Шесть смертей Уотана Шварца

Я не мог поступить иначе.       Не осудите моих необдуманных, опрометчивых действий против князя Леманна, во мне говорило не только чувство глубокой обиды и ненависти, которые в отношении его я не способен был поумерить, но и долг дружбы. Последнее являлось главным, ведь если бы дело касалось меня одного, я бы претерпел какие угодно испытания, но если дело имело касательство людей, дорогих моему сердцу, я забывал о покорном своем смирении и робости. Сии смелые действия отнюдь не меняли моей скромной души, я не становился неустрашимым доблестным воином, скорее — безрассудным ребенком, не отдающим себе отчета в последствиях принятого решения. Однако же я бы не сказал, что это плохо, или не в моей природе.       Не думайте также, что Шарль раскусил Леманна. Этот дьявол придумал бы множество инсинуаций, даже если бы Шарль застал его с бичом в руке. Но прежде чем мы встретились, слуги подняли меня с земли и потащили в поместье. Увидев меня, любимый выпустил руку дочери и, подхватив из рук Ваньки, с выражением глубочайшего потрясения, спросил:       — Что произошло?! Кто сделал это с тобой?!       Увидев мою спину, Шеннон упала в обморок — Элизабет успела подхватить ее. Зацепив взглядом Мэриан, в глазах которой стоял неподдельный ужас, я проговорил как мог слышно:       — Пожалуйста, уведите ребенка…       Девочку увели товарки, до этого поддерживающие меня за руки и плечи. Теперь им не было никакой нужды помогать мне идти, так как на помощь Шарлю в залу вбежал Леманн. Напустив на себя самое истовое потрясение, какое мне только доводилось когда-либо видеть у него, он не знал, куда кидаться — к лишенной чувств Шеннон или ко всему истерзанному мне?       — Пресвятые небеса! — воскликнул Леманн. — Что же это?.. Немедленно пошлите за доктором, чего же вы стоите, идиоты?!       Слуги выбежали прочь; Леманн сначала подбежал к женщинам, но Элизабет, уже вытянувшая из-за лифа коробочку с нюхательной солью, уверила его в том, что ее сиятельству вскоре полегчает, поэтому ему пришлось помочь Шарлю и поддержать меня с другой стороны.       По дороге в покои, Леманн все спрашивал, что произошло, кричал и бесновался — словом, как всегда, играл свою безупречную роль. Затем же, уложив меня на постель, принял Семена — такую же лживую мерзость и плута, — который по его наущению исказил правду, сказав, что бичующий меня слуга, сам пошел на это, вопреки указанию сечь виновную.       — Сейчас же пошли за этим подлецом! — в ярости прокричал Леманн. — Я его уничтожу!       Когда Семен вышел, Шарль заглянул мне в глаза и спросил:       — Уотан, зачем ты это сделал?       — Марфа не виновата… — сказал я. — Марфа бы никогда так не поступила…       — Ее вина доказана? — спросил Шарль у Леманна.       — Абсолютно!       — Она была со мной, — сказал я, — в самые тяжелые мои дни, она всегда была рядом… и в ту ночь она помогала мне… Она — моя подруга…       Леманн всплеснул руками.       — Вот заладил-то — подруга! Никому не пожелаешь таких друзей, Уотан!       Чтобы не потянуть ран, я неглубокого и часто дышал, чем спровоцировал головокружение; муть маячила перед глазами почти с той же силою, что и от действия шпанки. Присутствие Леманна, правда, сказывалось на организме совсем не так, как этого можно было бы ожидать после столь жестокого истязания. Все потому, что саднящие раны на спине не могли отвлечь моего внимания от сердца, рвущегося из груди. Слезы выступали не только от боли, но обиды, ненависти, страха, бессилия. Если бы рядом не было Шарля, я бы не выдержал натиска всех вышеизложенных ощущений. Он держал меня за руку и ворковал слова поддержки, вливающиеся в мое сердце и исцеляющие его.       Доктор Гринфилд явился с небольшим опозданием, так как отлучился в сад, сочтя сие уместным в сложившихся обстоятельствах, — пациенту лучше, отчего ж не порадовать себя прогулкой в погожий день? Еще до его прихода сняв рубашку, которую на меня впопыхах накинули во дворе и которая вся пропиталась кровью, Шарль как мог омыл мне раны, а доктор Гринфилд, увидев следы преступления «челядинца» воззвал к помощи божьей и приступил к обработке.       Тем временем в покои был приведен строкою ранее упоминаемый челядинец.       — Ах, ты жалкое отродье! — Леманн отвесил ему звонкую пощечину. — Как ты посмел ослушаться моего приказа?!       — Но вы приказали…       — Но не его же, тупая твоя башка!       — Он загородил ее собою, вы же сами…       Леманн отвернулся — лицо его исказила гримаса неподдельного раздражения. Он сказал Семену:       — Я не желаю ни слышать голоса этой канальи, ни видеть его глупой плешивой морды! Брось его в темницу!       Челядинец упал Леманну в ноги и вцепился в полу его кафтана.       — Смилуйтесь, барин! Я сделал все, что вы приказали!..       Леманн одернул одежды.       — Прочь!       — Барин!..       Семен взял челядинца за шкирку и вывел из покоев. До нас еще долго доносились отчаянные крики и мольбы о помиловании. Ведь он сделал все, что ему приказали. Я думал, у Шарля возникнут подозрения — все-таки он отличался удивительной остротою ума! — но Шарля волновало лишь мое состояние, ему было решительно плевать на то, куда потащили «негодяя», главное — он обязательно понесет за то наказание.       С другой стороны так ли мне хотелось бы, чтобы он обо всем догадался?       — Не стоило мне уезжать, — сказал Шарль.       — Я бы никому не позволил обидеть Марфу, — ответил я, — даже если бы ты стал меня отговаривать. Она — святой человек…       — Почему ты так в этом уверен?       — Она бы никогда… никогда меня не предала… Ее оклеветали…       — Но кто тогда по-твоему мог пойти на сие коварство?       — Я не знаю, но девушки этого не делали. На них легче всего навести напраслину, ведь они мои верные товарки…       Леманн приблизился к постели и, наклонившись, с выражением легкого негодования — я бы даже осмелился сказать, недовольства, — спросил:       — Почему же ты не пришел ко мне, Уотан? Я бы обязательно выслушал тебя и не стал бы противиться освобождению той горничной! Вместе мы бы обязательно нашли виновного, зачем же ты кинулся под кнут?       — У меня не было времени, — сказал я, хотя внутри все переворачивалось, зудело, рвалось и кричало от его непосредственного нахождения рядом; я даже не мог смотреть на него. — Товарки сказали, что наказание вот-вот состоится, медлить было нельзя.       — Ничего, — сказал Шарль, — все позади, того негодяя накажут.       — Не наказывайте его!       — Это еще почему? — не понял Леманн. Точнее — сделал вид, что не понял.       — Он лишь выполнял поручение, а я помешал ему. Он не виноват.       Доктор Гринфилд прыснул:       — Боже правый, господин Шварц, вы не перестаете меня удивлять!       — Всех нас! — подыграл ему Леманн.       Игнорируя неуместный смех этих двоих, Шарль нахмурился и с сомнением в голосе обратился ко мне:       — Ты как будто знаешь что-то, но не хочешь говорить. Боишься сказать.       — Я бы ни за что не стал вас обманывать! — воскликнул я. Возможно, слишком громко.       Леманн взял стул и, поставив его возле изголовья кровати, сел и сказал:       — Если тебе известно что-то, скажи.       При этом он взирал на меня сверху вниз с таким невинным напряжением, как будто и вправду не ведал, кто бы мог сотворить со мною такое зло? Как будто я мог сказать правду! Он издевался. Конечно же.       А я представлял множество троп, по которым мог бы пойти. Как бы все сложилось, имей я внутреннего оракула, который обязательно бы подсказал мне, кто злобен и беспощаден, а кто — благороден и добродетелен? Как бы все сложилось, если бы я уехал той ночью к Аделаиде и не позволил бы ни одному мужчине прикоснуться к себе? Как бы все сложилось, если бы во мне достало столько сил и мужества, чтобы прыснуть бокал того вина Леманну в лицо? Как бы все сложилось, если бы я ответил Леманну за все его обиды? А как бы все сложилось, если бы я отомстил Леманну? Я бы испытал гордость? облегчение? Вряд ли. И все потому, что оно того не стоило. Не стоило уподобляться ему — этому ничтожеству, не ведающему, что такое доброта и любовь. При всем желании я не мог пойти на месть. Я всю жизнь лишь подставлял щеки, чтобы меня ударили, но никогда не ударял в ответ. Один раз ударил, и что из этого вышло? стало ли мне легче? Нет, не стало. Вместо бессмысленной мести, к какой Леманн между прочим меня поощрял, я простил.       Тогда я думал, что это было моей слабостью, но теперь понимаю — это было моей силой. Отомстить легко, простить — нет.       — Мы вполне можем воззвать твой разум к правде, Уотан, — сказал Шарль, —вникнув в твое сознание. Однако это было бы жестоко по отношению к тебе.       — Мне известно ровным счетом столько же, сколько и вам, — сказал я.       — Ложь.       — Шарль…       — Ты лжешь, Уотан.       — Как бы я смог?       — Ты боишься, потому лжешь. Покрываешь кого-то. Это то, что я чувствую.       — Что ж? — вмешался Леманн, протягивая мне руку. — В таком случае, предоставьте мне возможность узнать, обманывает ли нас Уотан или нет?       — Не нужно, — отрезал Шарль, отстраняя от меня его руку. — Во-первых, Уотан еще не давал на то согласия, во-вторых, я бы предпочел узнать обо всем сам, если Уотан позволит. Или вы не доверяете мне, ваше сиятельство?       — Абсолютно доверяю! Как видно, вы не доверяете мне?       — Абсолютно доверяю!       Леманн прищурился.       — Так доверяете, что покинули поместье, чтобы привезти дочь самостоятельно, не обратившись за помощью ко мне?       — Дело не в доверии, но в том, что только я один знаю, что удобно для моей дочери. В сих вопросах я не доверяю даже собственным слугам.       — Родительская паранойя? — ухмыльнулся доктор Гринфилд, не отвлекаясь от ран.       — Можно и так сказать.       — У мужчин она почти не встречается.       — Значит, я исключение.       — И все-таки, — сказал Леманн, — я настоятельно рекомендую предоставить это дело опытнейшему из нас.       — Вы считаете, — оскорбленно вопросил Шарль, — что я недостаточно опытнее вас?       — О, не взыщите, друг мой, простая аксиома: вам ведь всего двадцать четыре, а я уже тридцать лет живу на свете и знаю куда больше вашего.       — Опытность не обязательно зависит от возраста.       — Понимаю, но…       — Быть может, вы покрываете кого-то и велели Уотану молчать?       — Как вы только могли обо мне такое подумать?!       — В таком случае вы позволите сделать это мне.       Глаза у Леманна забегали. Он не ожидал, что Шарль пойдет на это. Что у него все-таки возникнут подозрения.       Растерявшись было, Леманн, однако, быстро овладел собою и не без желчного оскорбления сказал:       — Тебе решать, Уотан. Ты хочешь этого?       — Нет, — ответил я, когда он еще не докончил свою злорадную фразу до конца.       — Почему? — спросил Шарль.       — Я не хочу, — сказал ему я, — чтобы ты видел… чтобы кто-то видел это…       — Тут уж я соглашусь с господином Шварцем! — хохотнул доктор Гринфилд (совсем неуместно в данной ситуации). — Онанизм — он такой! Все его совершают, но не у каждого хватит смелости признаться в совершении оного. Но вас, как мне кажется, сложно осудить за сие невинное искушение, ведь вы были под воздействием яда и явно не понимали, что делали.       — Если ты не хочешь, — мягко проговорил Шарль, — чтобы это видели лишь из-за этого, то можешь быть уверен — сие совершенно естественно и вовсе не стыдно.       — В конце концов, — ехидно сказал Леманн, — его милость не увидит ничего такого, чего не видел прежде.       — Точно так же, как и вы, ваше сиятельство, — сказал Шарль, — если бы вторгнуться в разум Уотана предоставили вам.       Слова Шарля покрывали мои уши бальзамом — слышать, что кто-то унижает Леманна в ответ на его колкости, являлось в наивысшей степени приятным обстоятельством.       — Ах, не просите меня об этом! — Я отвернул от них голову к стене. — Какой стыд! какой ужас!       — Если бы моя матушка, — сказал Гринфилд, — бывшая талантливой посланницей, произвела на свет своего сына, то бишь меня, магом, он бы не влачил жалкое существование вызывного доктора, но всенепременно пользовался бы всеми щедротами, дарованными ему колдовской природою! Что ж вы медлите, господа? А вы, господин Шварц? Вы ведь подвергаете опасности каждого в поместье своим ребяческим смущением.       — Но мне ничего не известно! Я могу ошибаться!       — Скажи тогда сам, — сказал Леманн. — К чему эти недомолвки?       — Таким образом вы ответа не добьетесь, — заметил Гринфилд. — Он лишь придумает новую ложь, пока вы бессмысленными прениями оттягиваете время.       Будь моя воля, я бы лягнул его между лопаток!       — Не давите на него! — сказал Шарль. — Мы не станем заставлять тебя, Уотан. Если ты будешь готов, расскажешь сам.       — Так времени нет! — вспылил Гринфилд. — Пока господин Шварц на что-то решится, отравитель покуситься на чью-то еще жизнь! И не дай бог — на мою!       — Уотан, — сказал Шарль, — ты доверяешь мне?       — Да.       — Я обещаю тебе, что не стану смотреть те фрагменты твоих воспоминаний, в которых ты поддался искушению.       — Я не поддался!       — Уотан.       — Клянусь, не поддался!       — Уотан.       — Я не сделал ничего дурного!       — Я не сказал, что это — дурно.       — Пожалуйста, поверь мне, Шарль! Все, что я говорю — правда!       — Уотан, пожалуйста, успокойся. Меня то вовсе не заботит. Никого из нас. Заботит лишь твоя реакция на произошедшее. Ты винишь себя в том, что не способен был контролировать. Напрасно стыдишь себя. Раньше я делал то же, но пришел к осознанию, что это неправильно. Долгие годы жил с разрушающим стыдом.       — И что же вам помогло? — поинтересовался Гринфилд.       — Моя жена. Я доверил ей одну свою тайну и она убедила меня в том, что мне нечего стыдиться. Да будет вам известно, джентльмены, — Шарль обвел взглядом и меня, и князя Леманна с доктором Гринфилдом, который уже давно не умащал мою спину мазью, но внимательно слушал «интересную» беседу, — но я освободился. Теперь мне не только не стыдно думать об этом, но не стыдно даже говорить!       — Любопытно! И как вы только осмелились поверить тайну женщине?       Гринфилд хотел воззвать собеседников к смеху, мол, бабы все болтушки и сплетницы, а вы, дражайший друг, так наивны, но Шарль осадил его:       — Да, она была женщиной, — сказал он, вкладывая в последнее слово столько гордости, сколько на самом деле выражал ее в отношении женского пола, — также — верной моей подругой.       — Ох, прошу прощения, я не знал, что виконтесса де Дюруа… примите мои соболезнования!       — Благодарю, mon ami.       — Так что за история? — спросил Леманн.       — Мне было пять лет от роду, — начал Шарль. — Не помню, в чем я провинился, но мой отец, граф де Дюруа, разгневался и стал так неистово колотить меня, что я упал и был вынужден закрывать голову руками. Все мои братья находились в тот момент в его кабинете, где происходило сие жесткое рукоприкладство, но никто из них — из трепета ли перед отцом, или из согласия с ним, — не протянул мне руку помощи. Да что «не протянул», еще и потешился тем, что я, пятилетнее дитя, корчась от боли и страха на полу под приступом ссыпающихся ударов, освободил кишечник. Как они смеялись! А ведь старшему из них было тридцать с небольшим. Я стыдился сих воспоминаний, считал себя глупым мальчишкой. Однако теперь мне стыдно за них, за моих братьев, которые позволили себе глумиться над беззащитным ребенком. Потому, Уотан, и тебе не должно быть стыдно за то, в чем ты не виноват.       — Шарль…       — Нам нужно как можно скорее отыскать отравителя. Найти, пока он не покусился на чью-то еще жизнь. Для этого необходимо войти в существо дела. Я лишь взгляну… хотя бы попытаюсь понять, кто это сделал. Ты мог не придать значения, мог не обратить внимания… Доктор Гринфилд, когда после использования, шпанская мушка начинает свое действие?       — Обычно после десяти— пятнадцати минут, — сказал доктор.       — В какое это произошло время, Уотан? Приблизительно?       — Я не помню… часов в десять.       — Хорошо. — Шарль протянул мне руку. — Ты готов?       Я взглянул на Леманна: что делать? Он повел плечом: делай, что хочешь. «Быть может, — подумал я, — он уже знает что-то о Шарле, и так же, как и всех нас, решится подвергнуть шантажу? Да, скажет, это сделал я, и что ты можешь против меня? Твой дражайший друг — проститут, как тебе?»       Я не успел отстранить руку, когда Шарль заключил ее в своей; не успел сказать, что не желаю насильственного вторжения в разум. Было поздно.       Последнее, что я увидел, прежде чем мои глаза застило темнотою, как глаза Шарля меняются и становятся сплошь черными.       Я находился в покоях, но лишь с тем отличием, что сидел за столом и что-то писал. В дверь постучались. Я разрешил войти. На пороге показался тот несчастный челядинец. Он поклонился мне и поставил наполненной под завязку водою кувшин на столик у окна. Сразу же после него появился господин — визитер, мой последний визитер. Но он не трогал меня и не намекал ни на какие неприличности. Он всего-то протянул мне бумагу, в которой я что-то писал под его диктовку, время от времени поправляя его и добавляя к изложению более подходящие фразы. Это продолжалось недолго — Шарль не стал углубляться в сей фрагмент. Вместо этого показал мне, как визитер, водрузив шляпу на голову, поклонился и покинул меня. Я налил воду из кувшина, выпил и сел за стол, вытянув из ящика тетрадь со сказкой про мадмуазель Коти, которую был полон энтузиазма дописать в ту злосчастную ночь. Но меня охватил совсем другой «энтузиазм». На сем моменте все закончилось.       