с греческого: «цветок дождя»

                     — Ребята сегодня звонили. Спрашивали, как ты. Мелко поворачивая голову, Дамиано видит, как оранжевый луч солнца смешно очерчивает лицо Якопо. Свет, тыкаясь между прижатыми друг к другу лоскутами штор, падает в комнату тонкой полоской, и Дамиано, на самом деле, впервые за несколько месяцев не стыдно лицезреть внешний мир. Даже в таких малых его проявлениях — по-октябрьски размазанное, солнце путается в волосах брата, задевает согнутую коленку, прыгает редкими пятнами по куче неразобранных вещей и больше не провоцирует истерику одним лишь фактом своего существования. Где-то внизу мама сотрясает приборы в кухонных ящиках и невнятно ругается на бедокурящую Биде. Шумит телевизор, прокручивая никому неинтересные новости. Под боком лениво живёт один из уголков Рима, в котором, как и во многих других, соседи давно знают друг друга в лицо. Знакомый дом в самом конце улицы молчит уже больше шести месяцев. Солнце слепит глаз, стоит Дамиано вернуть голову в прежнее положение. — Ты решил не травмировать их новостями о том, что я деградировал до состояния креветки? — подразумевая словами усмешку, Дамиано, как ни странно, с собственной шутки не смеётся. Улыбается разве что — слабо, едва заметно, пряча кривую, бессмысленно приподнятую линию рта. Он в порядке: ни появление Якопо, ни жизнь за окном, ни мир, который по понятным причинам не схлопнулся, не заставляют его чувствовать себя вывернутым наизнанку. Он в порядке, и брат, каким-то образом всё же замечая это бесцветное подобие эмоций на чужом лице, возвращает ему абсолютно неловкую, но честную улыбку. Это, вяло думает Дамиано, братская магия, которую Якопо успел освоить на несколько уровней выше. Якопо старше. У него больше опыта — в свете последних событий, конечно. — Что-то в этом духе. В конце концов, ты ведь уже выдаёшь больше одного слова в пять минут, — всё так же неловко шутят в ответ и в следующую секунду сминают улыбку собственными губами. — Прогресс, я считаю. Дамиано смотрит на то, как оранжевый луч поднимается всё выше по его силуэту, не ожидая того, когда солнце окончательно скроется за горизонтом. Дамиано смотрит на то, как оранжевый растекается по крошечным трещинам, которые только сильнее рвутся, когда Якопо из-за нервов пытается съесть свой рот; как настоящий и единственный мужчина в этом доме, он игнорирует любой намёк на простую гигиеническую помаду. Без вкуса, без запаха, без видимых пятен — однажды Дамиано порывается самолично всунуть ему такую в руки и в последнюю секунду понимает, что Якопо согласится на любую херню, что младший брат решит ему предложить. Помазать свои многострадальные губы плотным слоем гигиенички, чтобы потом на спор её съесть? Встать без будильника в четыре утра и пойти вместе за клубничным мороженым, когда ближайший из круглосуточных супермаркетов находится через три квартала от их дома? Подстроить маме подлянку, натравив на неё котов? Подраться старыми хоккейными клюшками? Взять билет в одну сторону, бросить всё, уехать куда-нибудь на побережье? Увидеть Францию? Германию? Грецию? Аляску и Бостон? Какой бы абсурдной ни была предложенная идея, Дамиано знает, что Якопо согласится. Будет всеми руками и ногами «за», выслушает и поддержит. Сделает всё, чтобы Дамиано смог ухватиться за этот проблеск света и больше не возвращался к той нескончаемой медикаментозной апатии, что была в самом начале. Чтобы снова говорил сто слов в секунду, смеялся со своих шуток и был самым невозможным человеком на свете. Якопо называет это «прогрессом». Дамиано в последнюю секунду понимает, что чужая гигиеничка, лежащая на дне его рюкзака, когда-то была похожа на морду медведя и химозно пахла яблоками. Прогресс. Это прогресс. Дамиано больше не нужно хвататься за тонкие узелки света, что изредка пробиваются сквозь плотно сомкнутые ладони — дыра, которую он закрывает руками, постепенно затягивается. Наверное, рано или поздно он сам сможет снова светить. — Напиши им, — нарушает тишину Якопо. Дамиано чешет коленку, мнёт слова, скомканными возвращая их обратно в глотку; пустота в голове становится уже слишком привычной не только для него, но и для брата. — Полгода уже прошло. Где-то у себя в мыслях Дамиано поправляет его, но не спорит. На первом этаже всё ещё шумит телевизор. Мама воркует с котами, которые слишком облюбовали её за то время, пока их хозяин был не в ресурсе. На какое-то мгновение тусклый экран телефона отражается рябью в ореховой радужке — чужой контакт соглашается на встречу через два дня так, будто человек по другую сторону только и ждал, когда Дамиано найдёт в себе силы написать. Со слабой улыбкой он откидывает телефон; оранжевый луч лижет Якопо по макушке. Не ожидая того, когда солнце окончательно стухнет, оставляя после себя на небе красное месиво, Дамиано сильно зажмуривается. Он в порядке. По мановению той самой братской магии, которую Якопо пришлось в срочном порядке дотягивать до уровня одного конкретного человека, знакомые руки задёргивают тонкую щель между лоскутами штор. Дамиано в порядке. Просто смириться с тем, что конец света так почему-то и не случился, было легче, чем подавить в себе панический страх перед сочетанием серо-голубого и алого.                      Зажигалка щёлкает в ладони, и на самом её кончике зарождается новая жизнь. На самом кончике побитой по углам пластиковой коробочки танцует маленький огонёк, и Дамиано тушит его подушечкой пальца. Дамиано тушит огонь пальцем, и ему, естественно, от этого становится больно. Быть человеком в принципе больно. Дышать и ходить, натягивать на себя полосатые кофты, огибать прохожих, делать лишний круг, просто чтобы не проходить по знакомым местам, не искать прошлое, не думать, не вспоминать — вся человеческая рутина в какие-то периоды твоей жизни просто выжигает тебя изнутри. В какие-то периоды тебе просто больно от собственных чувств. В какие-то периоды тебе просто не хочется чувствовать. Но Дамиано тушит огонь пальцем, проходясь по железному ободку несколько раз, и маленький ожог неприятно режет травмированную кожу. Он впервые за несколько месяцев выходит из дома и спустя полтора километра пешком чувствует, как подрагивают колени. Идёт на встречу с друзьями, которых не видел чёрт знает сколько, пока тошнотой к горлу подступает осознание того, кого он точно там увидит, а кого — нет. В какие-то периоды просто не хочется чувствовать — но Дамиано чувствует. Чувствует и прокручивает раз за разом в голове то, что ему, наверное, нужно сказать. На языке упрямо вертится что-то вроде: Привет, ребята! Божечки, давненько мы с вами не виделись, правда? Да, как будто случился второй локдаун, просто, ну, знаете, страшнее. Ну, знаете, травматичнее, потому что одно дело наблюдать за тем, как весь мир вокруг тебя катится в огненно-дерьмовую пропасть, и совсем другое — находить себя поздней ночью, одного, зажимающего собственный рот ладонью, стараясь орать от боли и несправедливости как можно тише, чтобы не разбудить брата или родителей, которые и так натерпелись всякой херни. Ой, да я неплохо, а вы как сами? Вы же знали, что он не пережил и первого локдауна? Ментально, конечно. Теоретически, конечно. Вы же знали, сколько дерьма я натворил просто из-за того, что не был с ним рядом всё то время, пока мысли медленно сжирали его в четырёх стенах? О, это что, вы себе новый маникюр зафигачили? Ну ничего себе! или: Эй, банда! Как вы? Надеюсь, вы все дружно забыли нашу последнюю встречу? Ну да, ту самую, на которой я рыдал, как маленькая девочка, как сука, как мать, потерявшая собственного ребёнка. Ту самую, когда я в первый раз ощутил, как может искажаться пространство. Мой психотерапевт говорит, что по описанию у меня часто случалась деперсонализация. Круто звучит, да? Да! Надеюсь, вы не помните, как я лежал на чьих-то коленях ничком? Надеюсь, вы не помните, как я сбежал тогда, потому что не мог перенести ощущение удушья от затянутого воротника рубашки? Надеюсь, вы всё нахрен забыли, потому что я нет, и мне больно, мне пиздецки и бесконечно больно, и я не хочу, не хочу, чтобы вы чувствовали ту же самую боль! Не хочу, не хочу, чтобы вы видели мою боль! или: Как жизнь? У меня всё по-старому, знаете. Ну, если не считать той огромной дыры, что сияет вот здесь, на груди поперёк. Не считать распахнутые ребра и вывернутое наизнанку мировоззрение, раскуроченные постулаты и