***
Крапива озлобленной собакой куснула лодыжку. Юрка старательно игнорировал зудящий участок кожи, и всё же два или три раза остановился, чтобы до зубатых царапин расчесать ногу. Потерянные сорок секунд казались ему до ужаса бесценными. Каждый день теперь был на счету. И каждая минута в этом каждом дне тоже. Юра только однажды в своей жизни зачеркивал цифры в календаре — когда те отмеряли короткие промежутки до важнейшего в мире экзамена (до злобной грымзы с химзавивкой и самой прекрасной отвратительной мелодии). Тогда ожидание в его груди теснилось с предвкушением и страхом. Сейчас же, отсчитывая дни до окончания смены, он ощущал лишь леденящую тревогу — гарантирован им с Володей был только крошечный кусочек лета. Такой маленький и беспощадно короткий, что Юрке хотелось выть. Но и на это тратить секунды он не мог, а потому лишь прибавил шаг, почти бегом несясь к пролеску с тропинкой у речки. Володин гордый «мааа-сковский» профиль светился среди зеленеющих кустов. Волосы взъерошены — отросли за пару лагерных недель и неохотно ложились в ровный пробор. Коневу они нравились. У самого на голове росла солома (под стать фамилии) — курчавая, жёсткая. Потому лоснящийся чёрный бархат казался каким-то фантастическим. Да что уж там волосы, Володя весь целиком был фантастическим — от стекляшек очков до испачканных грифелем пальцев. — Юра, — поманил лесной голос, — Я уж думал не придёшь. Володя улыбался, когда коротко приобнял чертёнка за плечи. Но серые грозовые глаза отлили перманентной, уже ставшей такой привычной, усталостью. — Ирина с дежурством докопалась, — выдохнул Юра с горечью. Перепалка стоила ему десяти минут и слишком злобного взгляда вожатой: — Знает же, что у нас театр, а всё равно пыталась спровадить в столовой прибирать. — А ты что? — А я сказал, что если со сцены услышит про «кЛасную аЛмию Лвущуюся в лоно вЛага», то виной тому будет она и столовая. Володя удовлетворенно хмыкнул, а Юра отметил, как приятно смешить людей с красивущей тонкой улыбкой. До ивы они добирались галопом, избегая раскалённого солнца — погода не жаловала обеденных прогулок, испепеляя и камни, и тенистые кроны, и двух беглецов.***
Словари Юра обесценил уже в четвертом классе. Проверять правописание казалось делом не благодатным, а нужды в синонимах он так и вовсе никогда не испытывал. Однако сейчас, лёжа в ароматной траве и в тридцатый раз разглядывая предложение: «Мы внуки красной революции», — идея поискать в библиотеке Ожегова становилась всё более притягательной. Чем вообще можно заменить «революцию»? Голова от пекущего зноя была тяжелой и напрочь отказывалась выдавать дельные идеи. И это только полбеды — Юрку отвлекали и другие кошмарно прекрасные факторы. — Душно, хоть в речке топись, — устало потянул Володя, расстегивая крахмальную рубашку, сантиметр за сантиметром оголяя впадинку ключиц. Конев, конечно, их уже видел. Память дружелюбно законсервировала несостоявшийся заплыв, мокрые чёрные волосы и мелькнувшие на миг круглые ягодицы. Тогда пялиться на комсомольца было нельзя — неприлично, да и щёки наливались уж больно алыми помидорами. А в этот миг Володя перебирал пальцами так буднично, так прозаично, будто предлагал из этих самых ключиц попить. Юра вдруг подумал, что так бы и сделал — услужливо, словно собака, вылакал бы каждую каплю, если бы ему кто позволил. Руки остановили свой путь, дойдя до четвертой сверху пуговицы. Володя поймал чересчур заинтересованный взгляд. Сперва улыбнулся, затем нахмурился. — Не буди плохое, Юр, — худой живот так и остался горевать от жары под плотным хлопком. Право на ветер и прохладу получил маленький участок кожи от ярёмной ямочки до диафрагмы: — И правда жарко. — Жарко, — опустил глаза в тетрадку, стыдливо ища повод переключить внимание, — Не пишется ничего. Мозг кипит, сейчас из ушей пар пойдёт. — Великому сказочнику Юрию Коневу не хватает слов? — Слов без буквы «Р», — поправил тот. Молния рюкзака звякнула, когда из недр запарившегося кармана появился маленький радиоприёмник. Его хрипящий сигнал так плотно ассоциировался у Юры с этим летом — старые антенны крутил Володя, когда задумчиво поедал грушу во вторую «первую» встречу в кинотеатре. Кажется, тогда проигрыватель выкашливал фортепьянного Пахельбеля и его «Канон». Он же заставил Юркино сердце заикнуться от звука проклятой Колыбельной. — Давай сделаем перерыв на десять минут? — предложил вожатый, — Творчество требует вдохновения, а ты как-никак пьесу переписываешь. — Мы так ни в какие графики не влезем, — забурчал Юра, убирая тетрадь подальше и поглубже, потому как вообще-то наслаждаться музыкой с Володей ему хотелось куда больше, чем выводить косолапые буквы над ровным и резким комсомольским подчерком. Трава защекотала ухо, когда копна каштановых волос опустилась на землю. Володя всё же нашёл нужный угол радио-усиков — из мелких динамиков зазвучала «Лаванда» Софии Ротару. Юрка вздохнул от заунывности мелодии, но быстро переключился на темную макушку, опускающуюся так неподалеку от его собственной. Тонкие пальцы пианиста уверено двинулись в сторону Володиной ладони, провели по костяшкам, по мягкой коже, сцепляясь в тугой замок. — Юрочка, — сдавленным шепотом было начал он, но замолчал. Тишину решили заполнить Пугачёва и «Паромщик». — Яблока не хватает, — хохотнул Конев, сильнее сжимая мокрую ладошку. — Не ты ли мне доказывал, какой ты «не оболтус» и «не разгильдяй»? — очки с его прямого носа то и дело уползали вверх вместе с каплями пота, — Не благородно это, Юр, яблоками кидаться. Низкий голос певицы выводил картину летящего в площадку фруктового снаряда. Он же услужливо напомнил о любимых руках на тоненькой женской талии. — Не благородно, Володь, с Машами танцевать медляки, — вожатого это утверждение только рассмешило. — Во-первых, не медляки, а медляк. И то, этот единственный танец мне сорвал один метатель, — большой палец с инфантильной нежностью погладил Юркину руку, — А во-вторых, не ты ли щёки под Ксюшины поцелуи подставлял? Обвинитель притих. Задумался и ослабил хватку, привставая на локтях, чтобы смотреть прямо в серые омуты. Пугачёва продолжала своё: «Разлук так много на земле и разных судеб». — Ты чего, Юр? — смутился Володя топорщенного прямого взгляда. — Наверное, я хотел, чтобы ты со мной танцевал, — выдавил из себя Конев самую серьёзную интонацию. Выдавил и снова завалился в траву. Он знал, какая молния пронеслась в толстых линзах, знал, что конкретно услышит и каким нравоучительно-снисходительным тоном это будет сказано. «Нельзя нам такого». «Ты это прекрати». «Если бы кто увидел, Юр…». — Хочешь, сейчас станцуем? — ошарашило его неуверенное предложение. — Только не под «Паромщика». Юрка аж подскочил, шкребя коленками землю. Всмотрелся в лицо, выискивая ноты сарказма или шутки. Но каждая Володина чёрточка оставалась прямой, честной. — Хочу.***
Радиоприёмник отстукивал мерный ритм с насвистом. На Юркиной пояснице устроились ладони. С десяток секунд Конев думал, куда деть свои руки — обвиться ли вокруг Володиной спины или закинуть их на плечи? Выбрал второе. Первый куплет прошёл мимо. Они стояли раскачивающейся статуей, пробуя слова песни на вкус:«Так случилось, видно это судьба.
Невозможно стало жить без тебя…»
Пугачёва уже начала казаться моветоном, но выбирать не приходилось. Под ивой, что так заботливо скрывала их от посторонних взглядов, ловило слишком мало станций. В Юркином животе перевернулся то ли утренний творожный сочник, то ли стая бабочек-капустниц от горячих Володиных пальцев. Прогоняя (или больше ныряя в) это чувство, оболтус решительно сделал первый плавающий шаг в сторону, креня их лодку влево. Вожатый подхватил инициативу, раскачивая противовес вправо. Влево — вправо. Влево — вправо.«Прости, поверь.
И я тебе открою дверь…»
Юра закрыл глаза, утыкаясь алеющей моськой в край распахнутого воротника. Носом втянул кисловатый запах: кожи, пота, лета, а ещё, казалось, старых портьер, театра и сирени. Тихий шёпот, вторящий певице, прошёлся по Володиной шее:«И я прощу,
И никуда не отпущу…»
Слова были болезненными. Тикающими, как стрелки часов на лагерном таймере их оставшихся дней. Солнце так же пекло. И крапивный укус тоже пёк. И это только усиливало напоминание о том, что лето, смена и они сами могут оказаться не вечными. Потому, когда Алла вновь завыла: «Никуда не отпущу», — Юра всхлипнул и вцепился в Володину спину. Смял рубашку, кожу, всё его существо. Хотел свернуть того в кулак и носить с собой всегда — запихнуть в карман, приватизировать, забрать в Харьков, чтоб никому другому не достался. Володя встал вкопанной березой. Обнял крепко, что-то в макушку сказал, наверное, успокаивающее. Гладил вдоль позвоночника, от чего ткань противно липла к телу. Мелодия всё терзала душный воздух, больной радиоприёмник и Юркину душу.«Люди всякое про нас говорят,
Всё решают, кто из нас виноват…»
Конев и сам не понял, когда его губы успели устроиться на оголённых ключицах. Но, как и планировал, он по-собачьи, чуть ли не скуля, выцеловывал худую впадину. Володина грудь слишком резко скакнула вверх, замерла. Рывок отодвинул Юру на полметра назад, впуская между ними воздух, тоску и всхлип. — Юрочка, что ж ты творишь? — он держал его за локти, сохраняя отвратительную пропасть, не отталкивая дальше, но и не позволяя приблизиться.«Никуда не отпущу…»
Поднимать глаза не хотелось. Говорить что-то тоже, ведь «творил» он то, что казалось таким нужным и таким естественным. Юра понимал — вопрос риторический, ответа Володя требовать не станет. И всё же, собирая все слова и ощущения, что так бессовестно крутились в голове и рёбрах, что зудели «Колыбельной» на кончиках пальцев, сказал простое: — Люблю.