Дождь не смоет всех грехов...

      Во сне всё всегда ощущается иначе. Иначе ощущаются время и пространство, по-другому слышны звуки мира вокруг, если человек вообще их слышит. Всё искажается, но не слишком сильно, если этот сон чуткий. За годы периодических ночёвок в полевых условиях Кэйа наловчился так спать всегда и везде, поэтому уже не ожидал чего-то иного, вот только всё же столкнулся с этим. В отличие от привычного, сейчас его сон был таким же как в детстве, по крайней мере, очень напоминал. Несомненно, он всё ещё улавливал куски разговоров, понимал, когда вокруг кто-то ходил, или он сам непроизвольно менял позу, ворочаясь, но ощущения постоянной напряжённости не было.       Это странно. Он спал так, будто был в полной безопасности, но ведь этого просто не могло быть. Либо это чья-то злая шутка, либо… Признаться, думать об этом не хотелось, поэтому Кэйа просто игнорировал все свои подозрения и негативные мысли, но лишь до тех пор пока чьи-то руки не начали осторожно его касаться, каждым движением пытаясь стянуть налипшую одежду. Он чувствовал, как пропитанная кровью, но уже подсохшая ткань отходит от его тела вместе с кожей. Как только начавшие затягиваться раны вновь открываются, хоть руки и делали всё аккуратно. Чувствует, что зла ему не желают, но…       Это было неправильно. Он доверяет спокойной обстановке вокруг и боль потерпеть сможет, ведь так нужно для его же блага, поэтому, теоретически, мог смириться с тем, что кто-то увидит верх его тела. Это не страшно и вполне терпимо, если, конечно, этот кто-то не захочет его ранить намеренно, но за одеждой точно последует повязка. Людское любопытство — вещь страшная, и никакие моральные устои не смогут его сдержать. И Кэйа оказался прав. Стоило рукам отогнуть часть изрядно потрепанной рубашки и пробежаться пальцами по шее, как они медленно потянулись к его лицу и… Кэйа проснулся. Наверное, даже будучи мертвым, он смог бы, чисто на рефлексах, сделать так, чтобы никто не увидел его очередную тайную, надёжно спрятанную под повязкой.       Резким движением Альберих, как ему показалось, подскочил, но сразу же согнулся пополам от давящей боли в области груди, заставившей вмиг выдохнуть весь накопившийся воздух, опустошив легкие. Вдохнуть заново он не решился, поэтому эти пару секунд предпочел потратить на получение информации. Это было сложно. Перед глазами всё плыло, а тело изнывало, умоляя ещё отдохнуть, голова немного кружилась, и Кэйа был почти уверен, что совсем скоро его температура достигнет критической отметки, но пока… пока он ещё способен соображать, нужно узнать, где он находился. Знание обстановки вокруг — верный способ определить степень возможной угрозы.       Боль в голове усилилась, стоило раскрыть глаза чуть шире, но капитан заставил себя сделать это. Ему нужно было видеть, где он, знать, в каком он состоянии. По ощущениям всё не слишком печально, но и хорошим его самочувствие назвать было нельзя. Смотреть на себя не хочется, Кэйа боится увидеть кровавое месиво или сплошные гематомы, но понимает, что обязан себя осмотреть. Вновь открывая глаз, он сощурился, ведь свет вокруг казался слишком ярким, хоть он и вряд ли таковым являлся, и только после этого капитан сделал пробный вдох поглубже. Больно. Но вполне терпимо. Пробует ещё раз, но выходят лишь краткие и прерывистые вздохи-хрипы, в итоге заканчивающиеся кашлем. По ощущениям Кэйа может сказать, что это пара-тройка сломанных, в лучшем случае надтреснутых, рёбер. Скашивая взгляд вниз, он с облегчением выдыхает: если это всё же переломы, они хотя бы не открытые и без смещения, ведь внешне, за исключением сильных отёков и синюшных пятен, никаких деформаций не видно. Ему повезло. Сильно повезло.       Кажется, кто-то сзади его позвал. Кто-то… этот кто-то тот самый преступник, что пытался залезть под его повязку, тот, кто пытался пробраться в его личный шкаф? Если так, то стоит поскорее сбежать. Кэйа дёргается, намереваясь своим ходом отойти как можно дальше, но осознание, что он сидит, не доходит до него раньше, чем он пытается сделать шаг. Этот кто-то хватает его за предплечье, не позволяя упасть с лежанки, возможно, спасая тем самым капитану жизнь.       