полное, тотальное, просто абсолютное отсутствие уверенности хоть в чём-то. Не считать тревоги, что за каждой адресованной мне улыбкой могут скрываться те самые мысли, что были и у него, но я, идиот, не заметил, не отследил момент, когда он начал трещать по швам. Не считать лекарств, которые Якопо насильно запихивал в меня, витаминов, успокоительных, не считать почти каждодневных истерик в те периоды, когда я ничего не принимал. Не считать того, что я совершенно не знаю, как быть дальше. Да и всё, кажется. Ну, что вы затихли? Рассказывайте, как ваши грудные клетки разорвал этот обычный, ничем непримечательный, самый типичный несчастный случай. Циферблат светофора горит красным. Дамиано запинается о носок собственного ботинка. Зажигалка едва ли выдаёт какие-то вспышки огня. Ничего не клеится, не сходится — всё мрачное, кричащее, рвущее кое-как заштопанную дыру вместо сердца. Дамиано в порядке. И всё же он ловит расфокус, когда в бесконечный поток его мыслей бесцеремонно вторгаются извне. — Дамиа, — сначала удивлённым выдохом, потом хлопком нескольких пар светлых глаз и, в окончании, не верящим криком: — Дамиа! Подлетевшие Томас и Виктория моментально заключают его в цепную реакцию из объятий. Дамиано в ней, как и всегда, главное звено, элемент, с которым все взаимодействуют, резонируют, тот, о чье вещество в венах все обжигаются, касаясь горячих ладоней, но всё равно лезут и подставляют щеки под поцелуи. Последние, правда, сейчас дарит больше Вик, поддерживая тараторящего на грани слёз Томаса: да и вообще, руками лезут они, трогают тоже они, диффундируют, жмутся, обнимают, пытаются поверить, что вот он — живой, настоящий. Бледный как чёрт и очень уставший, мотающийся в кольце чужих эмоций как тряпичная кукла, даже, по сути, на себя прежнего непохожий — но всё ещё живой. Всё ещё живой. Чувствовать — значит жить. Жить — значит чувствовать. Это закономерность. Дурацкое правило дурацкой Вселенной, в которой они, такие неважные и дурацкие, существуют. То, что осталось, хотя должно было закончиться. Дамиано, бросая тихие усмешки всем словам космических близнецов, не очень хорошо понимает, устраивает ли его этот вывод. Устраивает ли его возможность чувствовать, возможность жить. Устраивает ли его то, что мир не схлопнулся. Вместо этого на языке у него крутится что-то вроде: Хэй, Вик, привет, Томас! Как дела, Дженис? Как круто встретиться с вами, ребята. Хотите шутку? Женщина решила покончить жизнь самоубийством, стоит на краю обрыва, и тут подходит к ней бездомный. «Женщина! — говорит он. — Раз уж вы все равно не хотите жить дальше — может сексом займемся?» Женщина грубо прогоняет бездомного. Ничуть не расстроившись, он добавляет: «Ну ладно — внизу подожду». Хотите ещё одну? Одним из общих признаков падения с высоты является преобладание внутренних повреждений, возникающих от сотрясения тела. Часто возникают надрывы и разрывы внутренних органов — корней легких, крупных сосудов у основания сердца, связок. При падении на ноги будут обнаружены кровоизлияния в мышцы стоп — и нет, ты не права, Вик, ничего из этого я не гуглил. Узнал это у него, а потом он решил выброситься из окна, как настоящий Жиль Делёз. Или он вышиб себе мозги. Или переборщил с лекарствами. Или шагнул под поезд. Или передавил сонную артерию. Или утонул в ванной. Не смотри на меня так, Дженис, я совершенно не помню, что с ним случилось и почему мы перестали упоминать его имя вслух. Я не признаю, что это когда-либо было, не смотри, не смотри, не смотри. Но Дженис кладёт руку на спину Виктории и всё равно смотрит. Липкой смесью понимания и сочувствия, удушливой волной поддержки в столь сложный период; ловя её взгляд, Дамиано только больше теряется в том, хочет ли он видеть эту жалость в свой адрес. Дамиано в порядке — просто нужные слова так и не приходят ему на ум.                      В доме тихо. У виска тускло светит экран брошенного невпопад телефона. Цепляясь пальцами за складки мятого худи, Дамиано восполняет недостаток объятий. Не тех, горячих, неуемных, больших и отчаянных, что дарили ему космические близнецы сегодня. Не тех, что даёт ему Якопо, разрешая класть голову на плечо во время просмотра вечерних новостей или матчей, за результатами которых он давно перестал следить. Не тех, которыми робко дотягивается до него мать, и не тех, которые себе не позволяет отец, предпочитая скорее предать нацию в вопросе тактильности и просто посидеть с ним на террасе под звуки дождя. Наверное, отец думает, что под звуки дождя плачется легче. Не то чтобы он не прав — в конце концов, это ведь отец, которого Дамиано безмерно уважает и любит. В конце концов, иногда родители говорят правду. Иногда они действительно не знают, как исправить то, что их руки никогда не ломали. Не знают, как сделать так, чтобы внутренности не поглощала страшная пустота. Дамиано в порядке. На самом деле, после случившегося он плакал при людях всего два раза: один — в начале апреля, второй — в середине августа, так и уснув, обессиленно уткнувшись брату затылком в острые ребра. Публично он плакал дважды, проведя наедине с собой и своей болью столько часов, что рано или поздно всё трансформировалось в глухую, непробиваемую апатию. Когда-нибудь ему должно же было стать лучше. Но здесь, наверное, уже попросту необходим контекст. Дамиано Давид родился восьмого января тысяча девятьсот девяносто девятого года. Его родной город — Рим, а по знаку зодиака он Козерог. У него есть брат Якопо, что старше его на три года, бедовый кот Леголас и крошка Биде, а также чудесные родители, которые изъездили почти весь мир, будучи бортпроводниками. Большую часть своей жизни Дамиано мечтал последовать их примеру, не поднимаясь высоко в небо — у него непереносимая фобия любых возвышенностей, с которых можно упасть. Примерно с десяти лет Дамиано мечтал стать рок-звездой. Сколотить группу, покорить с ними весь мир, донести свой внутренний свет до людей, делясь им лихорадочно, неугомонно, искренне. Дамиано пошёл по этой дороге в семнадцать. Дамиано делал это и не унывал даже в те моменты, когда вместо оплаты за трёхчасовое выступление они с ребятами получали бутылку дешёвого пойла и заплесневелые бургеры. Когда приходилось есть китайскую лапшу барабанными палочками Этана, накидывать на плечи его джинсовку, будить посреди ночи и скрывать смех, чтобы всё тот же Этан не обиделся на собственное произношение буквы «р». Этан ему нравился. Рождённый зимой, Дамиано горел зноем лета. Кричал, пел и был самым невыносимым человеком на всей свете. Погасший, на месте прежнего огня Дамиано обнаружил пепел ранней весны. В двадцать два года он потерял лучшего друга. Но конец света после этого почему-то до сих пор не случился, несмотря на то, что с того проклятого вечера прошло шесть месяцев и двадцать два дня. Так получилось, что он даже не был первым, кто узнал о произошедшем. Ему об этом сказал Маттео — тот рыжий парень, который в детсадовском возрасте ел с его лучшим другом песок, играл в салочки, морщился от шипения перекиси, когда нежные руки разливали её на выбеленную в мясо кожу. Маттео всегда был проблемным, а их друг всегда был заботливым. Такими они остались и много лет спустя: в то время, когда никто уже не ел песок, но явно пытался перещеголять в своих выкрутасах Вселенную, их друг тихо вздыхал себе под нос, напоминал о вреде недосыпа, следил за чужим экранным временем и назубок помнил сразу четыре заказа на кофе. У их друга в рюкзаке всегда были рандомные книги из настольной библиотеки, перекись, разноцветные пластыри и такое изобилие эмпатии, что, казалось Дамиано, её должно было хватить буквально на каждого в этом мире. Его лучший друг никогда не умел говорить о своих чувствах, но всегда был тем, кто поможет, подставит плечо, найдёт решение любой проблеме. Будет рядом. Он был тем, к кому можно было приехать в ночи и без прелюдии высказать всё эмоциональное дерьмо, рвущее тебя изнутри. Да. Его друг был таким. Был. Что бы там ни думал Дамиано, но эмпатия — ресурс не вечный. Эмпатия иногда заканчивается. В девяноста из ста случаях, эмпатия заканчивается по отношению к себе. Последние шесть месяцев у проблемного Маттео в сумке всегда есть перекись, разноцветные пластыри, успокоительное и маленькая записная книжка, где в окончании чужого почерка он старательно вывел все номера линий скорой психологической помощи. Дамиано, потирая раздражённые глаза, дотягивается до телефона и поправляет себя. Последние шесть месяцев и двадцать три дня. Дамиано в порядке. Как и Якопо, его лучший друг тоже был на три года старше. В свои двадцать два Дамиано ещё не преодолел этот рубеж. Не стал старше того, кто не дотянул пару месяцев до двадцати пяти. Он в порядке.                      