Дождь не смоет всех грехов...

      Кэйа чудовищно опаздывал на встречу с сестрой Розарией. Их еженедельные пересечения стали уже обыденностью и маленьким островком спокойствия, о котором никто в этом городе и подумать не мог, однако, это вовсе не мешало рыцарю постоянно забывать о них. Как бы то ни было, все знали, что сестра Розария не была тем, с кем можно весело провести время, но она умела слушать, а большего капитану и не требовалось. Только ей он мог рассказать то, в чем порой не признавался даже самому себе, о нем она знала больше, чем кто-либо другой в этом городе, возможно, даже больше, чем он мог представить. Она молча поддерживала в самые трудные времена, во времена, когда сил не оставалась даже на то, чтобы говорить, не то что притворяться счастливым. По правде, Кэйа пытался отвечать тем же, но выходило не всегда. Под бутылку дешёвого вина их «разговор» строился именно так: если Розария хотела — она говорила, не хотела — просто составляла компанию, слушая порой глупые монологи Альбериха, но никогда не смеялась над ним. Когда он наконец замолкал и поднимал на нее глаза, монахиня лишь ухмылялась, и Кэйа с точностью мог предсказать ее следующие действия. Сверкнув глазами, она вновь пригубит вино, а после буркнет что-то наподобие «наконец-то тишина», а в этих словах будет таится все, что ни один из них не мог выразить никак иначе. И Кэйа был чересчур благодарен за это. И он искренне верил, что девушке тоже становится от этого легче.       Он не знал, зачем это нужно было самой Розарии, но раз та приходила, значит хотела этого (она никогда не делала что-то против собственной воли, была «свободной» от чужого мнения, и, в какой-то мере, это доказывало ее принадлежность Мондштадту). Порой он задумывался: могла ли она ходить на их встречи просто от скуки или из-за чувства долга? Быть может, благодарности? Но Кэйа всегда быстро отгонял эти мысли — это чужие секреты, и он не имел права в них копаться, по крайней мере, без разрешения.       Розария — тень, следящая за порядком там, куда у рыцарей не было доступа: в самых грязных и преступных местах Мондштадта. Наблюдала тогда, когда у самого Кэйи не хватало времени ни на что, была «своим человеком» в подземке, человеком, которому не самые приятные личности с легкостью доверяли из-за глупых предрассудков и слухов, ходящих о девушке по Монду. Взамен Кэйа делал то, что получалось у него лучше всего — лгал: он покрывал её, заставляя рыцарей путаться в собственных догадках о таинственном «преступнике», пускал их по ложному следу (чаще всего по следу похитителей сокровищ, с которыми монахиня нередко вела дела от лица Альбериха). Закрывал он глаза и на украденный Глаз Бога, и на порой слишком жестокие наказания неугодных (с избавлением от улик Розария и так прекрасно справлялась, но, если вдруг что, он готов был пойти и на использование своего положения, чтобы ее отмазать). Розария — идеальный ручной монстр, легко готовый на что угодно и не требующий взамен почти ничего. Альберих знал, что, если они попадутся на подобном, живыми точно не уйдут, но он был готов рискнуть. Готов рискнуть не только своей жизнью, но и чужой, гонясь за мнимым «правосудием». Он и сам не замечал, как сильно это походило на его хорошего знакомого, впрочем, скорее всего, словосочетание «хороший знакомый» тут вовсе не подходило.       Кэйа ловит себя на мысли, что опять отвлёкся. Сейчас Розария ждёт его на вершине собора, как и каждую пятницу, а он, какой ужас, посмел опаздывать. Вопрос о месте и времени встречи вставал уже не раз, но что-то поудобнее они так и не придумали, однако Альбериха все устраивало: вид красивый, воспоминания приятные, место тихое. Добираться, конечно, сложно (только ему, ведь в самом соборе была лестница, а прикрытие монахини легко открывало к ней доступ), но разве ж это проблема, когда ты силен и здоров? Кто бы мог подумать, что это станет проблемой. Решать, как он доберется до верхушки одной из башен, будучи не в своей лучшей форме, Кэйа будет когда-нибудь потом, к примеру, когда доберется до самого Собора Барбатоса, но точно не сейчас. Ох, сестра Розария пришибет его на месте… А может ей будет плевать. Никогда не угадаешь, что она на самом деле думает.       