Всё так же на рефлексах, Кэйа поворачивает голову к спасителю и преступнику в одном лице. Он знает, что первым делом должен был вырвать руку и вновь попытаться сбежать, но сил не остаётся вовсе. Капитан вглядывается в лицо напротив, хмурит брови и щурится, но не может различить никаких черт, указывающих на то, кто был перед ним: друг или враг, пока до ушей тихой серенадой не долетает его собственное имя, а следом за ним спокойное, полное желания помочь: «Ты в безопасности».       Если говорить честно, Кэйе трудно признавать, что он знает этот голос. И знает человека, который так говорил. Он помнит, будет помнить всегда и никогда бы не позволил себе забыть, ведь обязан слишком многим.       — Аделинда? — шепчет он, игнорируя режущую боль в горле и не выговаривая половину букв, а картинка начинает потихоньку складываться.       — Позволь помочь тебе, — голос будто за сотни миль от него, но благодаря ему Кэйа успокаивается. Аделинда поможет. Аделинда не враг и не преступник. Ей можно всё. Всё, кроме повязки.       Он закрывает глаз, осторожно следует за движениями женщины, вновь укладываясь, и разум начинает очищаться. Как только исчезает картинка, обостряется слух. Рыцарь слышит собственное сердцебиение, слышит, как Аделинда напевает какую-то песню себе под нос, осторожно размещая его голову на своих коленях. Он так давно её не видел и не слышал… Он так виноват перед ней, а горничная без капли ненависти вновь помогает. Но Кэйа боится открыть глаз и увидеть её снова чёткой. Боится прочитать в её глазах лишь разочарование и скорбь по тому, кого он самостоятельно закопал настолько глубоко в себя, чтобы тот Кэйа Альберих из прошлого никогда не смог выбраться. И уже точно не сможет, ведь тот Кэйа Альберих давно мертв.       — Аделинда, — вновь шепчет он, позволяя горничной полностью стянуть с себя рубашку, но, не услышав ни одного разочарованного вздоха, продолжает. — Где мы, Аделинда? Я ничего не вижу…       — Может, потому что у тебя закрыты глаза? — и Кэйе слышится легкая улыбка в ее словах, по крайней мере, ему хочется в это верить.       Он чувствует, как её ладони проходятся по его груди чем-то тёплым и влажным, наверное, она смывает запёкшуюся кровь и грязь. Он ощущает, как её нежные руки ползут выше, едва касаясь смуглого лица, всё ещё оставаясь на приличном расстоянии от повязки, и он искренне благодарен за это.       — Может быть, Аделинда, может быть… — наконец отвечает он ей.       Кэйа не может прекратить называть женщину по имени, ведь это важно. Имя всегда важно — позиция, вбитая в него ещё в детстве, внёсшая один из первых крупных расколов в их с Дилюком отношения. Своё имя нужно ценить, но стать им может лишь то, что ты выберешь сам. И Кэйа выбрал, и, как оказалось после, выбрал неправильно. Тем не менее ничего уже не изменить, но он искренне жалеет, что не дал себе на раздумья больше времени. А ведь мог щеголять по Мондштадту с совершенно другой фамилией. Интересно, приблизило бы это его к тому, чтобы считаться здесь «родным»? Как бы то ни было выбор сделан: Томас стал Томой, Эми превратилась в незнакомку Фишль, а он так и остался Кэйей Альберихом, хотя не раз мог оставить эту связь с Кхаэнрией позади.       Именем нужно дорожить, им нельзя пользоваться направо и налево, как вздумается, имя — вещь очень личная, и в это личное лезть посторонним, чужакам как он, совершенно нельзя. Кэйа не имеет на это права, но иногда приходится переступать через себя ради некоторых: мастер Крепус, Дилюк, Розария, Хоффман, с недавних пор Тома… К ним он мог обращаться так, как хотел. Аделинда тоже входила в их число, так что он будет обращаться к ней по имени так долго, как только будет позволять совесть. Даже если она не поймёт, что это высшая степень его доверия.       — Мы там, где мы должны быть. Дома.       — Дома? — глупо переспрашивает он, поддаваясь мягким ладонями прошедшимся по синим волосам, но до сих пор, как благородно, не коснувшимся повязки. — У меня нет дома, Аделинда.       — О чём ты говоришь? — искренне удивляется голос, на что Кэйа может лишь мысленно вздохнуть.       Он следует за руками Аделинды, когда та подталкивает его, возвращая в сидячее положение, но Альбериху не нужно открывать глаз, чтобы чувствовать себя настолько спокойно. «Приподними руки и выдохни так много воздуха, как только можешь», — почти шепчет горничная, а Кэйа чувствует мягкие бинты, оборачивающиеся вокруг его груди. «Фиксирует», — успевает подумать он, прежде чем задаться вопросом, откуда вообще Аделинда знает столько о первой помощи. Но голова и так забита мусором, чтобы переживать ещё и об этом. Собравшись с силами, он отвечает на вопрос.       — Дом — это люди. Дом, там, где тебя ждут. Меня нигде не ждут. У меня нет дома, Аделинда, — вновь повторяет он, вдыхая аромат её духов: немного сладких, но слишком… С такой опухшей головой слов он не подберёт, но ощущение складывалось, словно оказался на лугу с гуляющим ветром вблизи леса и речки. От Аделинды пахнет мылом, тиной, наверное, как и от него самого, пахнет полевыми цветами и солнцем, пахнет… домом? — Нет и никогда не было. — Говорить, оказывается, сложнее, чем он предполагал. Особенно такую откровенную ложь. Был у него дом, но он сам виноват, что дороги туда больше нет.       Затянувшаяся тишина давит на разум, но Кэйа будто не замечает её. Сосредоточившись на мягких касаниях, он будто спит, погружённый в собственные мысли, безвольной марионеткой делает лишь то, к чему его подталкивают, но хотя бы говорить он может что угодно. Аделинда молчит подозрительно долго, видимо, взвешивая каждое своё слово, или просто заканчивая с перевязкой. Она напряжённо выдыхает, вновь укладывая Кэйю к себе на колени, а тот подмечает, что дышать стало ещё труднее.       — Конечно он у тебя есть, — начинает она, осторожно убирая пряди с его лица. — Тебя ждут здесь. Винокурня «Рассвет» всегда была, есть и будет твоим домом.       И Кэйю будто прошибло разрядом. Он распахнул глаз и вновь подскочил, на этот раз более сдержанно и не так резко как в прошлый, но всё же ощутимо бойко для настолько потрёпанного жизнью, а после обвел взглядом комнату. Аделинда от неожиданности вскрикнула, когда он дёрнулся, и первым делом постаралась успокоить капитана, аккуратно положив руку на плечо, но Кэйа среагировал слишком остро. Не успела она её даже поднести, как он ушёл от прикосновения, наклонившись вбок, что вызвало ещё одну волну тихого кашля — со сжатыми легкими больно не накашляешься. За считанные секунды из прирученного и разморенного в тепле домашнего кота, он вновь превратился в того, кем всегда являлся. Теперь его поведение напоминало скорее загнанного в угол, испуганного зверька, никогда раньше не получавшего от людей вокруг доброты и заботы, чем сонного и безобидного Кэйю или нахохлившегося и тонущего в собственной гордыне капитана мондштадтской кавалерии.       — Где я?! — надрывно спрашивает он сломанным голосом, вперив взгляд в глаза женщины. Теперь он сомневается даже в собственной личности. Травмированные льдом связки не восстановились полностью, поэтому крик и шёпот давались ему гораздо тяжелее обычной речи, но он игнорирует это, будучи не в силах молчать. Зрение, наконец, обостряется, и Кэйа видит то, чего так боялся. Он видит Аделинду: уставшую, расстроенную его поведением, полностью в нём разочарованную, переживающую за того, за кого переживать точно не стоило!       — Кэйа, успокойся, ты на винокурне, всё в порядке. Ты в безопасности, — Аделинда напугана не меньше него, но как же она не может понять? Он НЕ в безопасности. Альберих до последнего надеялся, что его глаз нагло лжёт ему. Но тот не лгал. Он не был таким, как его хозяин. Сейчас перед ним волнующаяся Аделинда, а эта комната действительно часть винокурни, и сейчас он был в ней. Он был там, где ему НЕЛЬЗЯ было быть, с той, которую нельзя было пугать. Кэйа отводит руку в сторону и с размаху впечатывает себе пощёчину, слыша сзади крик не ожидавшей этого Аделинды, что был гораздо громче первого. Кэйа заслужил его. Эта оплеуха была за то, что он находился на запретной территории, в месте, куда вход был категорически воспрещён. Сильное потрясение — последняя возможность проснуться и понять, что он не на «Рассвете», а всё это не более, чем галлюцинация или кошмарный сон. Но ему не повезло. Удар заставил мозг на секунду отключиться, но, открыв глаз, Кэйа вновь видит дубовые стены с картинами.       — Нет, нет, нет! — надрывно бормочет, скользя взглядом по ковру под софой, бревенчатым стенам, увешанным резными рамами, по полкам с книгами, по всему, что лежит на журнальном столике и широком письменном столе у стенки…       Это винокурня. Из всех мест, которыми это могло оказаться, это стал дом, в который ему было запрещено возвращаться.       — Кэйа, хватит! — вновь кричит Аделинда, но не успевает перехватить его руку до удара, прилетающего в другую щёку: это за то, что заставил самую любящую и добрую в этом жестоком мире женщину за него, такого прогнившего и недостойного, волноваться.       Снова помутнение, а открыв глаз, снова винокурня. Кэйа жмурится, но даже после этого стены вокруг не меняются. Они расплываются зигзагами и волнами, но остаются такими же бревенчатыми с резными рамами, со стоящими рядами шкафами, как и всегда. — Прекрати! — от третьего удара горничная всё же удерживает капитана и, схватив рукой за подбородок, поворачивает его голову к себе, но, прежде чем она успеет что-то сказать, Кэйа обязан убедить её в своей правоте.       — Ты… ты не понимаешь, — все слова и фразы пропадают из разума, как по щелчку пальцев, оставляя белый лист. От волнения не выходило даже связать хотя бы несколько слов, не то что построить грамотное предложение, а в таком случае верным решением будет бежать. Он пробует вырваться, но золотисто-зелёные глаза напротив будто гипнотизируют. Они полны сожалений и желания помочь, но Кэйа не может позволить Аделинде сделать это. — Мне нельзя, ты не поймёшь… если я…       Он кусает губы, ослабевшими руками царапает кожу на своих запястьях, в надежде, что боль приведёт его в чувство, и эта картинка, наконец, пропадёт, но нет… Это не помогает. Ничего не помогает!       — Кэйа, успокойся, всё хорошо. Ты в безо…       — Нет! — пытается выкрикнуть Кэйа, но из горла доносится лишь скрипучий хрип, и, освободившись, рыцарь всё же отползает от неё к другому краю софы. Сжавшись и подтянув к себе колени, он обхватывает руками голову. Такая поза заставляет легкие болеть с удвоенной силой, а сознание тускнеет от недостатка кислорода, но так спокойнее: если он никого не видит, значит и его тоже не видят. — Мне нельзя здесь… Как я… Если он узнает… Он меня убьёт… Точно убьёт…       Воздух быстро кончается, и ему всё же приходится поднять голову. Ему кажется, что голова сейчас взорвётся. Свет вокруг слишком яркий, и Кэйа прикрывает глаз, смотря на комнату сквозь пальцы.       Взгляд бегает из стороны в сторону в поисках решения, пока не цепляется за ярко алую копну волос, торчащую из-за приоткрытой двери, а у Кэйи останавливается сердце. Он не замечает, как в панике тело перестает его слушаться, не чувствует трясущихся рук и губ, не ощущает как голова еле видимо мотается из стороны в сторону, а он сам шепчет лишь одно слово: «нет». Вокруг будто резко похолодало, голова закружилась сильнее, но алые волосы слишком хорошо выделялись на фоне, въедаясь в его сознание кровавым пятном, чтобы их игнорировать. Этим же пятном он окажется, если так и будет сидеть, замерев от страха. В голове само собой возникает последнее и важнейшее наставление его отца: "Кэйа, если вдруг перед тобой опасность, с которой ты не в силах справиться – беги! Не замирай от страха! НИ-КО-ГДА! Запомнил?". Но в этот раз он не послушается. Он никогда не слушался советов отца. Он останется. Дыхание спёрло, всё тело сжало до ломоты, а Кэйа не успевает обдумать всё достаточно подробно до того, как довериться инстинктам. Он вскидывает руки, жмуря глаз, хочет оправдаться, хоть и верит, что это совершенно не поможет. Это конец.       