В окошке видеозвонка молодой синьор Раджи сидит перед ним растрёпанный. В старой домашней майке. На майке, кажется, логотип Led Zeppelin. Возможно, Iron Maiden. Дамиано, методичным потряхиванием заварочного чайника пытаясь вытащить оттуда остатки чая, не обращает должного внимания на тот перфоманс, что образует собой потёртая и потасканная, наверняка уже не раз шитая-перешита майка Томаса. Дамиано, возможно, сегодня принял чуть больше нейролептиков, чем ему следует. — Ты в порядке? — голос Томаса из наушника немного режет слух. Его вины в этом абсолютно никакой — всё дело, наверное, в плохом динамике, или в клокочущем беспокойстве, или в страхе снова потерять Дамиано в этой бесконечной трясине депрессии, что разделила их на долгие шесть месяцев. Всё дело, наверное, в космических переплетениях, в парадах планет, заговорах иллюминатов, кознях правительства. В недостаточном просвещении на тему суицидальных наклонностей, в выгорании, в вызывающем декольте безликой девушки с очередного итальянского ток-шоу… В том, что октябрь — самый «мокрый» месяц в Риме, а Дамиано не может напечатать его название с первого раза. Со второго тоже не может. И с третьего не может. И с четвёртого. Вечно мешает какая-то буква. Дева Мария, как же ему хочется спать. Просто взять и уснуть, ударившись лбом о столешницу. Можно, наверное, даже не просыпаться. — Твоей тоской пробивает даже через экран, — добавляет Томас через мгновение, и Дамиано вспоминает, что от него ждут хоть какого-нибудь ответа. Синьор Раджи в окошке видеозвонка всё ещё жутко растрёпанный: он, по привычке одёргивая свою старую майку ниже и ниже, словно рассчитывая, что та сможет покрыть всё его тело (спойлер: она не может), сидит в своей комнате посреди вороха подушек, подпирает где-то вне кадра ступню усилителем (спойлер: он сам об этом сказал) и смотрит на Дамиано нечитаемо-тоскливо. Возвращая взгляд к экрану и окончательно забрасывая свои вялые попытки выгрести листья из чайника, Дамиано смотрит на него в ответ и думает, что это просто Томас сам по себе такой — нечитаемо-тоскливый, серый, беспокойный. Одёргивающий свою майку из-за нервов. (спойлер: Томас Раджи самый солнечный и весёлый человек на территории всей Италии, который справляется с их общей болью куда лучше, чем Дамиано) Как же всё-таки хочется спать. Почему ему запретили пить кофе? Наверное, всё дело в ретроградном Меркурии. В сезоне дождей, завершение которого обещают только в конце ноября. В том, что птицы летают реже, разбиваясь, падая под машины, запрыгивая в первый попавшийся поезд. Исчезая. Наверное, дело в том, что это расстраивает его терапевта. Его терапевт любит смотреть в окошко, пока пациенты изливают душу, но зачем, на самом деле, смотреть в окошко, если там нет птиц? Зачем слушать этих глупых людишек, которые, ну, подумаешь, пережили домашнее насилие. Или детскую травму. Или не могут справиться со социальной тревожностью. Или в возрасте от девяти до шестнадцати узнали о своей шизофрении. Или, какова трагедия, потеряли весь мир в лице своего друга. И вправду. На несколько тысяч человек в Италии ежегодно приходится всего около четырёх самоубийств. Дамиано вяло трёт глаза до красных кругов под веками, переходит на переносицу. Вздыхает. У него дико путаются мысли и теряются всякие логические цепочки, стоит ему только начать думать о чем-то вне их с Томасом разговора. Что за паршивая неделя. — Всё нормально. Настолько, насколько может быть, — наконец отвечает он, натягивая рукава кофты до самых костяшек. — Психотерапевт говорит, что я делаю успехи. — Это хорошо, — тянет Томас. Как ни странно, такой ответ его полностью устраивает. — Мы недавно виделись с Фабом, кстати. Спрашивал о тебе, — где-то за кадром от ветра гулко колышутся рулонные шторы. Выцветшие, с жёлтыми полосами в самом низу — иррационально и неправильно, но Дамиано почему-то выуживает из своей памяти мельчайшие подробности личной жизни своих друзей. Воспроизводит всё в деталях, путаясь и плутая, складывая их в мозаику, пока где-то на фоне всё горит. Всё теряется, не складывается, заводит в тупик, а Дамиано, наблюдая через окно за небом, где реже летают птицы, только и думает о том, что рулонные шторы в комнате Томаса постоянно закрыты. Что у него, например, рядом с кроватью стоит усилитель. Что его стол завален мусором, и, будь эти времена поспокойнее, Дамиано точно предложил бы посоревноваться рабочему месту синьора Раджи с хламом своей комнаты. Что у Вик на стене висит постер с Нирваной, а когда-то давно она делила комнату с младшей сестрой, перетасовывая косметику, увлечения, разговоры и носки, которые никогда потом не были одинаковыми. Что Этан пахнет корицей и домом. Что в его объятиях Давид чувствует себя как расплавленный на огне зефир: тает, тает безбожно, стоит Этану только коснуться его. Тает и любит. А потом он вспоминает, что его лучший друг носил изобилие фенечек и резинок для волос на запястье. Отращивал маллет, сутками залипал в гугл-таблицы, иногда не выходил из дома. Вспоминает, что улыбался он ярче солнца и всех красных карликов вместе взятых. Медленно доходил до нервного срыва. Дамиано думает о мелочах и уже давно не слушает, что Томас рассказывает про их встречи с Фабрицио за прошедшие месяцы. Дамиано думает: если брать в контексте Вселенной, например, Фаба, то весь его характер и привычки будут одной сплошной мелочью, мешаниной из рефлексов, воспитания и влияния социума, — но, вообще-то, — у Фаба есть смешная привычка таращить глаза, когда он удивлён, тяга к кепкам, парным татуировкам с глупыми рокерами, текиле на всех вечеринках, — и, как бы, — Фаб классный, он, наверное, мог бы стать их менеджером, если бы после победы на Сан-Ремо Марта вдруг решила бы их покинуть. Только они не победили на этом Сан-Ремо. И из-за этого, видимо, всё пошло наперекосяк. Из-за этого, наверное, всё и случилось. Из-за той февральской ссоры, всеобщей усталости, мелочей, которые очень долго слипались в снежный ком. Давид никогда не думал о них настолько серьёзно: он светил только в пределах одного дня, не загадывая, и верил улыбкам тех, кто когда-то решил последовать за ним. Виноват ли он в произошедшем? В том, что ему всего двадцать два, в том, что он, пусть и считая себя взрослее остальных, ещё наивен? В том, что дружба не в силах исправить травму, в корне изменить чужую жизнь, избавить от месяцами нарастающего крещендо тревоги и отчаяния? В том, что нельзя помочь утопающему, если он не просит, говорит, открывается? В том, что он не был рядом? Конечно. Конечно, он виноват. И это чувство сжирает его изнутри. — Земля вызывает синьора Давида, приём! Эй, Дамиа, ты тут вообще? — жужжит над ухом. Уже не искажённый микрофоном, голос Томаса всё равно почему-то звучит беспокойно и торопливо; Дамиано поджимает губы, но птиц за окном до сих пор нет. — Ну где ж мне ещё быть, Том, — отзывается он, пропустивший мимо ушей абсолютно всё. Это умение, к счастью, не стирается из его личности даже спустя столько месяцев затворничества, истерик и боли. — Рассказывай давай, я слушаю. Внимательно! Дамиано в порядке. Просто Томас использует его фразы. Просто мир пошёл наперекосяк, и птицы решили его покинуть. Просто сегодня Дамиано выпил больше лекарств, чем стоило, и его мысли путаются, оставляя одно очевидное: у него на руках чья-то смерть, и ему с этим жить. Просто ему особенно сильно хочется перестать чувствовать что-либо. Чувствовать — значит жить. Жить — значит чувствовать. Просто это неправильно — быть здесь, когда он нет. Томас, всё ещё жутко растрёпанный, что-то говорит. Рулонные шторы колышутся из-за открытого окна где-то за кадром. Мысли путаются. Не сходятся. Внутри разрастается чувство вины, но Дамиано не может вспомнить что-то кроме фенечек на запястье, спутанных волос и блеска улыбки. Дамиано в порядке. Просто паршивая неделя. Или, возможно, жизнь.                      