Противореча сам себе, капитан замедляет шаг, а в итоге замирает на месте напротив какой-то выцветшей вывески, коих в Мондштадте было и не сосчитать. Он и сам не может понять, что случилось, всего на секунду вновь возникает странное дурное предчувствие (глупая секунда, но на поле боя она могла бы стоить жизни), что-то вроде наваждения, так и твердящего: не сдвигайся с места. Под рёбрами неприятно потянуло, тело инстинктивно напряглось, а мозг настаивал на том, что это полнейшая чушь. Рука готова в любой момент материализовать меч, чувства обострены и работают на все двести процентов. Кэйа замирает без движения, прислушиваясь — секунда-другая и до уха доходят быстрые шаги, как при беге, и еле слышимые слова: кто-то бежал и звал его по имени.       Поняв, что угрозы нет, офицер опускает руки и ждет, пока зовущий подбежит достаточно близко, чтобы тот наконец смог говорить с обычной громкостью:       — Капитан Альберих! Капитан, постойте, — раздается запыхавшийся голос за спиной, а Кэйа очень хочет его проигнорировать, сказать, что и так сильно опаздывает, но чувство долга не позволяет так глупо сбежать. Осторожно взвесив все «за» и «против», Альберих оборачивается, нос к носу сталкиваясь с одним из своих подчинённых, который чуть не сшиб его с ног, так что капитану пришлось спасать его от падения.       — Хоффман? — спрашивает он, все ещё сомневаясь: не обманывают ли его глаза? Он придерживает его шкирку рубаху, ставя парня на ноги. — Разве ты не проводил вечер в компании старших товарищей? — беззлобно продолжает он, хотя прекрасно знает, что те могли обсуждать. — Чем я заставил тебя подорваться с места?       Парень выпрямляется перед капитаном, все еще силясь отдышаться, опирается на колени, но быстро передумав, встаёт по стойке смирно, бегло поблагодарив. Его немного пошатывает от выпитого алкоголя, но Кэйа почти уверен, что это вовсе не его вина — невозможно находиться в компании старших и остаться трезвым, проверено горьким опытом. В конце концов парень собрался с мыслями и, набрав в легкие побольше воздуха, затараторил:       — Курсант третьего отряда кавалерии Ордо Фавониус под ведением капитана Кэйи Альбериха — Хоффман Шмидт с донесением! — быстро проговаривает тот, ни разу не запнувшись, что было неоспоримым чудом при том количестве алкоголя, что в него, скорее всего, успели влить сослуживцы. Он подносит руку к голове, отдавая «честь», но Кэйю это только забавляет. Хоффман всегда был слишком серьёзен в таких привычных делах, тогда как остальные частенько этим пренебрегали. Возможно, кому-то стоило у него поучиться, и Альберих не был исключением.       — Сколько официоза, Хоффман, остынь, ты ведь не на службе, — смеётся Кэйа. Из всех курсантов, да и просто из рыцарей, Хоффман нравился ему больше всех. Он никогда не оспаривал приказы, всегда был вежлив, не говорил больше, чем требовалось, относился ко всему ответственно (порой даже слишком ответственно), а главное — не лез куда не просят. Никаких лишних вопросов, никаких лишних разговоров — только служба. Иронично, но именно эта серьезность в итоге их сблизила. Отчего-то говорить с Хоффманом оказалось невероятно просто, может, даже проще чем с Джинн (Кэйа лукавит — определенно проще чем с Джинн). Настолько просто, что капитан совершенно не заметил, как стал чаще и чаще сам заводить с ним разговор, а в итоге даже звать того по имени. Хоффман не был другом, не был даже приятелем или знакомым-собутыльником (тот вовсе не пил до сегодняшнего вечера), их отношения были строго начальник-подчиненный, ничего более — именно это и позволило тому легко занять место фаворита для капитана. Поблажек это, конечно, не давало, вряд ли Хоффман вовсе догадывался о том, что был важен для Альбериха, но, если бы он выбирал себе вице-капитана… — Так что там за донесение?       