь границы, — Лучше садись, я сейчас приготовлю что-нибудь поесть. Только сразу предупреждаю, я в этом деле не мастер, раньше ты всегда готовил. — Я могу помочь, — словно невзначай бросает Кихен, но тут же испуганно моргает, уже ожидая, что такое предложение может повлечь за собой реакцию, подобную той, что случилась в машине. — Ну, если ты хочешь, конечно… — Я хочу, чтобы ты отдыхал. И извиниться, — последнее Чангюн добавляет тише, тут же отворачиваясь к кухонной столешнице, чтобы не поймать на себе взгляд Кихена. Сейчас он даже предположить не может, каким он может быть, но точно уверен в одном: каким бы ни был, видеть он его не хочет. — Иногда мне тяжело сдержать эмоции, и в этом, несомненно, нет твоей вины. Это жуткое испытание, через которое нам приходится проходить вместе, а я веду себя как идиот. Чангюн разворачивается, превозмогая отчаянный порыв закрыть глаза руками, лишь бы не видеть Кихена. Но желание показать ему всю искренность своих слов перевешивает, поэтому он натягивает маску уверенности и продолжает, пытаясь через глаза Кихена заглянуть тому в душу. — Я просто боюсь совсем тебя потерять, — по щеке скатывается одинокая слеза, но напускная уверенность не спадает, — Я боюсь больше никогда не иметь возможности видеть тебя, говорить с тобой, прикасаться к тебе. Твои объятия раньше могли излечить самые глубокие душевные раны, а одно твое слово заставляло меня двигаться вперед, мне казалось, я способен горы свернуть, лишь бы ты был рядом. Я знаю, это сложно, но попытайся понять меня правильно, — его голос срывается и Чангюн рукавом утирает уже непрерывным потоком льющиеся слезы, не в силах их контролировать, следом закрывая лицо ладонями. А затем он чувствует, как теплые, тонкие руки смыкаются у него за спиной, как мягко его холодную от слез щеку щекочут слегка влажные локоны волос. Это забытое чувство близости заполняет все его существо лоснящимся по телу теплом, словно открывает второе дыхание и ласково шепчет на ухо обещания, гласящие, что все будет хорошо. Чангюн роняет голову на плечо Кихена и инстинктивно притягивает его ближе к себе, сжимает в объятиях, словно боится, что иначе он исчезнет. Он хватается за его плечи как за спасательный круг, вцепляется крепко, сжимая до боли нежную кожу, боясь утонуть в океане из боли и переживаний, в которые погрузился. Он закрывает глаза, искренне давая себе в этот момент обещание больше никогда их не открывать, ведь очередного разочарования он просто не выдержит. — Спасибо, — шепчет Чангюн, утыкаясь носом в складки одежды и утопая в таком родном и знакомом аромате. — Меньшее, что я могу для тебя сделать, — отстраненно произносит Кихен, словно намеренно стараясь не придавать своим словам никакой эмоциональной окраски. В его душе разверзаются вулканы противоречий. Он не может больше сомневаться в искренности таких отчаянных эмоций, не может надеяться на ложь Чангюна, а потому остается только винить в случившемся себя. Гадкие, болезненные уколы, словно ветви шиповника пронзают его сердце осознанием, что причина таких терзаний Чангюна — он сам. И пусть не намеренно, но все же вся боль, которую испытывает сейчас этот человек висит тяжелым грузом на совести Кихена, который не может собственными руками ничего исправить или даже банально помочь.