В два сорок восемь он неловко мнётся на пороге дома, где ему всегда были рады. «Он хотел, чтобы некоторые вещи достались тебе» — говорит ему по телефону женщина, которая шесть месяцев назад потеряла своего старшего сына. По сравнению с ней, Дамиано в полном порядке: слыша вселенскую усталость в голосе человека, что пережил собственного ребёнка, ему всего лишь хочется расковырять свои барабанные перепонки. Хочется навсегда оглохнуть, бросить трубку, заблокировать номер и куда-нибудь убежать. Уехать. Исчезнуть. Пропасть со всех радаров на ближайшую вечность, осесть там, где ничего не будет напоминать ему о тихом здании на конце улицы, где когда-то они ещё детьми устраивали ночёвки и рубились в приставку. «Хочешь зайти в пятницу? Я как раз буду дома» — говорит ему женщина, которая, будем честны, уже давно воспринимает Дамиано как часть своей семьи. Женщина, чей сын был для его матери так же близок. Женщина, единственная на всём белом свете потерявшая такой же огромный лоскут кожи, что и он. Единственная, кто, кажется, может понять Дамиано лучше всех прочих; очередная, кого ему хочется оттолкнуть от себя как можно дальше, чтобы просто не осознавать, что всё это когда-то произошло. Что после этого нужно двигаться дальше. «В два? Да, можно в два. Приезжай, Дами, я буду рада тебя увидеть. Я всегда рада тебя видеть». Мелкий дождь накрапывает всё утро субботы: влив в себя пачку быстрорастворимого кофе и таблеток чуть меньше положенного, Дамиано устало приваливается ладонью к дверному звонку. Счётчик в его голове замирает на семи месяцах и двух днях. Вечер двадцатого марта. Двадцать второе октября. С опозданием два часа дня. Две макушки одинакового цвета на двух полароидных фотографиях, подписанных на память Викторией. Две улыбки. Две смерти. Чужая физическая и его моральная, которая всё никак не вытравляется терапией и социальными взаимодействиями. Математическая какофония. Два шага. Два взгляда, неловко столкнувшихся в миниатюрном пространстве, заменяющем отсутствие коридоров в типичных итальянских домах. Два взмаха ресниц — навылет. У младшего брата его лучшего друга точно такой же очаровательно большой взгляд, точно такие же щенячьи, преданные и солнечные глаза; интересно, сколько суицида умещает его зрачок? — Привет, — на грани слышимого произносит Дамиано, кивая. Никола, белокурый ангел, похожий на его лучшего друга только своими темными глазами и улыбкой, кивает в ответ; после смерти старшего брата Никола не улыбается. И Дамиано слишком хорошо его понимает. Настолько хорошо, что после этой встречи ещё долго орёт где-то в прострации. Сгребая чужие вещи в два захода, только оказавшись дома он обращает внимание на то, что именно отдала ему мать его мёртвого лучшего друга — всё время до внутреннее землетрясение всеми силами пыталось разорвать шумом барабанные перепонки, отпуская Дамиано лишь сейчас. Остаточный звон всё ещё насилует уши, когда Дамиано, сидя посреди своей до сих пор разгромленной комнаты, пустым взглядом проходится по знакомым вещам. Полароид. Чёрная кепка «Atlanta Hawks», подаренная им же. Дышащий на ладан плеер с большой царапиной на боку. Жестяные значки с университетских протестов и прошлогоднего месяца гордости. Пачка затёртых до дыр комиксов, старые проводные наушники и куча, чёртова куча фотографий, живых, настоящих: запечатлённые на них тусовки, его длинные волосы, пляжи, репетиции — когда только успевал, чёртов любитель всего цифрового? Дамиано не знает. И уже не узнает. Почему он столько всего упустил? — Он такой эгоист, — почти шёпотом говорит Дамиано, не обращаясь к кому-то конкретному. Свой голос сквозь странный звон в ушах он не слышит, но то, как неуклюже замер Якопо, так и не положив диски в аккуратную стопку, чувствует на всех энергетических уровнях, улавливает кожей ещё задолго до столкновения их взглядов друг с другом. Братская магия. — Кто? — недоумевает в первую секунду Якопо. Ловит взгляд брата, поднимает брови, мол, не хочу повторять своего вопроса, скажи. Экстренно прокручивает в голове те из шестерёнок, что не забились здешней пылью и рассказами о сегодняшнем дне. Понимает, но только после того, как чужой взгляд красноречиво опускается к кепке. — Почему? По тому же, почему они больше не говорят его имя вслух. — На Николу смотреть больно, — вздыхая, Дамиано снова сваливает чужие вещи в картонную коробку, подписанную его именем. Что лежит на самом её дне он посмотреть не решается, вытащив на свет только всё самое памятное. — Не представляю, что было бы со мной, если бы ты вдруг, — он осекается, замирая. Тишина разрастается в геометрической прогрессии, захватывая собой комнату всего за пару минут. — Ты понял, — заканчивает ту фразу Дамиано и снова смотрит на брата. — Да, — Якопо, в отличие от него, взгляд в сторону не уводит: наблюдает, чувствует, как и Дамиано, смесь чужого негодования и тревоги на всех уровнях, научившись этому за очень короткий срок. Они всегда были близки, но никогда раньше Дамиано не нуждался в таком уровне понимания. Он всегда был достаточно взрослым. — Я понял. — А ему ведь едва за четыре перевалило, понимаешь? — Понимаю. Дамиано всегда был достаточно взрослым — а потом у него выдрали почти всё его детство и отрочество вместе взятые, откатив эмоциональное развитие до того состояния, когда из-за каждой жизненной несправедливости начинаешь рыдать, словно слёзы когда-либо могли решить все проблемы. Он не нуждался в понимании, хотя у него были отзывчивые друзья, замечательные родители и старший брат, которому можно было рассказать всё на свете. Кроме, может быть, первых и последующих сигарет — Якопо обещал оттаскать за уши любого, кто будет покупать их Дамиано. Его лучший друг покупал. В шестнадцать, восемнадцать и даже двадцать, когда Дамиано, растягивая рот в самом наглом и очаровательном своём выражении, просил захватить ему что-нибудь по дороге обратно. И друг захватывал. Через закатанные глаза, колкие шутки, натянутые на костяшки рукава худи и отсутствие его любимых сигарет в попавшейся по кривому маршруту табачке — иной раз ради этого приходилось сделать лишний круг. Но друг, чаще всего, действительно покупал их. Был рядом. — Дамиа. Голос брата сквозь звон в ушах звучит странно. Не неприятно или страшно — просто странно. Так, будто мозг не понимает, откуда он исходит. Где он. Чей он. Для чего и почему Дамиано до сих пор его слышит. Это так ведь неправильно — всё ещё быть здесь. Якопо садится с ним рядом и его обнажённое майкой плечо случайно тыкается в чужое. — Эй, Дамиа. — М? Как вообще так получилось, что он не смог ему помочь? Не вытащил, не встряхнул, не потащил к специалисту. Не понял, что что-то идёт наперекосяк, хотя должен был. Не заметил, как второе его Солнце медленно выгорало, чтобы в конце концов окончательно истлеть в своих лучах и чёрных, всепоглощающих объятиях космоса. Этан говорил, что люди не должны дожить до солнечной смерти. Уже через миллиард лет Земля станет слишком жаркой для жизни — Солнце, расширяясь, вырастет до размеров газового гиганта и выжжет площадь ближайших планет. Меркурий, Венера и этот загаженный людьми уголок мира канут в лету, а Солнце просуществует ещё около миллиарда лет, прежде чем спустя какое-то время поблекнуть. Этан Торкио — помешанный на космических штуках гик. Этан Торкио — ещё одно светило в жизни Дамиано Давида. Но даже Этан не знает, что над их головой нет космоса. Космос, как и звёзды, не там — он на два с половиной метра вниз, ведь звёзды, что люди видят на небе, давно мертвы. — Я рядом, ты ведь знаешь? — невпопад чужим мыслям говорит Якопо. Его широкая ладонь лежит на плече Дамиано. — Всегда, если тебе нужна помощь. Ты мой брат и я тебя охренеть как люблю. И никуда не денусь, конечно. Якопо неловко. До жути, до чёртиков, до какой-то невообразимой крайности — никогда на уроках биологии, социологии и математики, никогда на баскетбольных матчах и тренировках, никогда среди родни и церковного золота их не учили тому, как переживать чью-то смерть. Как с чьей-то смертью на своих руках жить — Дамиано знает, что Якопо волнуется за него ещё с марта, нон-стопом, умудряясь при этом посетить пару раз символичные встречи бывших выпускников и держаться на плаву в компании общих школьных друзей. Дамиано знает, что Якопо неловко, что, как бы сильно они не были близки в любой точке их возраста, брат не обладает такой же сильной эмпатией, что была у его лучшего друга — но Якопо старается. Читает сотню статей с советами психологов, встречается со своими приятелями, заставляет брата принимать выписанные таблетки