В Бездну эти бессмысленные размышления. И, сразу пресекая попытку курсанта заговорить, капитан добавил:       — Только без всего лишнего. Скажи, как есть, скажи как… другу, — сам не понимая зачем, говорит Кэйа. Хоффман быстро кивает (а вот и чудная способность не задавать вопросов!), прокашливается и начинает:       — Я не уверен в достоверности этих сведений, поэтому считаю ценным уточнить то, как они были получены.       Святые Архонты, даже говоря «неофициально», Хоффман говорит официально. Где его растили? В королевском замке? Хотя какая уже разница… Кэйа цепляется за слово «достоверность» и на секунду думает: мог ли курсант остановить его по ошибке? Услышал глупые сплетни, неправильно что-то запомнил, все же алкоголь в этом не помощник, а сейчас срывает его встречу с Розарией…       Глупости, Хоффман не тот, кто будет отнимать его время по пустякам. Тем более, он оказался в той таверне по совету Альбериха, так что будет справедливым выслушать то, что курсант так яростно пытается донести.       — Этим вечером в период примерно с девяти до двенадцати часов ночи я находился в таверне «Доля Ангелов», выпивая со старшими соратниками, — сердце уходит в пятки, и Кэйа клянется, что, если сейчас речь зайдет о недавней ситуации, он возьмет все лестные слова в сторону Хоффмана обратно. — Примерно без пяти минут полночь в таверне появился мой соотрядник — Майлз, кхм… — курсант прерывает сам себя столкнувшись с серьезным взглядом Кэйи. Он точно хотел полностью произнести звание сослуживца, что не укрылось от капитана, но, благо, вовремя смолчал.       — Продолжай, — мягко попросил Альберих.       — В общем-то, тот уже был достаточно подвыпившим, кхм, хоть и находился на ночном дежурстве, — в очередной раз «кашлянув», тихо и при том осуждающе прибавил он, — однако рассказал о своей встрече с одной из монахинь, заведующих приютом, — что-то в груди неприятно зашевелилось: в Мондштадте были места, о которых все знали, но говорить не любили — подземка и приют относились именно к их числу. Помимо них еще Мондштадт Декабриана, развалины востока, волчье логово, пещеры Драконьего хребта… Уж больно много подобных мест, но мондштадтцы всегда закрывают глаза на то, что их не устраивает, особенно, если это что-то, что мозолит глаза. Эти места напрочь игнорировались в повседневной жизни, а соответственно любое их упоминание зачастую воспринималось в штыки. — Не знаю, стоит ли верить его пьяному, возможно, бреду, но, по его словам, та жаловалась на пропажу одного из воспитанников. Мальчик двенадцати лет ещё днем убежал в город, но не вернулся ни к ужину, ни к отбою, и это её… насторожило, при том, что его подруга давно на месте.       — Постой-постой, — Кэйа все ещё не до конца понимал, как реагировать на слова курсанта. Он нахмурился, сложил руки на груди, вглядываясь в чужие карие глаза, до последнего надеясь, что Хоффман глупо пошутил, но ни намека на это он так и не увидел. — Ты говоришь, пропал ребенок, а мы узнаем об этом от какого-то пьяницы?       Неясный кивок, выражающий не совсем уверенное согласие, кажется, Хоффмана смутило последнее слово:       — Я не ручаюсь за правдивость вести, но…       — Да в Бездну правдивость! — вспылил Альберих, заставляя Хоффмана сглотнуть подступивший к горлу ком. Таким капитана он еще не видел. Кэйа сам не заметил, как усилием воли заставил себя не схватить парня за одежду и сильно так потрясти, выбивая ответы. Быстро подавив это желание, он просто сжал руки в кулаки. — Почему монахиня не сообщила сразу?! Почему никто, кроме пьяного курсанта, об этом не в курсе?! — Кэйа знает, что спрашивать подобное у того, кто сам совсем недавно услышал об этом нечестно, и знает, что Шмидт ему вряд ли ответит, но тот, неожиданно, подает голос:       — Потому что он из приюта, — спокойным тоном говорит тот, в котором проскальзывает даже некое сочувствие, быть может, грусть или горечь, тут не разберешься. Зато лицо все выражает достаточно четко: это жалость, и от этого ещё поганее.       — Что ты сказал?       — Не сочтите за грубость, но, признаюсь, как бы я ни любил наш город, в Мондштадте всем плевать на тех, кто за чертой, — не выдерживая тяжёлого взгляда, курсант отводит глаза, рассматривая потрескавшуюся вывеску магазина рядом. — Простите, если обидел, но извиняться за эту позицию я не стану.       