Шесть смертей Уотана Шварца

Письмо Аделаиды отвлекло меня от мыслей о Леманне. Она обещала приехать в самое ближайшее время и взять с собою девочек! Разве сие счастливое известие мог омрачить вздорный, ничего не значащий поцелуй? Хоть во мне и закрались некоторые подозрения на счет его чувств ко мне, я на корню пресек эти абсурдные измышления. Разве Леманн любил меня? Разве обходятся так с теми, кого по-настоящему любят?       Тогда мне было невдомек, что Леманн просто воспылал ко мне желанием, что большее удовлетворение ему приносили прелюдии, чем сама близость. И все-таки гнал вышеозначенные мысли прочь, ведь об этом было так неприятно и страшно думать! Почему-то я решил, что проблема исчезнет сама собою, если не допускать о ней мыслей. Спешу предупредить, что подобное разрешение проблем — вернее, полное их игнорирование, — является крайне нерасчётливым…       Что ж? На следующий день я был занят совершенно другими заботами — возможно, не столь значительными. А именно — как я посмотрю Аделаиде в глаза и поведаю ей о нашей с Шарлем любви? Я чуть не извел товарок до белого каления. Вследствие того, что они не знали, как мы с сестрою близки, говорили, словно ей от такой новости в аккурат поплохеет, ведь она благородная дама. Я же пытался доказать, что, хоть Аделаида и благородная дама, однако самый родной мой человек. Как бы она не поняла меня? Как бы обругала за то, что я искренно полюбил?       — Чудной, — заключила Марфа. — Всем-то ему хочется про себя всё растрепать!       — Аделаида — не кто-то, а сестра.       Так и не добившись от них поддержки, я встретился днем с Шарлем и Мэриан. Пока последняя, как всегда, бегала вприпрыжку и обнимала воздушного змея, которого мы собирались запустить, я поделился с ним своими намерениями.       — Если вы с нею близки, — сказал Шарль, — если ты абсолютно доверяешь ей, то я считаю, что это будет правильно. Надеюсь, она поддержит нас.       — Нисколько не сомневаюсь, что так оно и будет! Аделаида всегда хотела, чтобы я был счастлив, и потому не станет препятствовать нашей любви. Она удивительный человек, Шарль, вы обязательно найдете общество друг друга самым интересным и приятным! А мои племянницы? Они просто чудо! Познакомим их с Мэриан? Анели с нею почти одного возраста, думаю, им будет весело вместе.       — Вот и составим театральную постановку для наших девочек, как ты это находишь?       — О, это было бы просто чудесно!       Затем мы вышли на просторный лужок, где обычно собирались дамы и устраивали пышные пикники, и запустили змея. Легкий ветерок подхватывал его льняные крылышки и он порхал высоко в небе. Бумажный хвостик извивался, словно живой.       — Хочешь, чтобы он полетел еще выше? — спросил я Мэриан, подхватив ее на руки и усадив к себе на шею. Она взвизгнула, но тут же расхохоталась. Должно быть, сей трюк не был для нее неожиданностью, поскольку ни раз щедро исполнялся с нею отцом.       Мы бегали за тенью воздушного змея, как будто сможем ее догнать. Когда же это дело нам наскучило — точнее, когда ветер совсем стих и змей плавно спикировал на землю, — мы повалились на траву и принялись болтать о том о сем. Мэриан была очень открытым ребенком — она поведала мне обо всех своих занятиях, назвала все любимые цвета, сказки и бантики. Перескакивая с одной темы на другую, как горная козочка с выступа на выступ, Мэриан заставляла нас с Шарлем загибаться от смеха — ее беседы были так трогательны, когда она была малышкой.       — Ну что, болтушка? — сказал Шарль, легонько ущипнув дочь за щеку. — Не хочешь предложить нашему другу сыграть в cache-cache?       — С удовольствием! — сказала Мэриан. — Господин Шварц, вы хотите сыграть в cache-cache?       — Ах, ну конечно! — сказал я. — Правда, я совсем не умею прятаться. Боюсь, ты найдешь меня прежде, чем игра начнется.       — Я уверена, что у вас все получится!       — Ну что ж, тогда… кто первый встанет, тот и водит!       