и постоянно говорит по душам с родителями. Помогает. Сидит рядом, на полу, посреди разбросанных вещей, которые никто не трогал, наверное, несколько месяцев и только сейчас решил убрать. Якопо неловко, но он старается — и Дамиано благодарен ему за это. Утыкается в чужое плечо лбом, хватает истончившимися пальцами запястье, пытается ответить тем же. Может, у Якопо не всегда получается ему помочь, но это даже и не важно — Якопо рядом, а это, наверное, что-то да значит. Звон отступает. Дамиано спокойнее. — Давай возьмём Николу потусоваться с нами на выходных? — немного подумав, спрашивает он. Идея, на самом деле, не самая абсурдная, даже не самая идиотская из тех, что когда-либо предлагал Дамиано — а предлагал он много, иной раз наперебой, душась собственным смехом, генерируя гениальные предложения чуть ли не каждые восемь наносекунд. Дамиано Давид был самым невыносимым человеком на свете. Якопо стучит пальцами по загорелой коленке и соглашается после того, как брат, не дождавшись моментально ответа, по привычке приводит миллион аргументов, почему это должно быть лучшим решением в их жизни. На самом деле, аргументов получается всего пять, каждый из которых — очевидный и простой, прозрачный, как вода, понятный, как дважды два; до каждого из них Якопо догадался бы сам, о чём он полушутливо и говорит, поднимаясь с пола. Проследивший за ним взгляд Дамиано неожиданно светлеет искренним возмущением, и он что-то отвечает на этот кивок, совершенно не замечая, что улыбка на чужом лице возникла ещё в тот самый момент, когда он начал приводить свои невероятные аргументы. В два двадцать шесть следующего дня ему пишет Этан. «Как ты?» Нормально. «Ты уверен?» Конечно. Как близняшки? «Какие из?» Твои, Эт. С Томом и Вик я уже виделся. «Они тоже в полном порядке. Открывают интернет-магазин. Ты не хочешь увидеться со мной?» Мне нужно время. Этан пишет ещё два сообщения, которые Дамиано уже не читает. Этан, на самом деле, писал ему всё это время — немногословно, коротко, так, как только он и умеет. Рассказывая о вещах, что случились, пока Дамиано не видел солнечного света. О том, что он сжёг кофе. Что они с Викторией и Вероникой гуляли по набережной. Что Тео до сих пор не признался в любви Джулио. Что ездил к семье, помогал матери. И, конечно же, что он очень любит Давида. О том, что он его любит и что он по нему скучает, Этан пишет в конце каждого их диалога — иногда Дамиано пишет то же самое в ответ. А иногда не читает его сообщения в принципе, и это тоже проявление привязанности: когда Дамиано не в ресурсе отвечать, он старается не давать ложную надежду, высвечиваясь онлайн. И Торкио это принимает. Возможно, их отношения стали слишком своеобразными за прошедшие месяцы, но, кажется, он всё ещё никуда не хочет уходить. Молча Дамиано блокирует телефон, убирает его в карман кожанки и наблюдает за тем, как Якопо, присев на корточки, о чём-то говорит с Николой. У младшего брата его мёртвого лучшего друга мамин нос и её волосы — длинные и растрёпанные. Заученным жестом Никола поправляет лезущую на глаза чёлку и почти тут же прикрывает миниатюрной ладошкой рот, скрывая улыбку от слов Якопо. Тот улыбается ему в ответ. Наверняка рассказал очередной дедовский анекдот, думает Дамиано. Да. Наверняка. Никола снова тихо смеётся со слов его брата, и Дамиано подпирает локоть поручнем карусели. Елозит по земле ботинком, лениво толкаясь в разные стороны. Раскинувшаяся вокруг них детская площадка серая, словно на размытой временем фотографии, и небо над головой тоже серое. Серое, но голубое. Серо-голубое. Дамиано, глядя на то, как контрастно смотрится на фоне облаков красная крыша над горкой, сильно зажмуривается. Навязчивые мысли, которые, как казалось, впервые за эту странную неделю покинули его, никуда на самом деле не деваются. «Я скучаю по тебе» Я тоже. «Ты всё ещё не в ресурсе?» Я не знаю. «Хочешь увидеться?» Я не могу. «Хорошо. Я люблю тебя. Ты в порядке?» Да. Дамиано в порядке. Привычке Торкио спрашивать о самочувствии в этом месяце должно исполниться два или три года: с того самого момента, как он смог почувствовать себя в своей тарелке среди таких шумных, разных, ни на кого не похожих друзей, при каждом удобном случае Этан всегда интересуется на этот счёт. Он заботится о них. Может быть, чуть-чуть опекает — но только потому, что ведом добрыми помыслами. Этан хороший. Он, возможно, не заслуживает такого человека, как Дамиано Давид. Он щурится, когда блеклое солнце падает ему на лицо тенями. Переживает паническую атаку в туалете супермаркета, чтобы потом о чём-то соврать Якопо, пожать плечами и тут же забыть собственные слова, кидая ему первую попавшуюся упаковку хлопьев. Показывает язык, когда слышит, что опять никто не будет их есть. Втихую учит Николу материться. За это брат очень больно тыкает его в ребра. Дамиано улыбается. Этан его не заслуживает, говорит внутри знакомым голосом. Тем самым, который сказал бы подобное только в шутку; тем самым, чей владелец обязательно оттаскал бы Дамиано за уши, как когда-то это обещал сделать Якопо. Тем, что, наверное, сам должен был научить Николу ругаться. Дамиано в порядке. Но Торкио его, разумеется, не заслуживает. «Что говорит твой психотерапевт?» Что мне очень не хватает тебя и я хочу быть рядом с тобой. «Я тоже. Может, всё-таки увидимся?» Сегодня? «Да». Я не могу. Прости. Я не могу, мне нужно время. «Ничего. Я понимаю. Тогда может через неделю?»                      С Этаном они встречаются только в следующем месяце. Двести сорок пять дней. Семь месяцев и двадцать девять дней. Запах домашнего пирога, чёрные-чёрные глаза, бесформенный клетчатый на шее и горчичный в ладони шарфы. Этан протягивает второй Дамиано, и тот едва заметно улыбается. До двадцатого числа этого месяца остаётся два дня. Как назло, в ноябре это тоже воскресенье. — Привет. Дамиано знает, что Этан хочет сказать. На языке крутится что-то вроде: ты выглядишь лучше, чем весной — или — у тебя отросли волосы — или — я безнадёжно зол на тебя. Этан имеет право на него злится. Наверное, даже больше всех прочих — может, Дамиано так и не смог заглушить всепоглощающее ощущение пустоты под ребрами, аккурат там, где должно быть сердце, но и потерять жалкое чувство любви он почему-то не получилось. Странно это: сердца вроде бы нет, но сейчас, глядя на Этана в красивом пальто и дурацком шарфе, на Этана с растрёпанными волосами, уставшим взглядом и наверняка горечью злобы на языке — сейчас, глядя на Этана, кажется, что он всё ещё любит. Дамиано любит Этана. Того самого, что злится на него, Вселенную и тот неоспоримый факт, что в какой-то момент Дамиано просто пропал. Испарился. Исчез. Втянулся в свою раковину, из которой его однажды вытянули нежные руки, чтобы он мог показать себя миру, спрятался, пытаясь залечить кривые ожоги, что остались на теле в тех местах, где он его прикасался. Этан наверняка злится на эти долгие семь месяцев, когда Дамиано не было рядом — избегая любого контакта с людьми, помимо брата, родителей, терапевта, лекарств и своих кошек, на все слова Этана он отвечал уже давно выученными фразами. Да. Я в порядке. Мне нужно время. Прости. — Привет. Помолчав, Торкио сокращает расстояние в два шага между ними и заправляет длинную прядь волос за ухо. Никогда не тактильный, он задевает мягкой тканью своего пальто чужое плечо, смотрит глаза в глаза, едва заметно дёргает уголком рта — этого хватает, что Дамиано почувствовал, как его накрывает лавиной чего-то липкого, обжигающе-сладкого. Дамиано безбожно тает, потому что знает — так трогательно Этан улыбается только ему. Потому что только его бодает плечом так неряшливо, просто, не извиняясь за свой жест уже в следующую секунду. Потому что Этан ничего не говорит. Он принимает. А Давид чахнет, млеет и плавится; от переизбытка горячего, влитого в горло сахара внутренности сворачивает не то диабетом, не то аллергическим шоком, и солёно колет в носу. Всё напряжение, что сидело у него внутри, предвкушая чужую злость, рассеивается простым осознанием, что Этан принимает его любым — сияющим и кричащим, сломанным и уставшим, сгоревшим, апатичным, пропавшим на долгие месяцы, любым. Напряжение, что сидело у него внутри, рассеивается, и на его место приходит страшная мешанина из любви и нервозности. Дамиано боится, что снова воспринимает реальность не так, как нужно. Не только в вопросе сходных симптомов «деперсонализации-дереализации». Не только в том, что не может вспомнить эту весну. Что до сих пор отрицает её и первый после случившегося апрель в частности. Дамиано боится, что за чужой улыбкой снова скрываются вещи, которые от него почему-то хотят утаить. Боится, что снова всё пойдёт наперекосяк. — Взять на тебя кофе? — спрашивает в какой-то момент Этан. Они бродят по едва высохшим улицам, сталкиваясь на светофорах взглядами, задевая друг друга тёмными рукавами своих пальто. У кофейни по другую сторону дороги кучкуются бежевые мотороллеры и потерявшиеся туристы, говорящие между собой на совсем незнакомом, но громком немецком. Во всяком случае Дамиано, наблюдая за ними, считает, что это немецкий. — Возьми, — кивает он. — Двойной эспрессо. Ну, ты знаешь. Я потом скину тебе денег на карту. И Этан кивает ему в ответ. Не отказывается. Не делает вид, что всё в порядке. Получается какой-то сплошной парадокс, но Дамиано этому особо не удивляется — им с Торкио нужны были какие-никакие точки соприкосновения, чтобы сойтись. Так уж получилось, что состояние вечного парадокса, несовпадение публичного с внутренним, солнечные улыбки, любовь к числам (Этан хорош в математике, Дамиано любит пересчитывать родинки на натянутой коже ключиц), смех, смех, смех — это всё, что когда-либо их объединяло. И музыка. Разумеется, музыка. Льющаяся перезвонами голоса, набатом малого барабана. Музыка. Музыка. То, что заставляет жить. Чувствовать. Вообще-то, они всё ещё группа. Но они не победили на Сан-Ремо, а Дамиано не написал ни строчки за последние месяцы. — Томас тоже пошёл к терапевту. Вик завела собаку — она тебе говорила, кажется, — грея руки о стакан своего кофе, говорит Этан. Дамиано держит его телефон с выведенным на экран видео: Виктория сидит на полу и перед ней голубая тарелка из Икеи с заваренным в ней раменом; собака, миниатюрная, крошечная, с буйством светлых кудряшек вместо шерсти, любопытно пытается залезть носом в бульон; Вик беззвучно смеётся; в кадре мелькает тёмная макушка Вероники и часть бледного, замученного лица Маттео. Этан говорит, что с ними ещё был Джулио, но его голоса не слышно из-за выключенного звука. — Мне кажется, она справляется лучше нас. Это прозвучит неправильно, но я понимаю, в чём дело. Просто Вик знает, каково это — потерять близкого, а мы не знаем, — Этан делает глоток, и вокруг только сильнее начинает пахнуть корицей. Оба молчат. Видео проигрывается ещё два раза, и Дамиано почему-то без остановки цепляется за перекрашенные волосы Тео. Чёрный. Как же готично. — Я начал читать Мураками. — Ты забрал себе его книги? — Дамиано поднимает взгляд. Чужие пальцы вновь заправляют прядь за ухо, прежде чем забрать телефон и пролистать галерею ещё раз, явно намереваясь найти что-то ещё. Ничего из этого, Дамиано уверен, Торкио так и не выложил в Инстаграм — некоторые вещи попросту не меняются, как бы больно им всем не было. — Думаю, он был бы рад, если кто-то о них позаботится, — дёргает плечом Этан, стоит ему заметить, как отдавший телефон Давид начинает раскалывать ребром ложки сахарный квадрат. Им точно что-нибудь выскажут, если это действо заметит бариста, но это будет потом, так что они ничего друг другу не говорят. Дамиано откалывает от кубика верхний угол. В кофейне почти тихо и пряно пахнет сиропами. — Был бы он рад, если кто-то позаботится обо мне? — невысказанный вздох проталкивается обратно, и Дамиано снова чувствует покалывание в носу. — Я безумно скучаю по нему, Эт. Можно ли скучать по человеку, мысли о котором постоянно преследуют тебя невзрачной тенью, готовые поглотить в любую удобную минуту? А по человеку, который сидит в метре от тебя? Сплошной парадокс, но Дамиано скучает — по тому, кого больше нет, и по тому, кто сидит перед ним, пьёт свой кофе без сахара, поправляет каждые десять минут волосы и показывает ему забавные видео. Дамиано скучал по Этану всё это время, но боль притупляла любые эмоции. Теперь же, когда они встретились, их слишком много, чтобы понять, взаправду ли это. Дамиано боится, что нет. Боится и понимает, что, вообще-то, так не должно быть: всё это, спокойное и размеренное, неправильно. Всё это из какой-то прошлой жизни, которой не должно быть, потому что весной случился конец света. Так почему мир не схлопнулся? — Я знаю, — спустя минуту кивает Этан. — Я тоже скучаю. И Томас скучает. И Вик скучает — даже если ей не впервой кого-то терять. Это больно. И чувствовать эту боль нормально. Просто… Не закрывайся от нас, ладно, Дамиа? Мы всё ещё любим вас обоих. И мы не выдержим твоей потери. — Это признание в любви? Своими словами Дамиано подразумевает усмешку, но, как обычно это бывало последние семь месяцев, совсем не смеётся, даже не улыбается. Этан ему в этом вторит, смотря в ореховые глаза так внимательно и серьёзно, как только он умеет; читает, наверное, насквозь и понимает, конечно же понимает, что Дамиано попросту пытается убежать от реальности шутками. Он делал так раньше, но теперь возвёл это в болезненный абсолют, и тонко чувствующий его настроения Этан не хочет поддерживать подобный сумбур. Сухие подушечки пальцев нежно касаются руки, и Давид замирает, чувствуя, как Этан сжимает его ладонь в своей. — Это признание в том, что я очень боюсь тебя потерять, — инстинктивно взгляд опускается вниз, словно вина осязаемая и она сдавливает ореховые радужки невыносимой для человека тяжестью. — Мне страшно, что ты можешь пойти за ним. Что здесь без него не найдётся причин, из-за которых ты захочешь остаться. Я думал об этом. Каждый день. Каждый месяц. Всегда, — заканчивает Этан, и всё, что может сделать Дамиано в ответ — кивнуть, до сих пор не заглядывая в чужие глаза. Конкретно с тем, чтобы долго поддерживать зрительный контакт, выражать большими зрачками весь спектр своих эмоций, делиться внутренним светом через блеск глаз, проблем у него никогда не было. Это что-то из нового. Из того, что выбивается, не сходится — Дамиано отвергает это всё психосоматической тошнотой, не принимает, потому что оно чужое, неправильное. Потому что всё должно было быть по-другому. Потому что даже если оставлять в их жизнях то, что случилось, и то, что Дамиано не помнит (перед глазами — только месиво из серо-голубого и красного), всё не должно быть так, как оно есть сейчас. Не должно быть так обычно, так просто. Привычная картина мира пошатнулась, и из неё вывалилась целая сотня деталей, разбросавшись, размокнув под широкими каплями. Всё, что было у Дамиано, сломалось, но почему-то он до сих пор жив. Он до сих пор ходит, до сих пор дышит. Этан подаёт ему пальто, когда они уходят из кофейни, и Давид ловит то на автомате. Он в порядке, но у него столько вопросов — к своему состоянию в том числе. Все они, невысказанные, за прошедшие семь месяцев так и не находят ответа. По улице мимо них проносятся дети: у одного из них в руках скейт, у обоих — светлые, воздушные волосы. Не слыша самого себя, Давид шутит про их космических близнецов, и Этан кивает. На оживлённом перекрёстке кто-то из них берёт другого за руку и не отпускает даже две улицы после. Случайно Торкио задевает кожей чужую травмированную, на которой ещё остались белые пятна ожогов. Дамиано правда пытается быть в порядке, но вопрос «почему» не отпускает его. — Я пиздецки скучаю по нему, Эт, — неожиданно повторяет он свои слова. — Мне его не хватает. Шуток его, дебильных, конечно, но его. Ворчания по утрам, смеха, всего его не хватает, понимаешь? Вихря волос где-то на периферии зрения, шуршания фенечек и громко играющей в беспроводных наушниках музыки. Постоянно запаха кофе и приторных энергетиков, прикосновений, поддержки. Тишины, разделённой на двоих, возможности прийти в любой момент времени и остаться, скрываясь таким образом от всего мира. Объятий. Разговоров обо всём на свете. Братской магии. — Я так сильно скучаю по нему, что сам начинаю бояться, — Дамиано сглатывает и сильно жмурится. — Бояться того, что я однажды не выдержу. Что… Ну. Знаешь. Пойду за ним. Дамиано боится того, что без мира перед глазами говорить становится проще. Что всё, почему-то, каждый раз воспринимается более нормальным, чем должно. — Это тяжело выносить в одиночку, но я не хочу, чтобы вы жалели меня. Чтобы вы думали о том, какой несчастный, когда у вас самих этого несчастья выше крыши. Он ведь был и вашим другом тоже. — Но лучшим другом он был только тебе, — всё-таки изрекает Этан, мягко