И Кэйа готов проклясть всех Архонтов за ироничность этой ситуации. Хоффман слишком напоминает его самого в юности, разве что более правильный. Невысказанная фраза повисает в воздухе давящей тишиной, и она несёт в себе ответы на все его вопросы. Он уже знал на них ответы, лишь признавать не хотел. Мальчика никто и не хотел искать, захочет — найдётся сам, а если нет, то не велика разница, что он есть, что его нет. И Бездна бы побрала всех, кто так считает.       — Хоффман, — строго говорит Альберих, возвращаясь к своему привычному амплуа, разжимает кулаки и принимает более уверенную позу. Курсант вздрагивает, поднимает глаза и вытягивается по струнке, готовый получать указания. — Готовность тридцать минут, под статуей Барбатоса собери рыцарей из северо-восточных казарм, упор на группу разведки — они лучше всех знают местность, чем больше — тем лучше. Пусть берут с собой походное снаряжение, полная боеготовность на случай непредвиденных атак, за городом в последнее время неспокойно. Собери минимум полсотни, с меньшим числом поиски результаты вряд ли принесут. Патрулирующих не трогай. Как закончишь, направляйся к Собору, там встретимся. Приказ ясен?       — Так точно, но…       Уже готовый направиться в сторону собора, Кэйа замирает. Хоффман никогда не задает вопросов, но это и не было вопросом.       — Но? — терпеливо спрашивает он, ведь любое промедление может стоить мальчику жизни. Точно… а о каком собственно мальчике речь? И правда ли это вообще?       — Мы не можем быть уверены в словах Майлза.       — Но мы обязаны проверить, — твёрдо отвечает Кэйа, и Хоффман согласно кивает — он слишком хорошо понимает его.       — Я не имею права отдавать приказы от лица капитана, я всего лишь курсант, тем более кавалерист. Группа разведки своевольна, как и ее молодой капитан, они меня даже слушать не станут, — заключает Хоффман, но это отнюдь не было попыткой сбежать от ответственности, а скорее наоборот. Это рвалось наружу его желание закончить с этим быстро, без жертв, закончить так, как нужно, так, как правильно. Хоффман блистал уверенностью.       — Прекрасно, тогда ты больше не курсант, — лёгкий испуг в глазах напротив, заставил бы Кэйю улыбнуться, но не в подобной ситуации. — С этой секунды, Хоффман Шмидт, ты вице-капитан кавалерии Ордо Фавониус, — в его руке легко возникает ледяной шеврон, который никогда не отличишь от настоящего, и Кэйа протягивает значок рыцарю. — Они не посмеют возразить моему приказу. В противном случае, познают гнев уже собственного капитана, а Эола порой жестока.       — Но… как же… я же… — секунда промедления, и Хоффман забирает шеврон, быстрым движением цепляя его за свою рубашку на уровне груди. — Почту за честь быть вашим вице-капитаном, — быстро соображает он, отдавая «честь». — К выполнению приказа приступаю.       — Стоять, ещё кое-что, — Альберих хватает резво направившегося к казармам курсанта, даже слишком резко, но Хоффман не противиться, наоборот, воодушевлен, а в глазах уже пылает готовность начать поисковую операцию. — Мы обязательно найдем его, рыцари Ордо Фавониус принадлежат Мондштадту и его жителям. Мы в ответе за их счастье, за их жизни.       — И мы обязаны отдать свой долг родине, даже пожертвовав всем, хранить спокойный сон гражданских.       — Такова ответственность рыцаря, его цель и единственное желание, — заканчивает Альберих маленькую мотивационную речь, клятву Мондштадту, произносимую скорее по традиции, а дождавшись согласного кивка, он продолжает. — Да уберегут всех нас Архонты. Ты что-то еще знаешь? Хотя бы имя?       Но Хоффман сомнительно мотает головой:       — Только то, что ему двенадцать и то, что уже сказал, а звать, кажется, Бернет или Беккет, — сердце капитана на секунду перестаёт вовсе биться. Действительно, а чьё имя он ещё мог услышать, как ни самого невезучего мондштадтца. — Вспомнил! — провозглашает Хоффман, но уточнять совершенно не имеет смысла. — Беннет, пропавшего мальчика зовут Беннет.