Мэриан быстрее всех поднялась на ноги и, не дожидаясь, пока мы с Шарлем с натужным кряхтением, словно два старика, поднимемся, уже взяла нас за руки, чтобы скорее потащить в сторону сада. Там мы сыграли во все возможные игры, которые может предложить воображение. Ввиду того, что в детские лета я был обделен сими маленькими, но, безусловно, оставляющими яркий отпечаток радостями — мне были позволены только «тихие» развлечения, такие, как лепка из украденного кусочка теста или перекладывания бусинок в шкатулки, — с нежным восторгом восполнил мечту и предался будоражащей юной беззаботности.       Правда, когда мы играли в «слепую корову» и повязка увенчивала мои глаза, я нащупал руками высокую фигуру и решил, что это Шарль, но, сняв повязку, увидел перед собою Леманна. Рядом — Шеннон в сопровождении Евдоши и Аннушки.       — Развлекаешься? — ухмыльнулся Леманн, но рассыпаться в ехидстве не стал, так как Шарль и Мэриан были достаточно близко.       Шеннон вышла вперед:       — Позволите и нам присоединиться к вашему веселью, дамы и господа?       Мэриан отвесила реверанс сиятельной чете, после чего запрыгала от предвкушения, что такая большая компания сыграет с ней в ее любимую игру. Я решил было, что веселью пришел конец, что Леманн обязательно скажет или сделает какую-нибудь пакость, чтобы посрамить мое достоинство в глазах Шарля, однако он держался поразительно дружелюбно. Этот плут к каждому из нас применялся обстоятельно и тонко: с Мэриан хохотал и веселился, подбрасывал ее в воздух и даже расщедрился на пару поцелуев; с Шеннон действовал особенно благоговейно — заботился о ее комфорте и чуть что подавал руку; нас с Шарлем одарял дружеским обхождением, почти задушевным и таким тесным, какое бывает лишь у закадычных друзей. Словом, актерского таланта Леманну было не занимать, да что «актерского таланта» — его способности меняться в считанные мгновения позавидовал бы и самый искусный резидент какого-нибудь шпионского ордена! Он перевоплощался искусно и мастерски — никто не подозревал, какая он на самом деле дрянь.       «А ведь, — промелькнула во мне мысль, — именно такому Леманну ты и доверился. Все мы доверились…»       — Наверное, — сказала Шеннон, когда от усталости уже все валились с ног, — ты проголодалась, Мэриан? Позволь пригласить тебя и твоего папеньку на обед. Что бы ты хотела на десерт?       Мэриан, активность которой никогда не заканчивалась, сейчас же выложила княгине все, что она любит. Обед прошел замечательно — Леманн продолжал играть роль сердечного хозяина, внимательного мужа и близкого друга. Безусловно, он наслаждался этой игрой. Зато после того, как мы проводили гостей, резко изменился в лице и повелительно бросил:       — Зайдешь ко мне перед визитом господина.       «Очевидно, — подумал я, — чтобы дать еще пару уроков по поцелуям?»       — Слушаюсь, ваше сиятельство, — тем не менее ответил я.       Мне не терпелось скорее расквитаться с непрерывной повинностью развлекать очередного представителя неотесанного мужского народа, чтобы сесть за сочинение сказки. Это было так волнительно — я так хотел порадовать Мэриан счастливым окончанием ее любимой истории! Разумеется, чтобы при этом в конце неизбежно случилось какое-то несчастье, из-за чего мадмуазель Коти придет в отчаяние, но обязательно найдет путь к спасению.       Поэтому, когда я подготовился к визиту и проследовал за Семеном в кабинет Леманна, все мои мысли занимала одна мадмуазель Коти.       — Я посчитал нужным предупредить тебя, — сказал Леманн, — ни в коем случае не целовать сегодня нашего гостя.       Я так и застыл на месте!       — Но ведь он хотел… то есть, извините, мне дозволено узнать причину, по которой джентльмен отказался от моих поцелуев, ваше сиятельство?       — Он не приемлет дурные поцелуи. Если поцелуешь плохо, наш многоуважаемый гость просто впадет в немилость, а ему крайне не хочется доставлять тебе боль. Точнее — я ему этого не позволю. Мы договорились с ним в пользу того, что он вовсе не станет тебя целовать.       — Выходит, он уже разочарован мною? уже впал в немилость?       — Ну что ты? — Леманн приблизился к бюро и, открыв дверцу, вынул оттуда два бокала. — Выпьем?       Я округлил глаза: как это — выпьем? в честь чего бы?       — Думаю, — продолжил Леманн, замечая мои сомнения, — тебе необходимо немного расслабиться перед его визитом.       — Не ожидает ли меня что-то нехорошее, ваше сиятельство?       — Гость не сделает тебе ничего такого, что у нас запрещено. — Леманн налил в бокалы вина. — Если бы он изъявил желание бичевать тебя, я бы тебе об этом всенепременно сообщил.       — Зачем же мне в таком случае пить, ваше сиятельство? Не должна ли моя голова оставаться трезвой?       — Когда это ты стал поборником трезвости? — Он ухмыльнулся.       — Просто…       — Это только вино.       Леманн протянул мне бокал, отошел обратно к столу, расположился в кресле и с удовольствием потягивал сей радушно предложенный мне горячительный напиток. К слову, удивительного качества и вкуса. Я отпил несколько глотков и собирался уходить, но Леманн меня остановил:       — Не торопись, ни то не успеешь охмелеть.       Меня, безусловно, насторожило это странное преддверие к визиту. Я был уверен, что мне конец, раз сам Леманн, обычно не проявляющий к моим чувствам и малого радения, пожалел меня и дал отведать вина. «Что за страшный человек ко мне пожалует? — со страхом думал я, насилу осушив бокал до последней капли. — Чего ждать от него? Возможно, мне предложили вина, чтобы чувства мои заглушились и я не ощущал боли, какую мне с лихвою причинит гость?..»       Желудок то и дело подскакивал к горлу, когда я шел в покои, ладони покрылись испариной. Но все треволнения оказались напрасными, ведь сударь оказался самым рядовым и никаких особенных изысков от меня не требовал. А только я не расслаблялся и ждал подвоха: неспроста Леманн меня напоил, неспроста!       Тем не менее размышления об этом ушли на второй план, когда вместе с нахлынувшим хмелем ко мне пожаловало мучительное першение в горле. Во рту словно разожгли угли.       — С тобою все в порядке? — осведомился визитер.       — Да, мой господин, — сказал я, — вы позволите мне выпить кубок воды?       — Тебе дурно?       — Нет, должно быть, вино, которым я угостился, не так легло.       — А-а, ну, конечно, конечно, пей.       — Благодарю.       Но и после воды мне совсем не полегчало. Не мог же я простудиться — всю неделю стояла такая жаркая погода, что под солнцем можно было получить тепловой удар! Знал бы я, что, появившийся дискомфорт в горле, станет не самым худшим из того, что случится.       Почти сразу же, как господин приступил к тому, за чем пришел, комната поплыла у меня перед глазами. «Это всего лишь вино», — подумал я, стараясь не впадать в безумие. Когда у меня не случалось головокружения? А когда не случалось мне испытывать пресловутого прилива к молчаливой и почти всегда бесстрастной плоти?       «Успокойся, — твердил себя я, — думай о другом, сейчас пройдет…» Но ничего не проходило. Даже после кризиса. Даже после ухода господина, которого потрясла и, вероятно, немного испугала моя одержимость. Я корчился в постели и, должно быть, выглядел очень жалко — так жалко, что самому сделалось стыдно. Все оттого, что я совсем не соображал, что делаю; чувства притупились, стыд — тоже. «Зачем бесполезными попытками успокоить разгорячившееся тело ты довел себя до боли и тошноты?» — спрашивал себя я.       За тошнотою, к слову, последовал ее непосредственный преемник — озноб. Я был вынужден завернуться в одеяло по самый подбородок и дрожать под ним, как будто меня трясли в карете по какой-нибудь ухабистой дороге. Челюсти свело — зубовный скрежет, кажется, услышали бы и в соседних покоях. Поволока перед глазами не рассеивалась, конечности похолодели до такой степени, что пальцы рук и ног стали синеть.       Со мной было что-то не так.       Я бы мог списать вышеизложенное состояние на обычную лихорадку, если бы не истерия половых органов и тошнота. И даже при всем при том, я счёл самым правильным решением постараться заснуть — во сне, мол, все пройдет. Спешу предостеречь вас от сей ошибки — если когда-нибудь почувствуйте себя дурно и дурнота эта будет отличаться от привычной, вызовите лекаря, выясните причину, делайте что угодно, но не спите. Ведь вы просто упускаете время. Особенно, если вас отравили ядом, как отравили в ту ночь меня.       