оглаживая большим пальцем чужой. — Ты был ближе. И это всё так… не знаю, как. Я не умею выражать свои эмоции красиво. Да и понятно, собственно, тоже. Но, — он замолкает всего на пару секунд, и Давид почему-то знает, что Этан просто думает над правильной формулировкой. — Я переживаю за тебя, Дамиа. И я тебя очень люблю. При должном желании Дамиано может представить, как изгибаются губы, произнося эти слова. Как сейчас выглядит Этан, когда ветер слегка задевает его длинные волосы, а чужие мысли — мрачные, глупые, сумбурные, но сложенные в какие-никакие логические цепочки за несколько месяцев затворничества — трогают голову под ними. Дамиано может представить всё это в деталях, напомнить самому себе, что он здесь, он жив, он реален. И, несмотря ни на что, он это делает. Живёт. Чувствует. Жить — значит чувствовать. Чувствовать — значит жить. — А теперь это всё же было признанием в любви? И хотя без мира перед глазами всё воспринимается проще, не вызывая внутренней истерики, Дамиано знает, что ему нужно остаться. Он открывает глаза и смотрит на стоящего рядом, держащего его за руку Этана. Смотрит и слабо, едва заметно улыбается своим же словам. Он не хочет делать больно людям, которых всё ещё любит. Так что каждый раз придумывает новую отмазку, чтобы встречать рассвет. — Я думал о тебе все эти семь месяцев. И если вдруг ты посчитаешь это причиной, по которой стоит остаться, — Этан слегка жмёт плечами, — то да. — Что «да»? Слабая улыбка всё ещё играет на его губах, когда Торкио молчит добрые две минуты, не сводя своего чёрного и огромного взгляда с чужого лица. Прогресс. Брат называет это прогрессом — Дамиано выглядит лучше, чем весной, и изредка вновь будто допрыгивает до той планки своего невыносимого характера, что была долгие годы до. Прогресс. Это прогресс. Мнимый и ненастоящий, потому что за внешним фасадом всё ещё скрыта невыносимая боль, но Дамиано не особо педантичен в подобных вопросах; Дамиано думает, что так тоже пойдёт. Он в порядке, если в порядке близкие ему люди. Они стоят посреди улицы и смотрят на цветочный магазин с витиеватым названием на вывеске. Торкио поджимает губы. — Ты — георгин, Дамиано, — качает головой Этан. — Такой же невозможный, — и улыбается той своей трогательной улыбкой, от которой всегда что-то сжимается за худыми ребрами Дамиано Давида. А Дамиано Давид, если вы не знали, самый что ни на есть георгин — чуть-чуть завядший, но настоящий, живой. Георгин, говорит Этан, цветок ноября. Это новые начинания и свежие старты, неизменная доброта и милосердие даже в самые мрачные времена. Настойчивость. Но иногда — каприз, непостоянство и мимолетное увлечение. Георгин — это Дамиано, и спорить с этим, разглядывая искусственные цветы за толстым стеклом, как-то очевидно не хочется. Общими усилиями они приходят к выводу, что Томас — самый младший в их группе, общительный, идейный и мечтательный малый, само воплощение солнечного осколка, что в Риме в лучшие его дни самое жёлтое, — это мак. Что Виктория, их великолепная и неподражаемая Виктория, та, что ходит, когда ей больно, улыбается, когда ей больно, и хоронит уже второго человека в своей жизни — их девочка Вик, по силе духа готовая переиграть любого, подсолнух. Этан — астра. В белый муляж на витрине Дамиано тыкает почти наугад: кроткие лепестки, чем-то напоминающие звёзды, своим космическим обаянием лично для него ассоциируются с Торкио; значение этого цветка, как и всех предыдущих, он, конечно, не знает. Смущённый, сначала Этан говорит, что в Китае астры означают точность, и лишь только потом добавляет, что они — символ любви, изящества и изысканности. Дамиано кивает. Георгин, мак, подсолнух и астра. У самой кромки толстого стекла пробиваются небольшие узелки жёлтых, белых, розовых и голубых миниатюрных соцветий. Георгин, мак, подсолнух и астра. Гиацинт. Любимый друг Аполлона, ставший деревом после смерти. Из тела и крови. — У него на них была аллергия, — говорит Дамиано в ответ. Этан жмёт плечами — более подходящего для их друга цветка на ум приходит, и Дамиано снова кивает. Кивает, думая о раздражённых в начале сезона запястьях, о патологической неприязни к свечам с запахом и окрасом фиолетовых гиацинтов. О том, как странно и иронично всё получается; о том, что их друг точно мрачно посмеялся бы с таких совпадений — а потом они с Этаном потратили ещё часа полтора в дискуссии, пытаясь найти растение получше, но незаметно для самих себя перетекли бы на обсуждение древнегреческих мифов и их влияния на культуру. Думая: у него была аллергия на гиацинты. Или, может быть, на самого себя.                      В айфоновских заметках ещё первым четвергом мая у него датирован список советов. Десять пунктов — занимайтесь бытом, примите свои эмоции, ограничивайте негативное общение, ищите опору, не злоупотребляйте алкоголем и наркотическими веществами, будьте рядом с близкими, заботьтесь о себе, не отгораживайтесь от собственных мыслей, плачьте, приготовьтесь рано или поздно отпустить. Дамиано записал его по настоянию психотерапевта и забыл, не выполнив, кажется, больше половины из предложенного. Дамиано не принял свои эмоции. Не ограничил круг общения. Не нашёл опору. Не был рядом. Не плакал публично. Не отпустил. Зато никакого алкоголя и наркотиков на протяжении целого года — лишь бесконечная рефлексия и терапия раз в две недели из способов позаботиться о своём расшатанном, в слюни, в мясо, в мелкую крошку расхераченном состоянии. Этого, в принципе, хватает, чтобы быть в порядке. Поправляя каждые четыре секунды плотно обхватывающий шею горчичный шарф, Дамиано озирается на семенящую к ним фигурку Виктории и затирает вместе с упавшим бычком следы Томаса. Конец ноября знаменуется слякотью и штрафами за брошенными на землю окурками — психотерапевт Дамиано говорит, что заниматься повседневными вещами полезно. Что нужно оставаться «в себе» на фоне реорганизации привычного уклада жизни, нужно двигаться дальше. Когда-нибудь станет лучше. Дамиано знает, что не станет. Но он в порядке. Вчетвером они бессмысленно слоняются по оживлённому центру Рима: Томас курит уже третью сигарету за час, Вик рассказывает, как дела у неё дома, у Дженис, Чили. Этан прячет ладони в шуршащих мелочью карманах пальто и переплетениях своей холодной руки с горячей Давида, который впервые не знает, куда себя деть. Всё как-то не сходится, не стыкуется, носится у него внутри беспокойством и диетической колой. Притуплено избытком лекарств и зимне-осенней апатией. Последний снегопад был три года назад. А до этого — шесть, в две тысячи двенадцатом; тогда же от холодов погибло пятьдесят семь человек. Каждый час в Италии умирает ещё на девять человек больше. Рождество в этом году тоже обещает быть «мокрым». — Я не могу понять, — вклинивается в разговор Дамиано, не боясь показаться бестактным — этот вопрос уже давно опущен в любых взаимодействиях между ними. — Пытаюсь, но не могу. Он был эгоистом или я — мудаком? Добрые две минуты все молчат. Под боком навязчиво шумит, ожидая декабрь, бессонный Рим, а в отражении большого зрачка Дамиано мелькает белая полоска от тонких наушников Вик. Весёлые незнакомцы громко смеются на другом конце улицы. Совет психотерапевта номер два: примите свои эмоции. Признание проблемы — первый шаг к успеху. — С чего ты так решил? Типа, — Томас несколько раз хлопает глазами, и без толстого слоя тёмных теней его взгляд выглядит ещё более невразумительным, чем обычно; его пальцы, очерченные тонкими полосками колец, рисуют в воздухе круг, превращая тот в спираль, прежде чем разорвать и ткнуться траекторией в укутанную чёрным пятном фигуру Давида. — Почему кто-то из вас эгоист и мудак? — Он эгоист, потому что ушёл. Оставил нас. Николу, своих родителей, родню. Тео до сих пор пытается его заменить, и вы видите, что это отвратительно, — Дамиано поджимает губы и снова поправляет шарф. — Но вместе с тем… почему я не помог ему? Почему я ничего не сделал? Почему я до сих пор убиваюсь и страдаю, хотя, вообще-то, страдать должны вы, потому что вы потеряли друга, а я просто исчез на полгода и не выходил с вами на связь? Заставлял вас нервничать? Дамиано плакал при них всего раз. Он не помнит, при каких обстоятельствах это случилось, но оно случилось в апреле. Апрель Дамиано ненавидит больше всех прочих — а ещё, возможно, немного ненавидит себя. За слабость, за то, что раз за разом наступает на одни и те