Ему было сказано весьма чётко, тут не оправдаешься странной формулировкой или двусмысленностью, тут смысл лишь один, прямой, как и сам Дилюк, холодный и безжалостный: ни ноги на винокурне, никогда, но он здесь, и Дилюк не оставит это без внимания. Уйти незамеченным уже не выйдет.       — Прости, я… — бормочет Альберих для себя, чтобы потом думать «я хотя бы пытался», зная, что это бесполезно (о каком немыслимом "потом" речь, если от него с минуты на минуту, а может и раньше, мокрого места не оставят?). Он отползает чуть дальше, упираясь в подлокотник дивана, на котором сидит. Это была лишь тщетная попытка выиграть ещё несколько секунд жизни, увеличив расстояние между ними, но как же глупо это было. У него даже нет пути отхода. Он попался в ловушку собственной беспечности!       Кэйа до боли сжимает зубы, готовясь к расправе, и она свершается: Дилюк оказывается рядом слишком быстро, но удара почему-то не наносит, а… обнимает его? Что за глупости? Капитан боится пошевелиться лишний раз и напрягается сильнее, когда крупные руки осторожно заходят за его спину, нежно поддерживая. НЕЖНО?       Кэйа боится открыть глаз, боится дышать и думать. Он в ловушке, ему не сбежать. Сейчас его сожгут прямо как в том сне, испепелят так быстро, что даже жизнь перед глазами пронестись не успеет, но Дилюк не греется. Он тёплый, но не горячий, да и прилегает не слишком плотно, чтобы можно было обжечься. Альберих только сейчас понимает, что на самом деле чужие руки даже не касаются его голой спины. Голова старшего уткнулась в плечо, но не чтобы ограничить передвижения ещё больше, а как-то… по-доброму? Как в детстве? Что происходит?       — Никогда больше так не делай, слышишь? — шепчет Дилюк ему почти в ухо, отчего по коже проходит волна мурашек, настолько у него манящий голос. Хриплый, грубый, но такой… нежный.       «Забудься», — молит сам себя Кэйа. Ему не стоит обманываться лишний раз.       — Де… — быстрым движением чужая рука ложится на его губы, не позволяя говорить. Нет. Не ложится. Останавливается в нескольких миллиметрах от них, не касаясь.       — Не говори, у тебя, возможно, повреждено горло.       И Кэйе волей-неволей приходится открыть глаз, чтобы увидеть… Дилюк не должен смотреть на него ТАК. Он не должен смотреть так, будто и вправду волнуется за него. Это неправильно. Это не честно! Так не должно быть! Но в алых глазах напротив столько доброты и честности, что Кэйе приходится тысячу раз обдумать всё, что только что произошло прежде, чем он наконец понял: его главный страх всего в паре сантиметров от него, а эти опасные руки… О, Архонты!       — Не трогай меня! — выкрикивает он раньше, чем успевает сообразить: его и так не трогают. Он чуть отстраняется назад, а следом, не контролируя это, одним резким движением ударяет по руке перед собой, заставляя Дилюка тоже податься назад. Тот в секундном замешательстве приподнимает брови, будто что-то осознавая, но в глазах совершенно не видно гнева, лишь краткое сожаление, мгновенно сменяющееся жгучей виной (жаль Кэйа слишком напуган, чтобы разглядеть всё это), и старший сам соскакивает с дивана, делая два крупных шага назад и поднимая руки перед собой. Эти жесты вопят: «Видишь? Я не причиню вреда. Я далеко. Я отошёл. Сделал так, как ты попросил. Я не опасен. Верь мне», но Кэйа не верит ни единому слову. Его расплывающийся взгляд и мозг дорисовывают то, что он ждал увидеть, полностью игнорируя то, что происходит на самом деле. А Кэйа ждал увидеть гнев, хорошо скрываемый, но всё же явный гнев.       — Всё хорошо, тебе нужно успокоиться, твои связки… — мягко начинает Дилюк, будто он совершенно не зол на его выходку, но Кэйа знает правду. Он видит его насквозь.       — Всё нормально с моими связками! — голос трещит, дыхание, наконец, возобновляется, но лучше бы оно не делало этого, ведь вместе с ним ускоряются и реакции. Инстинкты вопят, как нужно поступить и, находясь в таком состоянии, Кэйа не может им сопротивляться. Если ему некомфортно, он язвит и улыбается, но когда становится страшно, когда он слишком слаб для притворства… можно и зубы показать. К счастью, ещё до того, как он начнёт огрызаться агрессивнее, на помощь приходит Аделинда. Она встает между ними барьером, будто ограждая Кэйю от возможной угрозы, и смотрит точно в глаза Рагнвиндру.       — Что я вам говорила, мастер Дилюк? — строго начинает она. — Почему вы никогда меня не слушаетесь?       Дилюк виновато скашивает глаза вниз, опуская руки, сжавшиеся в кулаки, а после с надеждой пробует переубедить горничную:       — Аделинда, я…       — Сейчас не лучшее для этого время. Пожалуйста, покиньте комнату.       — Но я же…       — Немедленно! — остаётся непреклонной она, и тогда Дилюк никнет окончательно.       Кэйа плохо видит его за спиной Аделинды, но почему-то чувствует себя виноватым, и это чувство усугубляется, стоит старшему поднять на него взгляд. Он в неуверенности кусает губы, что очень странно, ведь у Дилюка из прошлого такой привычки точно не было, и обращается уже напрямую к Кэйе:       — Я лишь сказать хотел…       Альберих спешит оправдаться прежде, чем его обвинят в том, чего он не делал. Прежде, чем обвинят и решат казнить на месте:       — Я клянусь, что не знаю, как оказался здесь. Это недоразумение. Сейчас я спокойно встану и покину твой дом, а ты не будешь пытаться меня сжечь, договорились? — твердо выпаливает Кэйа быстрее него, смотря точно в глаза напротив и ожидая реакции. — Ответь лишь на несколько вопросов и, я обещаю, я уйду и никогда больше не зайду сюда вновь. Знаю, мои обещания для тебя ничего не стоят, но всё же я пять лет держался, так что повода не доверять мне хотя бы в этом у тебя, кажется, нет, — за непробиваемой Аделиндой Кэйа чувствует себя спокойнее, поэтому использует то, что работает почти так же безотказно как и фальшивая улыбка: официальный тон и всю твердость голоса, которую только может себе сейчас позволить. — Исходя из этого… Что не так?       Кэйа ждал реакции и дождался. Чужие глаза нехорошо блеснули лишь, подтверждая все теории. Старший старается скрыть это, но Альберих видит. Дилюк стоит с таким лицом, будто весь его мир разрушился в одночасье, а виноват в этом только рыцарь напротив. И это было правдой. Кэйа виноват во всём.       — О чём ты… говоришь? — его губы трогает нервная улыбка. Секундочку. ДИЛЮК НЕРВНИЧАЕТ? Тот самый хмурый и абсолютно скупой на эмоции тип из таверны сейчас нервничает? Дилюк из детства — да, подросток — возможно, но не этот "Дилюк" уж точно! Кэйа хмурится, начиная сомневаться во всех своих суждениях до.       — В нашу последнюю до твоего отъезда встречу…       — Я помню, — перебивает его винодел. — Но сейчас это не имеет смысла. Я не… ты можешь оставаться здесь сколько хочешь, я не вправе запрещать тебе это.       И Кэйе кажется, будто не он слышит всё это. Будто перед ним не Дилюк, выглядящий таким виноватым, будто он не на винокурне, а этот разговор не идёт прямо сейчас. Всё это выглядит слишком ненастоящим, искусственным, таким, каким оно могло было быть лишь в мечтах, поэтому Альберих просто не может поверить в столь очевидную небылицу.       — Оу, что ж… — внешне Кэйа выглядит абсолютно спокойным: дыхание приходит в норму, руки покоятся на коленях и больше не дрожат, глаз чуть прикрыт, но внутри у него разрывается всё, что может. Либо Дилюк продолжает лгать ему в лицо, либо… Точно первый вариант. После всего произошедшего Рагнвиндр не будет пытаться что-то исправить, а значит придётся играть по его правилам. — Тогда…       Дилюк совершает попытку обойти Аделинду просто для того, чтобы видеть собеседника лучше, что заставляет Кэйю вновь напрячься. В этом не было никакого злого умысла, он не пытался ни подойти ближе, ни атаковать или совершать двусмысленные действия, лишь сдвинулся немного в сторону, но этого хватило, чтобы заставить горничную вмешаться:       — Мастер Дилюк!       — Еще минуту, прошу, я лишь договорить хотел, — Дилюк уходит от её ловких рук, которые пытаются выставить его за дверь. — Ты услышал, что я сказал? Скажи, что услышал, — вновь обращается он к Альбериху и на всякий случай повторяет ещё раз. — Не смей так больше делать. Никогда.       — Делать что? — всё ещё не понимает кавалерист, сдержав порыв огрызнуться, что кто-кто, а он точно не имеет права указывать ему как и что делать.       — Умирать на моем заднем дворе, — эту фразу Дилюк говорит слишком чётко, будто всё это время только и делал, что оттачивал её произношение, что заставляет задуматься: не грезил ли он все годы лишь об этом? Спустя пару секунд, нахмурившись и отведя взгляд в сторону, как ужасно очевидный лжец, добавляет. — Ты очень сильно напугал всех нас.       — Ох, что ж… Я думаю это была случайность, — невесело улыбается Альберих, понимая, что случайностью было вовсе не это, а то, что он всё-таки выжил. Если Дилюк так хочет, Кэйа подыграет ему, поучаствует в сценке, если это спасёт его никчемную жизнь. — Извиняюсь, что доставил окружающим неприятности…       — Я тоже очень испугался, — уверенно отвечают ему, и чужое сердце уходит в пятки. Дилюк правда только что сказал то, что сказал? Кэйе хочется в это верить, но он запрещает себе. На чужом лице ни единой эмоции.       — Что? — глупо переспрашивает Кэйа, теряясь в собственных мыслях.       — Я сказал, что переживал за тебя. Я никогда не думал, что… всё могло закончиться ТАК. Я не могу тебе указывать или давать советы, просто впредь будь осторожнее. Это всё, что я хотел сказать, — только закончив говорить он поднимает глаза к Кэйе, и тот оказывается прав: ни капли честности за этой безэмоцианальностью нет. Он всего лишь лжец, такой же, как и сам Кэйа. — Я вижу, что сейчас ты не очень настроен на разговор со мной, так что, будет верным вас оставить, — Дилюк делает шаг назад, но не отворачивается, продлевая себе момент, когда может смотреть Кэйе точно в глаз, видимо, держа «врага» в поле зрения. — Если ты вдруг захочешь обсудить что-то… я буду здесь весь день, и… — последняя фраза звучит слишком искренне, но её можно списать на то, что Рагнвиндр снова пудрит ему мозги: «Приходи, когда вздумается. Я буду ждать лишь тебя. Нет-нет, ты не отнимешь моего времени! Я безмерно рад тебе!» — классика вежливости, которая очень быстро располагает к себе. Он пошёл сразу с козырей.       Кэйа до побеления костяшек сжимает покрывало в руках. Надежда на то, что старший и правда хочет что-то исправить тает с каждым его словом. Если Дилюк сейчас издевается над ним, то это будет слишком жестоко. Ход ожидаемый, хоть так поступать не в его стиле, но Кэйа готов к нему, и всё же… Капитан мечется из стороны в сторону, пытаясь принять решение: если он ошибётся, если Дилюк вправду настроен дружелюбно, а он, закрывшись, оттолкнёт его… Если они не поговорят сейчас, то уже вряд ли когда-нибудь смогут это сделать, но если это всё же злая шутка? Он слаб, как бы ни хотел это игнорировать, но ещё одной битвы он просто не вынесет, так что, если вдруг Дилюка переклинит… Как же много этих если! Но ведь хочется же! Так хочется довериться!       Кэйа поджимает губы, запрещая себе говорить то, что так яростно рвётся наружу, но цепляясь взглядом за эту невинную полу-улыбку на бледном лице, которая скрывается чересчур быстро, стоит Дилюку отвернуться, и капитан теряет самообладание, как в детстве.       — Останься, — шепчет он, ненавидя себя за то, что дал слабину, но соврать, что ничего не говорил, уже не выйдет, и даже слишком поздно поднесённая ко рту рука не заберёт эти слова обратно. Альберих надеется, что они останутся проигнорированными, или что Дилюк не услышал их, но это очередная ложь. Кэйа хотел, чтобы их услышали.       Старший ничего не говорит, так и замерев с протянутой к дверной ручке ладонью, а после медленно оборачивается на Альбериха с немым вопросом.