Я не проспал и часа — организм оказался умнее меня. Очнувшись, увидел перед глазами пляшущие черные тени, взгляд не фокусировался ни на одной из них. Кое-как сморгнув пугающее наваждение, я собирался встать с постели и попросить у кого-нибудь помощи, но едва добежал до таза, в который меня вывернуло жгучим вином. Губы пекло так сильно, как если бы я поцеловал пламя.       — Леманн… — прошипел я, сквозь стиснутые зубы.       Сомнений во мне не осталось — вино было отравлено. Но как? как такое возможно? Ведь Леманн сам пил его!       После желудка, который освободился от отравы, кишечник тоже попросился облегчиться. Я бы вовсе не пятнал страницы всем этим трюизмом, если бы не имел основания полагать, что подробности столь интимного характера когда-нибудь помогут и вам. Ведь с каждым может произойти подобное несчастье — в наш беспощадный век интриг и происков. Что ж, освобождение кишечника было мучительным, поскольку выходило с кровью. Я перепугался так, что меня залихорадило вдвое сильнее предыдущего. Кое-как приведя себя в порядок, я все-таки покинул покои — это было вопросом жизни и смерти, как бы я остался там один?       Леманна не оказалось ни в кабинете, ни в покоях, поэтому я побрел к товаркам. Держась за стену, шел и молился, как бы дойти и не свалиться с ног. Тошнота еще не совсем покинула желудка, поэтому ходила по мне холодными приступами. Преимущественно — по лицу. Задерживалась на щеках и щипала их — все равно что мороз, подирающий кожу.       Марфа встретила меня нахмуренным тревожным взглядом:       — Ты чего это на ночь глядя? Зачем так перебелил лицо? Говорила ж — некрасиво это, к чему себя уродовать?       — Ах, Марфа… — Я оперся лбом о дверной косяк.       — Да что с тобой такое?       — Кажется, меня отравили…       Товарки обступили меня со всех сторон — кто-то уже облачился в ночную сорочку, кто-то только что пришел от визитера и уже освобождал себя от громоздких украшений и раздражающей кожу косметики. Рассказав все, как есть, я завернулся в чье-то одеяло в ожидании смешков: все-таки отравление было необычным, а с забавным «приливом сил». Но девушки не смеялись.       — Нужно немедленно сообщить хозяину, — сказала Евдоша. — Девочки, кто-нибудь, пошлите за лекарем!       На помощь без излишних промедлений подрядились Аннушка и Саша: одна побежала на поиски Леманна, вторая — за доктором.       — Не вином тебя отравили, — сказала Марфа, — а шпанкой.       — Нет! — сказал я, чувствуя, как мое горло сжимается в трубочку. — Нет, этого не может быть!       Марфа присела со мною рядом.       — Послушай, — сказала, — ничего опасного не будет. Если бы отравили на смерть, ты бы уже умер. Пей побольше, чтобы выходило все.       Пока ждали лекаря, я по наущению Марфы потягивал воду, которая в меня настырно не лезла. В ту ночь она была мне так противна, как будто ее налили в кубок из болота. Так что, когда в покои девочек, вместо князя Леманна, который покинул поместье, вбежала княгиня, меня стошнило прямо на простыни. Девушки перепугались — вместо вина теперь из желудка изливалась кровь.       — Извините, ваше сиятельство, — простонал я. — Господи, извините…       Шеннон тоже дрожала, как будто это касалось самое ее. Рискуя в любой момент попасть под отвратительную атаку рвотных масс, она присела рядом со мною, взяла за лицо ледяными ладонями и сказала:       — Уотан, что ты ел?!       — Ничего… — сказал я, — мы только с князем Леманном выпили вина… после него мне стало дурно…       — Потерпи, доктор прибудет с минуты на минуту.       Затем мне снова скрутило живот и до самого прихода доктора я мучился таким изрядным расстройством, что, казалось, из меня выйдут все внутренние органы. Лекарь, спокойствию которому следовало бы воздать высокую похвалу, вынес неутешительный вердикт: отравление ядом шпанской мушки, впрочем, об этом-то мы уже и без него знали.       Прописав мне различные травы от рвоты и поноса, лекарь сказал:       — Приложите вниз что-нибудь холодное. Отек, быть может, еще сутки не спадет. Шпанка вызвала воспаление мочевого пузыря, оттого вам кажется, что вы возбуждены. Отвратите внимание от этого — вот увидите, ваши низы разом смягчатся. Ваше сиятельство, — обратился он так же безмятежно к княгине, как будто намеревался задать вопрос о нынешней погоде или еще какой-нибудь ерунде, — сообщите его сиятельству — если завтра бедняге не полегчает, следует подготовиться к отъезду.       — Ваше посещение, — сказала Шеннон, все еще недостаточно твердо владея голосом, — вызвано важной причиной, и я настаиваю на том, чтобы вы остались, доктор Гринфилд.       — Как будет угодно вашему сиятельству, — простодушно пожал плечами Гринфилд. — Однако означенные вами меры предосторожности ни к чему — вашего гостя отравили малой дозой, вряд ли с ним случится рецидив.       — И все-таки вы очень обяжете нас, если останетесь. Мы с князем отвечаем за его жизнь перед ее милостью леди Муррей из Несбитта. И я ссужу вам вдвое больше положенного!       — О, это совсем не обязательно, достаточно будет и хорошего обеда в вашем сиятельном обществе.       — Я сдержу свое слово, доктор Гринфилд.       — Нисколько не сомневаюсь в вашем честном слове, ваше сиятельство, а только здесь мне уже нечем помочь вашему другу — ему нужно принимать лекарства и ждать облегчения состояния. Пожалуй, единственное, что мы можем в сложившейся ситуации, потребовать расследования сего возмутительного дела — тот, кто отравил вашего друга, должно быть, все еще в поместье. У вас, — обратился ко мне доктор, — есть здесь недоброжелатели?       — Нет, — ответил я.       — Возможно, вы съели что-то, что принадлежало тому, кого намеревались отравить. Тщательно проверяйте еду и напитки, ваше сиятельство. Яд растертых шпанок совсем невидим, но имеет острый вкус.       — Мы ели одни и те же блюда, — сказала княгиня. — Я поговорю с князем, он обязательно найдет отравителя и строго накажет.       Меня сопроводили обратно в мои покои, поддерживая под руки. Доктору выделили комнату, соседствующую с моей, а Шеннон — отправилась к себе и пообещала все выяснить, хотя выяснять было ровным счетом нечего. Тот негодяй, которого они хотели изловить и уничтожить, никогда не признает своей вины. В отместку за дуэль и тот неловкий поцелуй он наказал меня сверх меры. Напоив вином, заранее растер в бокал ядовитое тельце мушки и потому наказал не целовать гостя, чтобы на его тело не попал яд. Шеннон прекрасно это понимала и была так зла, что желваки у нее вздувались, а челюсть — тряслась. Хотелось бы мне знать, какие обвинения она предъявит князю, а только тогда я был в крайнем изнеможении, чтобы думать об этом.       Потягивая чай, который должен был остановить симптомы отравления, я полусидел полулежал в постели (если ложился, начинало мутить) и смотрел на занимающийся за окном рассвет — такой красивый и равнодушный к людям и их заботам. Солнце встает каждый день, вне зависимости от того, что в вашей душе льют ливни. Оно просто встает, как вставало вчера и позавчера, когда тебе было хорошо и ты не хворал. Со слезами на глазах я вспоминал вчерашний день — веселые игры в саду, полет воздушного змея высоко в небе, смех Мэриан, заботливый взгляд Шарля…       Когда мы болеем, становимся бесполыми — как правило, сама мысль о близости становится противной. Несмотря на то, что со мною случился «отек», я с облегчением заметил, что он резко сошел на нет, когда я приложил к нему влажную тряпицу и перестал думать о нем, как о «вдохновении». Это значительно облегчило боль — так облегчило, что тяжелая сонливость стала закрывала мне веки. Невзирая на недопитый чай и тошноту, я заснул. Мне ничего не снилось, я снова провалился в приятный вязкий покой.       Зато, когда очнулся, едва не лишился дара речи — в изголовье кровати стоял Шарль. На нем был дорожный плащ, очевидно, он прибыл недавно.       — Шарль?.. — Я привстал. — Что ты здесь делаешь?..       — Уотан, я примчался, как только мне сообщили! — Он опустился перед моей постелью на одно колено и поцеловал руку.       — Кто сообщил тебе?       — Прибыл поверенный княгини Леманн. Кто сделал это с тобой, mon amour? Я убью его, клянусь жизнью, убью!       — Шарль…       — Как ты теперь себя чувствуешь?       К горлу подступила тошнота — я предположил было, что от волнения, но неприятный чай Гринфилда просился наружу.       — Шарль, не пойми меня неправильно и не сдержи обиды, но тебе следует немедленно уйти.       — Это еще почему?       — Ты не должен видеть меня в таком состоянии…       — Нужно же говорить такие глупости, Уотан! Я никуда не уйду!       — Пожалуйста, уходи… — Я зажал рот рукой и собирался выпорхнуть из постели, чтобы закрыться от него в умывальной, но Шарль подставил мне таз, в который меня благополучно вырвало.       — Доктор Гринфилд, черт возьми, — вскричал Шарль, придерживая мне волосы, чтобы они не испачкались, — где вас носит?!       Никогда прежде мне не приходилось видеть его в таком состоянии — он был в ярости.       На столь грозный зов в покои вбежал доктор — выглядел он по-прежнему сонно, кажется, ему было абсолютно плевать на то, что кто-то хочет растерзать его на куски за эту неуместную нерасторопность.       — Ну что тут сделаешь? — проворчал доктор. — Я прописал ему лекарство, пусть пьет, отчего вызываете по пустякам?       — Ничего себе пустяк! — сказал Шарль. — Его кровью рвет!       — А я что?       — Право, меня бесконечно удивляет ваша холодность!       — Таково мое призвание — лекарское дело не терпит истерик.       Доктор покинул покои, снова оставив нас с Шарлем наедине. Стянув с себя плащ и кафтан с камзолом, он засучил рукава рубашки и протянул мне воды, чтобы я прополоскал рот. Расчесав мне волосы и завязав в косицу, отправился в умывальную. Сколько бы я не умолял его не смотреть на мои нечистоты, он тщательно вымыл и таз и ночной горшок. Мне было так стыдно, что со стыда хотелось умереть от этой чертовой мушки! Статочное ли это дело — виконту мыть чужие отходы?       — Шарль, зачем ты это делаешь? Молю тебя, остановись, ведь мне так неловко.       Он присел рядом со мною на краешек кровати, оставил поцелуй на лбу и ласково сказал:       — В болезни и здравии, Уотан. Я готов отдать тебе все сердце, когда ты здоров, но еще больше — когда болен.       — Отныне я стану противен тебе, омерзителен…       — Отчего вдруг?       — Ты не должен был всего этого видеть… не должен был знать о моем позоре и уж тем более — мыть за мною горшки…       — Быть может, ты думаешь, что я не испражняюсь и что меня никогда не рвало?       — Ну что ты?..       — У меня также есть ребенок, с которым иногда случаются расстройства и которому во младенчестве едва ли не каждый день приходилось растирать животик и пользовать ветрогонным, чтобы избавить от колик. Много чего было, Уотан, всего и не упомнишь. Это — жизнь, и она не всегда бывает такой, какой ее пишут на полотнах.       — Я понимаю…       — Почему же я должен думать о тебе иначе?       — Просто…       — Знаю, о чем ты думаешь. Что любовь — это обязательно что-то красивое, что-то возвышенное и чистое. Как в романе. Но любовь — настоящая любовь — не обуславливается красивой и благоухающей оболочкой, Уотан, любовь — это когда ты рядом с любимым человеком в самый радостный и самый тяжелый его день.       — Если бы мне упасть в обморок, но — это!       — Не бывает благородных болезней и отвратительных. Каждая болезнь — тяжелое испытание. Тебе плохо. Как же я могу оставить тебя одного? Ломанного гроша не стоит такая любовь.       — О, Шарль, ты прав, абсолютно прав! Но мне все равно так стыдно перед тобой…       — Напрасно. В этом нет ничего отталкивающего — все, что с тобою произошло, самые естественные вещи. Пообещай мне, что, если почувствуешь себя дурно или тебе понадобиться облегчиться — сразу же сообщишь мне, хорошо? Но пока, я чаю, тебе немного полегчало после освобождения, спешу заметить: доктор Гринфилд даже не объяснил, как следует правильно принимать жидкости при рвоте, а принимать оные следует по чуть-чуть. Буквально по одной ложке в течении десяти минут. Мы делаем так с Мэриан, когда ее тошнит. — Он взял кубок и, наполнив ложку чаем, поднес к моим губам. — Желудку нужно усваивать то, что ты сейчас принимаешь. А так, ежели выдуть сразу весь кубок, он просто исторгнется обратно. Так делают, когда желудок необходимо промыть, но ведь нам, напротив — необходимо задержать, верно?       — Верно. — Я улыбнулся.       Своим спокойствием — не равнодушным, каким увенчивал себя доктор Гринфилд, но нежным и участливым — Шарль наполнял мое сердце доверием. Он говорил со мною, как с ребенком; я знал, что он говорит правду, что он достаточно опытен и обязательно поможет мне справиться с болезнью.       — Спасибо тебе, — сказал я, — спасибо за все, Шарль…       — Не благодари меня за это, Уотан. Я не оставлю тебя одного.       — А как же малышка Мэриан? Ты бросил ее, чтобы прийти ко мне…       — Я вовсе ее не бросил, с нею мадам Лелюш, Грегор и девушки. Я доверяю им, а ей объяснил, что тебе нехорошо и требуется моя помощь. Мэриан — смышленая девочка, она все понимает, и очень беспокоилась о тебе. Ну, почему ты плачешь?       — Потому что я… так люблю тебя, Шарль… я не достоин твоей любви…       Он пододвинулся ко мне ближе и прижал к себе.       — Не говори глупостей, — сказал, целуя в макушку. — Скоро тебе полегчает и мы снова отправимся в сад, будем сначала совершать небольшие прогулки, потом — гулять дольше, пока ты совсем не окрепнешь. Я быстро поставлю тебя на ноги, Уотан! Ты и Мэриан — самое дорогое, что у меня есть. И неужто мы не справимся с отравлением? Это просто смешно!       — Доктор Гринфилд сказал, что нам может понадобиться уехать в мир живых, если мне не полегчает…       — Я понимаю, но уверен: тебе полегчает в самое ближайшее время. Не думай о плохом. Знай, я — рядом. Я прослежу за тобой — глаз с тебя не спущу! Ты же веришь мне?       Я положил голову ему на грудь и сказал:       — Я верю только тебе одному.       К счастью, меня больше не тошнило, хотя Шарль все-таки оставил у постели таз. Он напрягал меня, но Шарль уверил, что он может и не понадобиться. Его способ принимать лекарство очень выручил меня — мы победили надорванный желудок и отныне он удерживал все жидкости, какие в него бережно вливались. А вот изливались жидкости из меня теперь как никогда болезненно. Я стискивал зубы, стонал, но в конце концов из горла вырывался крик, доводящий Шарля до неописуемого ужаса — с его лица не успевала сходить мрачная тень, когда я выходил из умывальной. Он переступал через себя: по-прежнему шутил со мной, говорил много ласковых слов, но иногда страх, против всех усилий, все-таки мучительно менял его доброе выражение.       — Прости меня, — говорил ему я. — В следующий раз я постараюсь сдержаться… Надеюсь, это пройдет…       — Конечно, пройдет, — отвечал Шарль, — но ни в коем случае не само собой. Я спрошу что-нибудь у доктора Гринфилда от воспаления. Нам нужно пить как можно больше мочегонных средств, чтобы скорее выгнать яд из организма, но всякий раз терпеть такую боль — невозможно.       Несмотря на то, что моя болезнь сблизила нас с Шарлем еще сильнее предыдущего, мне было чрезвычайно совестно перед ним за эти сцены. Вне всех сомнений, он знал, какое действие оказывают шпанки, и наверняка чувствовал исходящие от моей постели импульсы упоения, пусть и вызванного искусственно. Разумеется, он был достаточно тактичен, чтобы не задавать мне неловких вопросов и не указывать на подобные вещи со скандальным уличением. В первую очередь его заботило, как помочь мне устранить дискомфорт, а не какое действие на меня оказал сей небезызвестный афродизиак. И без того ясно — какое.       Девушки навещали меня и приносили цветы. Да с такими угнетенными лицами, как будто знали точную дату моей кончины и уже пребывали в преддверии тоскливой процессии соборования и причащения. Затем обязательно заходила Шеннон — бедняжка не спала всю ночь, справлялась о моем здоровье едва ли не через каждые полчаса и столько же — предлагала Шарлю что-нибудь откушать, но он все время отказывался.       — Я испортил тебе аппетит? — спросил его я. — Покушай, ни то сил лишишься.       — Не волнуйся обо мне, я совсем не голоден, — отвечал он с улыбкой, хотя я слышал, как у него надрывно урчит в животе.       Вскоре мне удалось заснуть, что способствовало существенному устранению хотя бы той части слабости, которая отвечала за недосып. Проснулся я от негромкого шепота. Открыв глаза, не понял, откуда он исходит, так как за окном уже стояли сумерки и в покоях потемнело. Лишь спустя пару мгновений узнал Леманна — он стоял в пороге комнаты и что-то объяснял Шарлю.       — Ваше сиятельство? — позвал я.       — Уотан! — Леманн приблизился к постели и придал лицу озадаченное выражение. — Как ты?       — Лучше.       — Кто посмел сделать это с тобой?! Почему ты не обратился ко мне за помощью?!       — Я искал вас, но вы…       — Я был вынужден покинуть поместье по делам Совета, тем не менее это было глубокой ночью. Мне даже не сообщили!       — Ее сиятельство посылала за вами, — сказал Шарль. — Слава богу, все обошлось. Но виновного необходимо обязательно найти во избежание нового несчастья. Если отравителю вздумается применить на ком-то наибольшую дозу того яда, жертва может не выжить.       — И откуда сей яд взялся в моем доме?! — Леманн всплеснул руками. — Предатели! извращенцы! Это просто немыслимо! возмутительно! Как, ваша милость? как у этого подонка только рука поднялась сделать такое с Уотаном — с этим ангелом во плоти?! Он ведь и букашки не обидит! Кому потребовалось сделать ему такое коварство?! Господи, шпанская мушка — подумать только! Можно подумать, это смешно!       — Успокойтесь, mon ami. Возможно, отравить намеревались кого-то другого. Предполагаю, что вас или ее сиятельство.       — Ах, думать, что моя любовь, моя дорогая Шеннон могла пострадать — уму непостижимо! сердце наружу рвется!       — Господь велик, — сказал я, — Он не допустил этого, Он сохранил вас и ее сиятельство.       — С вашего позволения, — обратился Шарль к Леманну, — я останусь сегодня с Уотаном и прослежу за его состоянием.       — Конечно, конечно! — сказал Леманн. — Я доверяю вам, ваша милость. Однако в случае чего, сейчас же дайте мне знать. Я и доктору Гринфилду наказал тоже. Не стоит беречь ни мой сон, ни мои досуги. Я тотчас явлюсь!       — Разумеется.       — Мы найдем того, кто это сделал, Уотан, — с прежней серьезностью сказал Леманн. — Я обещаю тебе: мы повесим его, колесуем, четвертуем, изрубим на мелкие кусочки, поджарим на вертеле и выставим все, что от него останется, на всеобщее обозрение. Я этого так не оставлю!       — Я не желаю смерти тому, кто это сделал, ваше сиятельство, — сказал я. — А уж тем более — столь суровой.       — Ты как всегда великодушен.       — Его страдания не сделают мне радости.       — Ну что за кроткое сердце у этого мальчика!       Когда же Шарль отвернулся, Леманн сощурил глаза и ядовито улыбнулся: сам дьявол вонзил в меня взгляд. И взгляд этот говорил: «В следующий раз я тебя уничтожу».       Мы проболтали с Шарлем весь вечер. Наблюдая у моего состояние заметные улучшения, он воспрял духом. Мы смеялись, мечтали, обсуждали всякие глупости и даже сыграли в игру, смысл которой заключался в том, чтобы написать короткую историю вместе, но чтобы один не знал, что написал другой. Таким образом, я писал одну строчку, закрывал ее, передавал лист Шарлю, оставляя только последнее слово. Он продолжал, также оставляя мне последнее слово. В результате история получилась такой смешной и несуразной, что мы смеялись до боли в боках. Я даже потянул щеки, которые все еще щипало изнутри от жгучего яда.       Когда вас не изнуряет тошнота и кишечные спазмы, жизнь становится куда приятнее. К ночи у меня даже проснулся аппетит.       — Сегодня нельзя, — сказал Шарль. — Потерпи до завтра.       Он лег со мною рядом, накрыл одеялом и, поцеловав в щеку, пожелал доброй ночи. Эта ночь и впрямь была доброй. Все потому, что я чувствовал себя в безопасности рядом с ним. Я прижимался к нему — тепло его тела убаюкивало. В особенности — внутренняя и внешняя сила его рук, которые так ловко справлялись с моими недугами, поглаживали мои ладони и помогали подниматься с постели.       В тот день я понял, что он имел в виду, когда говорил о любви. Я ощутил ее нерушимую силу на себе в полной мере. Мне хотелось раствориться в ней и отдать ему, как он отдавал мне, всю свою душу.       Рядом с ним я переставал бояться.       Даже Леманн не был мне так страшен.       Единственное, что глодало и не давало покоя — недомолвки и позорные секреты. «Когда-нибудь, — подстрекала меня совесть, — Шарль обо всем узнает. Что ты будешь делать в таком случае? Что ты будешь делать, когда он от тебя отвернется? когда не захочет слышать твоего имени?»       «Я умру, — отвечал я совести. — Я не стану жить без него — без него и его доброго расположения. Мне не нужна будет эта жизнь. Без него она — ничто».