***

— Фото в твоих руках, — успокоившийся Чангюн отвлекается от нарезания овощей и застает Кихена за разглядыванием потертого полароида, — Было сделано на нашу первую годовщину. Реакции от Кихена не следует, он продолжает вглядываться в мельчайшие детали фотографии, словно гениальный следователь, что размышляет над замысловатым делом, в котором нет ни единой зацепки. — Точнее, — Чангюн улыбается, опирается на кухонный стол и отводит задумчивый взгляд к окну, — Вторую первую годовщину. Кихен отвлекается от изучения фото и смотрит на Чангюна озадаченно, даже слегка наклоняя голову в бок, от чего в воображении Чангюна становится безумно похож на щеночка. Парень победно усмехается и продолжает: — Мы не могли определиться с датой нашего знакомства, поэтому праздновали два раза. Первый — в начале декабря, второй — в конце. Это фото сделано накануне Нового года, видишь, — Чангюн подходит ближе и, перегнувшись через плечо Кихена указывает пальцем в самый угол фотографии, где видно яркий отблеск, — Это елка, а на ней гирлянда. А полароид, на который было сделано фото… — Твой подарок мне, — Кихен поворачивает голову и их взгляды встречаются, отчего Чангюна второй раз ударяет током откуда-то изнутри. Первый был после произнесенных Кихеном слов. — Вот что не давало мне покоя в этом снимке, спасибо. Кихен снова возвращает свой взгляд к фотографии, словно сказал нечто совершенно обыденное, пока Чангюна выворачивает наизнанку от подступающего чувства восторга вперемешку с шоком. Он долго подбирает слова, так и застыв едва ли не с раскрытым ртом, пока осознание неожиданно и болезненно не колет под ребром словно перочинный нож. — Ты… Просто догадался? — Да, это было несложно, — снова отстраненно, слишком спокойно, слишком неправильно произносит Кихен. Белый шум заполняет все сознание Чангюна и кроме раздражающего звука он не слышит ничего, ни взволнованного голоса Кихена, ни плеска убежавшей из кастрюли воды, только размеренный, безумно громкий шум, как от поломанного старого телевизора. Он садится на пол, закрывая уши руками и отмахивается от пытающегося растормошить его Кихена, который явно не был готов к такой реакции. Чангюн и сам не был к ней готов, он поджимает колени к себе и беззвучно плачет, уткнувшись в них лицом и изо всех сил, до боли сжимая голову руками. Он словно старается размозжить ее, надеясь хоть таким образом избавиться от ужасающего, пронзающего душу холодом шума. — Смотри на меня, — первое, что он слышит через пелену замутненного сознания и беспрекословно повинуется, даже не понимая, кому принадлежит голос. — Хорошо. Сначала перед глазами все, словно в тумане, но стоит вглядеться в силуэт напротив и дымка начинает постепенно растекаться в стороны, открывая вид на знакомую, маленькую кухню. — Ты меня слышишь? — В ответ совсем слабый кивок. — Хорошо. Осмотрись и назови пять вещей, которые есть в этой комнате. Чангюн называет, произнося слова тихо, дрожащим голосом, но уже сразу после чувствует, как земля возвращается под ноги. Кихен задает еще четыре вопроса и только на последнем Чангюн понимает, что все это время тот бережно держал его за руку, мягко поглаживая костяшки пальцев. — К этому нельзя подготовиться, панические атаки и меня самого всегда застигают врасплох, — обреченно заявляет Чангюн, опуская голову. — Прости, что заставил волноваться. Сейчас все хорошо. — Скажи, что мне сделать чтобы помочь тебе, если это повторится? — голос у Кихена подрагивает, он еще не до конца отошел от испуга за возлюбленного. — Есть техника, называется «заземление», — после некоторого раздумья отвечает Чангюн. — Я никогда ей не пользовался, но слышал, что помогает. — Что нужно делать? — в руках у Кихена откуда-то материализуются блокнот и ручка, а взгляд его становится крайне сосредоточенным. Чангюн с нежностью во взгляде улыбается Кихену, отмечая его искренность в желании помочь. — Нужно привлечь мое внимание и попросить сначала назвать пять вещей, которые я могу увидеть, затем четыре вещи, которые могу потрогать, три вещи, которые можно услышать, две, которые можно понюхать и одну, которую можно попробовать на вкус. Я знаю, звучит глупо, но я и не гарантирую, что это сработает. Наблюдая, как внимательно Кихен его слушает и записывает каждое слово, в сердце разливается приятное тепло, согревая изнутри дрожащее от последствий атаки тело. Чангюн уже совсем вернувшись в реальность заглядывает в глаза Кихена и последний облегченно вздыхает, выпуская чужую ладонь из крепкой хватки. Он встает с пола, отряхивая от пыли свои колени, но Чангюну руки не подает. — Откуда ты знал, что делать? — задает вопрос Чангюн, так и не поднявшись, в спину Кихену. А тот замирает на секунду, словно сам задает себе этот вопрос в голове и пытается найти на него ответ. — Не знаю, — в душе снова борются два противоречия. Признаться в том, что это было чувство, наитие, инстинкт? Или снова соврать, чтобы не подать ложную надежду? — Наверное, прочитал в одном из тех журналов, что приносили в палату. Кихен выбирает второе. Чангюн обреченно роняет голову на колени, громко выдыхая.

