держи меня за руку, я боюсь

в их огромном университете по сентябрям сыро. студенты кофейной гущей на дне глубокой, но наполовину пустой кружки, купленной по акции в магазине бытовой техники, собираются в кабинетах, целуются на лекциях, теснятся в туалетах, спутавшись, сплетясь конечностями, толпятся в столовой и в курилках за школой, держатся за руки около железных ворот. в туалетах тесно и душно, там всегда пахнет потом и сигаретами. их в университете несколько, но только в одном есть маленькое стеклянное зеркальце, постоянно измазанное чужими отпечатками пальцев и губной помадой, чернилами или инеем расплывающейся вниз по отражающей поверхности, прямо до финишной прямой. в туалетах громко и темно, в них – постоянный гул, грех и смех, поэтому кенма никогда туда не ходит: боится своими руками этого коснуться, на своей собственной шкуре ощутить прикосновения женских пальцев или губ. в туалетах страшно и грубо. в туалетах дёшево и влажно. даже дешевле, чем билеты на утренний сеанс кино или рубашки из секонда, такие, какие постоянно покупает бокуто. некоторые предпочитают им крышу – шершавую, старую и немного седую. на ней только и делать, что встречать закаты и провожать рассветы, стоя на вокзале с одним единственным бесцветным чемоданом. но кенма на поезд опаздывает, навсегда остаётся на месте, пока другие его обгоняют. в росте, в силе, в красоте и в популярности. у кенмы за душой нет чего-то особого и выдающегося, поэтому он сразу же пропускает первую пару, а за ней – и вторую, и третью. а за ними – всю жизнь, потому что так интереснее. топиться с камнем, привязанным к шее, всегда интереснее, чем просто резануть по ней ножом. пара мгновений всегда интересней, чем одно. на крыше только и делать, что целоваться, но стоя посередине и окидывая широкое и безлюдное - наконец-то - пространство пасмурным, как некоторые соседские, голодные кошки, взглядом, кенма для себя решает, что никогда сюда не вернётся. не вернётся, потому что на крышах всегда сидят вороны, потрёпанные городскими драками и навсегда свободно-крылатые. потому что по крышам всегда бродят бездомные кошки, такие же расплывчатые в персиковых цветах заката, как детские рисунки акварелью, развешанные по всему периметру стен его прошлой школы. кенма никогда не оставлял там чего-то своего, потому что знал, что когда-то всё равно покинет это место, как не оставлял, впрочем, ничего и нигде. когда и без того тонкую нить разрываешь пальцами она режет их в кровь и втаптывает осколки ногтей и сердца в асфальт, но когда её заранее обрезаешь ножницами остаётся только неприятное, от чего-то горькое, как после чистки зубов мятной пастой, послевкусие. кенма смакует его на потрескавшихся губах и зажимает между нёбом и языком, чтобы никуда не сбежало, перебирая по гортани скользкими и липкими от волнения лапками. кенма это представляет. кенму начинает тошнить. за его спиной – неправильная жизнь, неправильный университет и неправильная, крошечная, как зарплата, которую кенма там получает, кофейня под обветшалой крышей, на которой весной вьют гнезда кукушки. за его спиной – тысяча и одна ночь в объятиях телефона и его заботливой защиты глаз от синего света. тысяча и один день в объятиях полусна или полуобморока – но это как повезёт. кидай кубик – а там узнаем. за его спиной – крутая лестница с поломанными ступеньками, чайные пакетики, растворяющиеся в лужах и чёрные, как смоль, спутанные и неопрятные волосы. за его спиной прямо сейчас кто-то стоит. незнакомец не пытается кенму душить или над ним смеяться, поэтому он оборачивается и выравнивает поплывшие взгляд и осанку, чтобы взглянуть слегка вверх и заледенеть. — меня зовут куроо, — говорит ему этот огромный человек, и кенма рассыпается по асфальту сломанными пазлами. — я староста в нашей группе, — говорит куроо. — прекрати пропускать занятия. — ты меня слышишь? — идём со мной. кенма не находит в себе никаких сил на то, чтобы что-то ему ответить. и только тогда, когда его едва ли не за руку приводят в аудиторию и сажают за свободную парту, пригвоздив к стулу уверенным взглядом и элегантной походкой, кенма просыпается, выныривает из-под водяной завесы и тут же ею, вперемешку с солью и ракушками, заново захлёбывается. и снова тонет. наверное, куроо думает, что он немой или глупый. совсем уж честно говоря, кенма сам сейчас в этом почти уверен, но всё ещё не может выдавить из себя и слова, ровно до того момента, пока не заканчивается первая лекция. ровно до того момента, пока, с лёгким хлопком журнала по столу и шорохом гелиевой ручки в широких черченых ладонях, не заканчивается его спокойная жизнь. кенма ненавидит историю, ненавидит греков и монотонную речь, но впервые за год внимательно профессора слушает. кенма ненавидит правила, постоянно от них убегает и прячется, ненавидит очереди с толпящимися и влюблёнными людьми, ненавидит овощные салаты и тех, кто считает своей обязанностью попробовать его накормить. кенма ненавидит, но когда это делает куроо – ест, делая вид, что ему действительно нравится. и кенма слушает: как за окном разговаривают на перекуре охранники, как в туалете за соседней стеной кому-то царапают спину, как рвётся под грубыми прикосновениями ткань чьей-то юбки и как всё дальше по коридору отдаляется от них тяжелый шаг одного из профессоров, как будто дает безмолвное разрешение. кенма слушает, как жужжат над потолком крупные осы, как солнце делает первый и последний оборот вокруг его дома за сегодня, как куроо стучит по клавиатуре тёплыми красивыми пальцами и как он впервые называет ему своё собственное имя. тетсуро оказывается хорошим парнем. а кенма – нет. потому что он хочет, впервые в жизни понимает, что хочет быть прижатым к тому самому зеркалу спиной. что хочет до невозможности и до искр перед глазами, до расплывающихся янтарных зрачков и хриплого голоса в трубке телефона, когда не спится, почувствовать на себе любовь. не валентиночно-букетную, мерзкую и клишированную, выкрикиваемую из каждого угла, а их собственную: особенную и красивую, прямо как куроо. кенма с ужасом понимает, что хочет, чтобы его рубашка окрасилась под цвет чужой лиловой помады от соприкосновения со стеклом. хочет его разбить, хочет стонать и плакать, встать на колени и каждый пропущенный урок отмолить, отпросить, отлюбить. взять в долг и никогда не вернуть. у кенмы – пшеничные, спутавшиеся волосы, целая куча "н" в колонке посещений и одна большая, просто огромная проблема. у куроо – лощёные, блестящие успехом дорогие ботинки и чёрные, такие же глубокие, как бездна, глаза. — мама, — говорит кенма, когда возвращается домой. — я нашёл любовь.