же грабли. Какой он друг и возлюбленный, если, не сумев спасти одного из дражайших в своей жизни людей, повторил почти всё то же самое, оставив ребят наедине с их общим горем? Холодная рука Этана всё ещё держит его собственную. — Дамиа, — на секунду их с Вик взгляды соприкасаются: выдыхая, она смотрит на него двумя огромными омутами. Смотрит небом и водами озера Лайтисватн — туманная нежность окутывает радужку, выкручивая цветность на минимум. — Да, ты заставил нас понервничать. Но не потому, что ты сам хотел подёргать нам нервы, а потому, что мы беспокоились о тебе. Тебе нужно было это время, и это нормально. Тебе было больно. Нам всем было больно. И ему тоже было больно — настолько, что он, ну, впервые подумал о себе? Она тормозит, и грязь хлюпает под тонким носком её ботинка. Воздух пушит светлые волосы: после похорон Виктория снова состригла пряди в каре и решила больше их не отращивать. После похорон разрушилось примерно десять чьих-то миров, но обещанный ещё много лет назад конец света не окропил горизонт. После похорон жизнь продолжила идти своим чередом, и даже то время, что Дамиано провёл вне, не сильно изменило её: люди продолжили приходить в этот мир, влюбляться, убивать время, себя и друг друга, верить в Бога, тратить жизнь на скуку и похоть. Всё так же зелёным расцвёл май, и его победил кто-то другой, привезя конкурс в Швейцарию; всё так же в Рим пришло выжигающее сетчатку, кислотное лето, а потом его сменила дождливая осень. Вселенная не изменила своим правилам и продолжила ход, словно ничего не было. — Я хочу сказать, что нельзя осуждать его поступок. Мы уже не поймём, почему это произошло. Но он так поступил. Это есть. И мы должны принять это, понимаешь? Теперь это часть нашей жизни. В конце концов, в глобальном масштабе одна смерть не значила ничего. Но тогда почему все внутренности сковывает боль? Почему так трудно дышать, если ничего — буквально ничего — не было? Совет психотерапевта номер три: ограничивайте негативное общение. Не то чтобы кто-то из друзей, семьи и знакомых постоянно твердил Дамиано о том, что он должен «мужаться». О том, что мальчикам нельзя плакать, и о том, что всё вот-вот станет нормально. Скорее наоборот — Якопо и мама старались не оставлять его ни на секунду, отец помогал с абсолютно бытовыми вещами, а ребята и Тео периодически писали, что очень скучают. Совет, наверное, не об этом, но Дамиано задерживает дыхание, считает до десяти и очень вежливо просит свой собственный мозг заткнуться. В голове слишком много вопросов, но Вик права — они никогда не получат ответа. Просто это есть. Это будет. И им теперь с этим жить. — У Эмиля Дюркгейма есть теория, — тихо подаёт голос Этан. — Он объясняет «эгоистическое самоубийство» тем, что ослабевают или разрываются узы, соединяющие человека с обществом, результатом чего становится крайний индивидуализм. В силу того, что человеческая деятельность по своей природе коллективна, такой разрыв драматичен для личности, — ветер задевает специально выпущенные из высокого хвоста пряди, и свободной рукой Торкио отводит их обратно к вискам. — Душевного покоя невозможно достичь при помощи внешних факторов. Как-то по-другому его нужно искать, а разочарования и кризисы учат терпению. Важно уметь получать удовольствие от маленьких радостей жизни, — в конце концов он жмёт плечами, смотря на ребят. Вздыхает, подытоживая: — Люди разделяют успех, но бремя несут в одиночку. По-моему, нам, как обществу, необходимо больше поддерживать друг друга и переживать несчастья вместе. Совет психотерапевта номер четыре: ищите опору. За ним же, почти равносильный, совет психотерапевта номер шесть: будьте рядом с близкими. Давид сжимает чужую ладонь в своей чуть сильнее. Не то в знак того, что он не понял ни слова из запутанного монолога синьора Торкио, не то в попытке сохранить на кончиках пальцах исходящую теплом нежность. Это не прогресс. Это нежность. — В общем, — ковыряя носком асфальт, снова говорит Вик. — Ты не виноват. И он не виноват. Это случилось, но не отняло у нас права на счастье, разве нет? — она поднимает голову и быстро скользит взглядом по фигурам друзей. Ищет кивок Томаса и молчаливое согласие Этана, чтобы в конце концов снова посмотреть на Давида. — Мы будем по нему скучать, конечно. И вспоминать его тоже. Но думать о себе тоже важно, понимаешь? Важно спасти то, что мы ещё можем спасти. Себя. Друг друга. Мир. Возможно, в какой-то другой параллельной Вселенной всё пошло по иному сценарию, но мы здесь и сейчас, и мы живы, мы всё ещё живы. Да. Они живы. В прошлом году случилась серьёзнейшая вспышка за всю пандемию. Где-то над головой взорвалось пару лайнеров и прошло уже двадцать лет с трагедии одиннадцатого сентября. Мир, не изменяя своим привычкам, снова наступил на грабли технического прогресса, а их общий друг покончил с собой в марте — но они ещё здесь, и они есть друг у друга. Им больно, но они ходят. Им больно, но они дышат. Им больно, но они живы. Это как вылитая на разодранные колени перекись водорода. Шипит, уничтожая бактерии, и жжёт сильнее, чем было даже в момент соприкосновения кожи с асфальтом, но на то она и перекись — она помогает. Быть человеком иногда больно. И в этом, собственно, суть — если бы люди не знали боли и страха, они бы никогда не узнали счастья. Дамиано прокручивает всё это в опустевшей голове, и в носу начинает солёно колоть. — Мне всё ещё больно, — говорит он, прикусывая губу. Совет номер девять: плачьте. — А? — Томас реагирует на его слова первым, оборачиваясь. Снова хлопает глазами, не понимая, и почти моментально тянется длинными руками к нему. — Дамиа, ты… — Нет, — качает головой Дамиано и уже не пытается стереть с щёк предательски блестящие на солнце дорожки слёз. Впервые истерика не кажется невнятной — просто его наконец прорывает, и Дамиано громко шмыгает носом, мёртвой хваткой цепляясь за тонкое плечо Томаса. На них озираются незнакомцы, что-то спрашивая у Этана, но на всё это становится абсолютно плевать. — Я не в порядке. Дамиано не в порядке. У него в голове — атомная зима, и ничего на ней уже не растёт, потому что всё выжжено, вырвано с корнем. Потому что он каждый раз ищет причины и отмазки, чтобы остаться, вместо того, чтобы просто быть; жить, радоваться мелочам, светить, как и раньше, ни о чём не задумываясь. Дамиано не в порядке, потому что он не держится сам по себе, не ощущает ногами почву, и стоит людям, которых он очень любит, отвернуться хотя бы на миг — реальность расплывается по радужке рябью. Перестаёт существовать. Теряет всякие краски. Может быть, в глобальном смысле конца света не случилось, но их Вселенная столкнулась с другой, более жестокой, и космические обломки разрушили целостность атмосферы планет. Дамиано не в порядке — у него поперёк груди рана, которая срослась кое-как, потому что всю свою скорбь глушил таблетками и бессмысленными разговорами. Совет номер десять: приготовьтесь когда-нибудь отпустить. Дамиано не отпускает. У него вместо сердца — пустота, вырванный лоскут кожи, смердящая гноем рана; сочетание серой каши из лейкоцитов и алого месива мыслей. Всё это свежее, недолеченное, саднящее — и он это чувствует. Жить — значит чувствовать. Чувствовать — значит жить. Давид живёт. Чувствует. Не отпускает, но признание проблемы — первый шаг к её решению. Признание боли — первый шаг к её искуплению.                      Он не в порядке. Он точно не в порядке, раз стабильно ходит в ближайший цветочный и покупает там букет самых красивых гиацинтов, прекрасно зная, что его лучший друг всегда их ненавидел. Он не в порядке. Но он ходит от дома к цветочному, дышит римским, всегда жёлтым воздухом, берёт в булочной пончики в шоколадной глазури, созванивается с Викторией и часами слушает, как Томас в окошке видеозвонка играет рифф, который придумал десять минут назад. Он принимает антидепрессанты и нейролептики, меняет психотерапевта, ходит к нему на сеансы, забирает у мамы котов и неловко, но искренне улыбается, когда утром Лего ложится поперёк шрама на его груди. Иногда, в особенно светлые дни, блуждает с Этаном неизвестными улицами, греет руки его перчатками и называет это свиданиями. Дамиано не в порядке — но он покупает самые лучшие на свете цветы и выбирает любить. Выбирает быть человеком, невзирая на то, что иногда это очень больно. Дамиано выбирает жить, и думает, что его лучший друг был бы этому рад.