***

— Я хочу спать, — вяло тянет Кихен, зевая. Напряжение в помещении никуда не девается даже спустя несколько часов, проведенных бок о бок за уборкой. — Я возьму белье и постелю себе на диване. Сердце Чангюна сжимается уже не так сильно, как в предыдущие разы от подобных шокирующих лично его заявлений. Разумеется, Кихен не захочет спать на одной постели с почти незнакомым человеком, разумеется, он даже не рассматривал подобный вариант, тогда как Чангюн, наоборот, даже не задумывался, что может быть иначе. — В спальне широкая кровать, а диван очень жесткий, — не упускает возможности хотя бы попытаться Чангюн. Засыпать без Кихена рядом уже давно стало невыносимой пыткой. — Я лучше все же останусь на диване, — как всегда уверенно, но мягко Кихен отстаивает свою позицию, оставляя Чангюна с застывшими в глазах слезами. Ему начинает казаться, что за последние несколько месяцев он выплакал уже все слезы, что копились так много лет в молчании и терпении. А сейчас словно любая мелочь может выбить из колеи, малейшее дуновение ветра перемен может расшатать, свалить с ног, будто мощнейший ураган. — Спокойной ночи, — Чангюн протягивает Кихену сложенные друг на друге подушку, одеяло и простынь, изо всех сил стараясь не смотреть в его глаза. Кажется, подними он взгляд и снова взорвется океаном слез и жалости к себе. Даже самому уже становится противно от этой слабости, что проникает в каждую клеточку тела, заполняет собой все существующее внутри и вокруг пространство. — Доброй ночи, — отвечает Кихен с тонкой ноткой печали в голосе, но Чангюн, целиком погруженный в свои собственные болезненные переживания не замечает этого и, быстро развернувшись, стараясь минуть накатывающую истерику ретируется в спальню. Оставшись наедине с комнатой, по всему периметру завешенной старыми фотографиями, сейчас утратившими свой изначальный цветной блеск, отдающими только несколькими оттенками серого, черного и кристально белого, Чангюн снова едва сдерживает свой внутренний порыв сорвать их со стен, порвать на мелкие кусочки, сжечь, спустить в унитаз и больше никогда, никогда не видеть этих болезненных напоминаний об утраченном счастье. Большинство фото здесь сделаны Кихеном, и бережно развешены им же, подобраны в конкретной последовательности, создавая собой одно цельное полотно. Но присутствуют и фотографии, которые делал Чангюн. Более простые, с заваленным горизонтом, с засвеченными кадрами, но такие живые и искренние, настоящие, с терпким, бьющим в нос запахом утраты. На большинстве таких — Кихен. Прячущий лицо, улыбающийся ярко, или увлеченно занятый каким-либо делом. Чангюн тянет руку к одной из таких фотографий медленно, с чувством настоящего ритуала, словно прикосновение к ним откроет портал, ведущий обратно. В то время, когда все было хорошо, когда была жива безграничная, безумная любовь. Фотография отклеивается от стены и медленно слетает вниз, переворачиваясь в полете и падает картинкой вниз, снова открывая взору Чангюна очередную душераздирающую подпись, оставленную им же самим.

«Если меня спросят, что такое в мире красота, я покажу твои глаза».

Его неразборчивый, кривоватый почерк, слова из песни, что играла тогда на фоне, когда Кихен задумчиво глядел в окно. Фото сделано в этой самой комнате и Чангюн, подняв снимок с пола, отходит в угол и держа его на вытянутой руке примеряется, закрыв один глаз. Найдя нужную позицию, он болезненно улыбается, все выглядит так, словно Кихен действительно находится здесь, смотрит в окно и не подозревает о том, что его фотографируют. Лишь несколько вещей лежат не на своих местах и Чангюн даже порывается их переставить, но осознание мазохизма в этом занятии появляется раньше. Память подбрасывает ему остальные воспоминания, связанные с этим днем, когда он присматривается к фото и замечает еще несколько деталей, и по щекам снова катятся неконтролируемые слезы, точка невозврата пройдена и он срывается на глухие рыдания, усаживаясь на постель ровно так же, как сидел Кихен на фотографии, лишь с одним отличием: Кихен смотрит восторженно на вид из окна, а Чангюн на темноту, созданную своими собственными приложенными к глазам ладонями. Кихен слышит каждый всхлип и содрогается изнутри от болезненного осознания. Произнесенная ранее фраза давит на мозг, он понимает, что, поступившись своими принципами может сделать для этого человека гораздо больше, тем более что его самого, безусловно, к нему тянет. Тянет необъяснимо и сильно так, что это пугает. А потому и приближаться он не рискует, только увеличивая и увеличивая эту болезненную дистанцию. — Ты был прав, — едва слышно Кихен проскальзывает в комнату, держа в руках свою подушку и одеяло. — Диван действительно жесткий. Надеюсь… Ты не против, если я лягу с тобой? Кихен отчаянно старается делать вид, что не замечает чужих слез, разбитого выражения лица и дрожащих от истерики ладоней. Он уже сейчас чувствует, что пожалеет о принятом решении, что позволяет себе приблизиться, а ему — думать. Страх приблизиться силен, но еще сильнее только страх подать ложные надежды, а затем разбить его сердце вдребезги одним единственным словом. Чангюн лишь кивает, не отрывая ладоней от лица, а затем вздыхает с некоторым облегчением, явно слегка успокоившись. — С какой стороны? — задает вопрос Чангюн, стараясь минимизировать произносимые им слова, до сих пор надеясь, что в полумраке его влажное от слез лицо не будет заметно. «Я всегда ложусь слева, потому что засыпаю только на левом боку. Не хочу отворачиваться к тебе спиной». — Справа.