Я вздрогнул и вернулся в реальность.       Всего этого не было. Леманн успел каким-то образом исказить действительность. Что ж, по части клеветнических измышлений он был мастером!       Шарль выпустил мою руку.       — Это был он.       — Но кто же? — спросил Леманн.       — Тот челядинец. Он приносил кувшин. Не Марфа.       Леманн встал и принялся нервно расхаживать из стороны в сторону.       — Чего еще можно было ожидать от этого гнусного живодера? — проговорил он в крайней степени возбужденно. — Но зачем ты покрывал его, Уотан?       Я растерялся. Правда, зачем бы мне покрывать того, кто причинил мне зло?       — Я не знал, — сказал я, — что это был он… не обратил внимания…       — Как бы там ни было, но теперь у нас есть хоть что-то! Больше чем уверен, ему лишь приказали пойти на это, иначе где бы он, голь перекатная, взял столь дорогостоящий яд? Но факт остается фактом — злоумышленник намеревался отравить именно тебя, Уотан! Мы обязательно допросим его и выйдем на того, кто отдал приказ. Доктор Гринфилд, сообщайте мне о состоянии господина Шварца. Ваша милость, я надеюсь на вас — на то, что вы не оставите его в одиночестве. Теперь же — разрешите откланяться, господа!       Шарль поднялся.       — Постойте, ваше сиятельство!       Леманн обернулся.       — Да, ваша милость?       — Прикажите заложить карету.       — Позвольте узнать, для чего?       — До тех пор, пока отравитель не будет найден, оставаться в поместье Уотану небезопасно. Я позабочусь о нем.       Леманн опешил.       — Вы… ах, погодите! Вы намерены увезти Уотана к себе, я правильно вас понял?       — Вы правильно меня поняли.       — Не поймите меня превратно, но я несу ответственность за Уотана перед ее милостью леди Несбитт, и он должен остаться под моим присмотром. Потому я не даю на то своего согласия.       — Разве я спрашивал вашего согласия? Благоволите принять во внимание, что я поставил вас перед фактом.       — Ваша милость…       — Уотан не ребенок, чтобы нести за него ответственность.       — Вы даже не представляете, насколько это невинное создание может быть беспомощно!       — Не примите за оскорбление, но у меня получится лучше вашего приглядеть за Уотаном, ведь у вас куда более дел и забот, чем у меня. Мы уедем.       — Хм.       В кислой улыбке Леманна, которую он не в силах был скрыть, проглядывалось признание поражения.       — В сложившихся обстоятельствах, — продолжал Шарль (ему явно хотелось посильнее уколоть его), — Уотану безопаснее будет жить у меня. Вы ведь «несете ответственность», значит — должны не хуже моего знать, что будет лучше для Уотана.       Я не мог поверить своим ушам: Шарль поставил на место эту гнусную крысу, растерзал на мелкие кусочки!       — Как вам будет угодно, — сказал Леманн, все-таки откланявшись.       Наконец-то.       Сразу же после ухода доктора Гринфилда, в покои вошла Марфа. Бледность так не шла к ее лицу, а уж увенчивающие его ссадины — тем более! Бедняжка опустилась на колени у моей постели и, поцеловав мне руку, наклонилась к лицу, чтобы осторожно заключить его в объятии. Я тоже поцеловал ей руку. Мы с нею заплакали — она воет, я вою, утонченный музыкальный слух Шарля просто не выдержал сию плачевную какофонию. Он был вынужден оторваться от сборов, чтобы пообещать моей дорогой Марфушке не беспокоиться обо мне. От этой его нежной осторожности к нам мы заплакали еще сильнее.       — Повезло те с мужиком, — сказала Марфа, утирая слезы кончиком передника, — мой Ванька двух слов связать не может.       Тогда мы немножко развеселились, хотя какое уж тут веселье, когда Ванька такой бесчувственный?       — Да вы что, — охнула Марфа, — он хоть у меня и не красноречив, хоть и не барин, да как обнимет, как поцелует — так у меня и на сердце теплеет. А говорить — не говорит, не умеет, так что ж теперь? Он поступками любовь свою доказывает, а мне и не надо слов никаких.       Когда Марфа покинула нас, я сказал Шарлю:       — Теперь понимаешь, что она не могла этого сделать?       — Абсолютно. Окажись я на твоем месте, поступил бы так же.       Покидая поместье, я чувствовал вину перед Шеннон — мне так не хотелось оставлять ее наедине с этим тираном! Однако она сказала, что льстит себя надеждою на мое скорейшее выздоровление, которое обязательно скоро наступит благодаря неустанной заботе Шарля.       — Поезжайте с легким сердцем, господин Шварц, — сказала княгиня. — Я тут не одна.       Дорога, обычно ровная и мягко расстилающаяся под злащенными ободками колес, в тот день предстала предо мною еще одним выверенным видом пытки. Не потому, что мне было так больно, но потому, что Шарль пожертвовал ради меня собственным комфортом.       — Положи голову мне на грудь, — сказал он. — Я буду держать тебя за плечи — дорога ухабистая.       — Тебе так будет неудобно, — сказал я и, понизив голос, совсем тихо добавил: — И Мэриан смотрит… Мне бы не хотелось, чтобы она посчитала меня слабым.       — Она не посчитает, — так же тихо ответил Шарль. — А мне будет удобно, если я буду уверен в том, что удобно тебе.       К счастью, путь до особняка был близким, так что чувствовать себя неловко в объятиях Шарля и под взволнованным взглядом Мэриан мне предстояло недолго.       — Господин Шварц, — спросила девочка, — вам очень плохо?       — Нет, детка, — сказал я. — Я в полном порядке. Видишь — еду к тебе в гости, чтобы остаться с тобою и проводить много времени вместе.       — Ах, вы останетесь с нами хотя бы на неделю?..       — Неделю? — переспросил Шарль. — Пока господин Шварц не выздоровеет, мы не отпустим его, доченька.       — Как чудесно!       Остаток пути Мэриан перечисляла все желательные дела, которыми нам предстоит занять себя в ближайшие пару недель: и сходить к пруду на пикник, и приготовить вместе «какое-то папенькино блюдо», и поиграть во всевозможные игры, и потанцевать под «какую-нибудь веселую папенькину песенку». И поскольку я охотно соглашался с любой предложенной ею выдумкой (так еще и предлагал разнообразить оные всевозможными забавами), Шарль молчал и улыбался. Я чувствовал: он вот-вот запретит девочке так много болтать, но, во-первых, я был благодарен ей за то, что она сими умильными беседами отвлекала меня от волнения и боли, во-вторых, не прочь устроить пикник или потанцевать. Шарль испытывал несомненное удовольствие от того, что Мэриан меня не утомляет. Да и как могло быть иначе?       Вы, конечно, уже знаете из сих записок о моем безграничном благоволении к женскому полу. Вновь указывать на сие непогрешимое обстоятельство — лишь зря тратить бумагу и ваше драгоценное время. Однако предмет, обсуждение которого займет самую малую часть всего изложения и который я бы хотел здесь затронуть, касается детей. Я не изменяю себе и — о, да простит меня Господь! — отдаю нежное предпочтение девочкам. Все дети прекрасны — сей неоспоримый факт не подлежит обжалованию. Но с девочками мне всегда было проще найти общий язык. В детские годы я чувствовал себя неуязвимым рядом с ними и мог открыть им любой свой секрет, даже самый глупый — однажды я рассказал своим близким подругам, что с разрешения Аделаиды лизнул прядку ее волос, потому что мне показалось, будто на вкус они сладкие, но на деле оказались совершенно пресными; это было большим сокровением для меня!       С мальчиками же, напротив — я никогда не дружил, завсегда ожидал от них подвоха и чувствовал исходящую от них угрозу. Девочки всегда выручали меня от их жестоких проказ. «Им бы только, — говорили, — потешить свое самолюбие; не бойся, мы не дадим тебя в обиду». Я не мог постоять за себя, только ожидал, когда мальчишки вновь набросятся на меня и станут душить или бросаться камнями, с глумливым удовлетворением наблюдая, как я жмурюсь и укрываюсь от них кривыми руками. Они бросали меня в лошадиный навоз, удерживали мою голову в лепешке, пока я не начинал давиться и выплевывать попавшие в рот нечистоты. Причем они относились так не только ко мне, но и к своим друзьям: день дружили, день — друг друга ненавидели. Мне было это так чуждо, ведь если дружить — дружи, ненавидеть — ненавидь. Девочкам тоже приходилось рисоваться друг перед другом, кто кого лучше, красивее и так далее. Но все их «состязания» были так безобидны в сравнении с жестокой агрессией мальчиков! Не исключаю, что есть такие тихони, какими были мы с Шарлем и каким зачастую был Стю, но в основном — мальчикам не терпится продемонстрировать собственное превосходство, силу и ловкость. Я не уверен, что абсолютно всем доставляло наслаждение делать мне больно, просто у некоторых не доставало смелости вступиться за жалкого уродца. Как правило, заводила был один, остальные же — его послушные приятели, боящиеся осуждения. Безопаснее ведь быть с толпою, чем против нее.       …После прибытия в особняк и радушного приема, меня устроили в просторных покоях. Домочадцы были так рады видеть меня, впрочем, это чувство у нас было взаимным. Я словно приехал домой из далекого изнурительного путешествия.       Правда, я, как всегда, навыдумывал лишнего — что на плечи Шарля падет куда более хлопот, чем это было прежде; что у него закрались сомнения, имеющие непосредственное сопричастие к моей честности и ко всему моему недальновидному уму в принципе. Я повел себя как ребенок!       — Отдохни пока, — сказал Шарль, помогая мне устроиться в постели, — а я приготовлю тебе бульон.       — Благодарю тебя, Шарль, — сказал я, взяв его за руку и оставив на ладони поцелуй. — Благодарю, что увез оттуда…       — Разве я мог поступить иначе?       — О, Шарль… я так… мне так стыдно перед тобою… Ты, верно, считаешь меня ослом?       Он рассмеялся, конечно, но затем спросил:       — Почему я должен считать тебя ослом?       — Извини, если повел себя глупо сегодня. Я не хотел, чтобы все так вышло, извини, извини, извини…       — Уотан… — Шарль укоризненно покачал головой. — Во-первых, ты не повел себя глупо, во-вторых, тебе не за что передо мною извиняться. Иногда мы совершаем необдуманные поступки, иногда — поступаем правильно, но винить себя, а уж тем более так часто, как это делаешь ты, в чрезвычайной степени не полезно. Это было — и прошло, правда? Тогда ты думал и поступал так — и считал это правильным. Сейчас — думаешь иначе. Это — жизнь.       — Боже, как многим я тебе обязан!       — Ты обязан мне лишь обещанием скорее пойти на поправку. Ну, отдыхай. Хочешь я принесу тебе что-нибудь почитать?       — О, это было бы прекрасно!       — У нас в библиотеке есть Мадлен де Скюдери, которую ты сейчас читаешь.       — «Артамен, или Великий Кир»?!       — Да. На каком ты теперь томе? Кажется, на втором?       — Да, только на втором. Извини, я медленно читаю…       — У нас есть все десять — бери, какой хочешь. Значит, второй?       — Второй.       Шарль принес мне второй том, поцеловал в щеку и, назвав меня «мой цветочек», удалился. Оставшись с Мадлен де Скюдери наедине, я погрузился было в чтение, как на пороге покоев появилась Мэриан. Личико у нее было смущенным.       — Господин Шварц, вы спите? — спросила она шепотом.       — Нет, — ответил я, откладывая книгу в сторону, — не сплю, моя девочка, иди ко мне!       Мэриан достигла кровати вприпрыжку и, забравшись на нее и сняв туфельки, спросила:       — Правда, у папеньки красивые покои?       — Уверен, что очень красивые; извини, я там еще не был.       Мэриан расхохоталась.       — Так мы сейчас в них!       — Как! — Я ахнул и огляделся по сторонам.       Покои и впрямь были очень красивыми — и это на первый взгляд. Чем дольше я там находился, тем больше понимал, что основным средоточием той воздушной бархатной атмосферы составляла вовсе не красота, но уют. Оно и не удивительно, учитывая, кому принадлежали указанные покои. Никакой раздражающей взгляд пестроты, только нежность, покой и изрядное количество цветов. Благодаря последним здесь стоял божественный аромат — тяжелый и в то же время свежий; терпкий, но изысканный. Стоило прикрыть веки — и ты словно оказывался в благоухающем саду…       — Что было с вашей спиной, господин Шварц? — спросила Мэриан, отвлекая меня от созерцания комнаты, в которой и смерть бы показалась не такой страшной.       — Случайно поранился, — ответил я.       — Мне вас так жалко! Вам очень больно?       — Нет, пустяки.       — А как вы поранились?       — Я… пока ждал вас с папенькой, решил прогуляться в саду. И случайно упал.       — Упали?       — Да.       — И так сильно поранились?       — Тебе показалось, что сильно. Ерунда. Скажи лучше, что это у тебя за кулон? — Я осмелился дотронуться до украшения, висящего у нее на шейке. — Кто в нем?       Мэриан раскрыла кулон и продемонстрировала мне миниатюру прелестной молодой девушки.       — Это моя мамочка, — сказала Мэриан. — Я ее совсем не знаю, но папенька часто рассказывает о ней. И заглядывает внутрь. Он очень скучает по мамочке.       Я поднес миниатюру поближе к лицу, силясь вспомнить знакомые черты. Я больше никогда не видел ее с того дня, когда она наклонилась ко мне, стерла с моего лица кровь, прижала к себе и попросила лорда позаботиться обо мне… Милая Элоиза! как мне стыдно перед тобою! Никогда не узнать мне твоей обиды на меня — человека, предавшего твою святость, посягнувшего искренней любовью на твоего возлюбленного!       — Твоя мамочка, — сказал я, — была святым человеком, одним из самых лучших, каких я когда-либо имел честь знать.       — Вы были знакомы? — удивилась Мэриан.       — Да.       — И мамочка была такой же красивой, как на портрете?       — Еще красивее! Она была самим совершенством.       — Это единственный ее портрет.       — Какая несправедливость! Твоя мамочка заслуживает большого портрета!       — Вы нарисуете мою мамочку с этой миниатюры, если я вас попрошу?       — Моя дорогая Мэриан, это будет большой честью для меня.       — И папенька обрадуется!       Тогда я решил, что это будет прекрасной возможностью выразить ему признание за всю ту физическую и душевную заботу, которой он омывал мои запятнанные темными предрассудками и напрасными винами воды души; за все те неудобства, что претерпел из-за меня и моей глупости…       — Только давай не станем говорить ему, — сказал я. — Пусть это будет для него неожиданностью.       — Он так обрадуется! — Мэриан подпрыгнула и намеревалась снять кулон, чтобы передать мне, но я ее остановил.       — Нет-нет, не нужно сейчас. В день отъезда незаметно передашь его мне, договорились?       — Хорошо!       Перед сном Мэриан снова заглянула в покои, но уже по просьбе Шарля. Вероятно, девочка ожидала услышать очередную нотацию, потому что появилась с опущенной вниз головкой и сцепленными в замок ручками.       Усадив девочку к себе на колени, Шарль сказал:       — Доченька, мне нужно поделиться с тобою чем-то очень важным.       — Чем, папенька? — спросила Мэриан.       — Ты, конечно же, знаешь, что мужчины влюбляются в женщин, а женщины — в мужчин?       — Конечно, папенька! Я всегда об этом знала.       — Видишь ли, я чуть-чуть нарушил это правило.       Никогда раньше не притязающее на приступ сердце вдруг забилось чаще — резкий прокол пронизал его насквозь. Шарль, почувствовав мое смущение, посмотрел на меня и улыбнулся: все хорошо.       — Как это — нарушили? — между тем спросила его Мэриан.       — Я влюбился в мужчину, — ответил Шарль.       — Ого-о! А так можно было? так — правильно?       — Это же любовь, — Шарль улыбнулся, — а любовь возможна и вне зависимости от того, к какому полу мы принадлежим. Если она искренна, если исходит от сердца…       — А этот мужчина — он хороший?       Шарль снова посмотрел на меня.       — Быть может, сама у него спросишь?       Мэриан резко повернула ко мне головку, отчего ее кудряшечки упруго подпрыгнули.       — Господин Шварц?!       — Да, Мэриан, — сказал я, все еще смущаясь, — я тоже очень люблю и уважаю твоего папеньку…       — Поэтому мне необходимо было уехать вчера, — сказал Шарль. — Я не мог оставить господина Шварца одного.       — Ура! — Мэриан захлопала в ладошки. — У нас будет свадьба!       — Нет, доченька, свадьбы не будет.       — Почему? У всех влюбленных есть свадьба!       — Никто не должен знать о том, что мы с господином Шварцем любим друг друга, хорошо? Никому не говори.       — А почему? Вы же сказали, что это совсем не плохо.       — Конечно, это не плохо, но в обществе — запрещено.       — Быть может, объяснить им, что это — хорошо?       — К сожалению, не все так просто, — сказал я.       Губки у Мэриан задрожали, она едва не расплакалась.       — А как же свадьба?..       — Не расстраивайся, моя сладкая, Господь сочетал нас узами и без свадьбы, — сказал Шарль, протянув мне руку. Сердце снова сделало потрясающий воображение кульбит.       — Правда? Он благословил вашу любовь? Но вы даже не обвенчались…       — Это ведь все формальности, Мэри.       — А почему к Господу не прислушаются, если он вас благословил?       — Потому что большинство заповедей написаны сами людьми, которым любовь двух мужчин не совсем удобна.       — Но это так нечестно!       — Знаю, милая. В мире почти все нечестно. Поэтому мы просим тебя сохранить нашу любовь в секрете.       — Я не предам вас, папенька! И вас, господин Шварц!       — Мы благодарим тебя за это, Мэриан.       — Вы теперь будете жить с нами, господин Шварц?       — К сожалению, нет, — сказал я.       — Но в будущем — да. — Шарль сжал мою ладонь. — Уедем отсюда, станем жить вместе в новом доме, вести хозяйство…       — …и каждый день готовить вместе…       — …и рисовать, и читать, и танцевать… Если ты согласен жить с нами?       — Да! Конечно, конечно же, согласен! Разве может быть иначе?..