Шесть смертей Уотана Шварца

С локтя слез кусочек кожи, в ладонь — впилась заноза. У меня было множество и других ушибов — на коже тотчас же появились первые синяки. Поспешу заметить: весьма внушительных размеров. Один такой синяк я до сих пор очень хорошо помню — возможно, благодаря его причудливой форме, напоминающей глаз с расползшимися в разные стороны ниточками вен — ресницами.       Пока Аделаида обрабатывала мою рану на локте и накладывала на оную повязку, я пытался зубами вытащить занозу.       — Не трогай, — сказала Аделаида. — Как только закончу с рукой, вытащу ее сама. Посиди спокойно.       В тот вечер сестра залечивала не только мои плотские раны. Мы утешали друг друга, обещая, что никогда не расстанемся. Что бы не случилось и через какие бы испытания нам не пришлось пройти.       Превозмогая жгучую обиду на отца, я, как всегда, выслушал безукоризненные наставления сестры:       — У тебя есть я, не держи в сердце обиду на отца за то, что он сделал. Это ужасно, однако твоих слез — не стоит. Отец слишком упрям и бессердечен, чтобы понять, что совершил ужасную ошибку. Я не хочу и не стану оправдывать его, тем не менее будет лучше, ежели ты простишь ему сей грех. Я знаю, ты можешь быть выше этого, Уотан.       — Я постараюсь. Только и ты не обижайся на него за этот дурацкий брак.       — Быть может, — задумчиво сказала Аделаида, — в поместье лорда мы наконец обретем покой? Лучше уж под одной крышей со старым мужем, чем с отцом, который отверг твоего брата и предал тебя, отдал за долги, за ничтожную азартную игру!..       — Аделаида…       — Я буду надеется на то, что наша жизнь изменится, Уотан.       — Она изменится, обязательно изменится — я знаю! Только не расстраивайся, прошу тебя.       Под сенью нежной любви друг к другу мы, после всех бед, вихрем обрушившихся на нас, даже смогли заснуть. Прямо на полу чердака под ворохом старых одеял. Отдавая друг другу тепло, чувствуя себя в безопасности и совершенно не подозревая о том, что спустя неделю отец разлучит нас: Аделаиду запрет на чердаке, а меня — привяжет к столбу.       Зная о моей трепетной любви к кошкам, отец приказал слуге потравить всех в доме. Поэтому вскоре он ушел, оставив меня на растерзание нещадной толпе. До сих пор я силюсь понять, чем руководствовались тогда все эти люди? Как могли они, видя страдания увечного чада, причинить ему еще больше боли, чем на него уже возложил Господь? Да и заслуживал ли столь неоправданно жестокого наказания лжец, коим несправедливо нарек меня отец?       В тот день я усвоил: стадный инстинкт поглощает совесть. Сплотившись вместе, словно голодные волки — в стаю, даже не анализируя рациональность собственных действий, люди готовы растерзать слабого. Я оказался в аккурат легкой добычей. Из чувства ли самосохранения или из удовольствия, а только никто не пожелал отделиться от «стаи» и внять гласу разума и милосердия.       Кто-то боялся прикасаться ко мне, кто-то же, напротив — посчитал, что раз я уродлив, значит, не чувствую боли. Значит — не человек. Значит — действительно чудовище. Со мною делали ужасные вещи — воистину ужасные, о коих и говорить грешно, а ежели вспоминать, то сердце начинает трепетать и обливаться кровью. Меня закидывали гнильем, смеялись над тем, как я плачу от страха и вскрикиваю от боли. Надо мною издевались, меня разглядывали, на мне рвали одежды, с любопытством пытаясь отыскать новые уродства. В первую очередь всех в одинаковой степени интересовало, что же у этого урода находится между ног? Конечно! Что еще может стать объектом любопытства, как не половые органы? К счастью, не обнаружив в упомянутом месте ничего удивительного, кюлоты милостиво натянули обратно. Перед этим, правда, вдоволь нахохотавшись:       — А свистушка-то в полмизинца!       — Да, дьявол поскупился, создавая это чучело, ха-ха-ха!       — Прикрой свой срам! — выкрикнул потом какой-то умник. — Бесстыдник! Еще и демонстрируешь без зазора, тьфу!       Не знаю, как по его мнению, я должен был воспрепятствовать сему бесчестью с завязанными руками, но даже не сей возмутительный поступок, безусловно, заслуживающий крайнего осуждения, воздействовал тогда на мой юный, объятый страхом разум. Истязания — вот что оказалось действительно страшно.       Кто чем бил, но только не руками — страшились заразиться тем же уродством. Я слышал и смех, и отвращение — много всего. Но никто из них не задумался о том, что причиняет боль человеку.       Для них я был зверушкой, коей можно подивиться. Мальчиком для битья, с коим разрешили делать что угодно. Провинившегося, кой заслуживал наказания.       — Урод! — доносилось до меня справа.       — Чудовище! — доносилось до меня слева.       — Вы только взгляните на это — сам дьявол пометил его горб своей дланью! сам дьявол!       — Посмотри, как он ужасен! И такое премерзкое создание посмело оклеветать герра Шварца, уважаемого человека!       — Лжец! Поделом тебе!       — Ты видел где-нибудь существо более отвратительное, чем это?       — Порождение дьявола!       Я бы с удовольствием тогда принял смерть. Только она все не наступала.       Уязвимый, напряженный каждой клеточкой, чувствующий приближающуюся со всех сторон опасность, я задыхался от боли. Кожа на исполосованном розгою горбе жгла и пульсировала. Еще — я жутко боялся задохнуться в своей петле. Смешно, не правда ли? Бояться умереть от удушья, при этом желая себе смерти. Просто как и любой другой человек на свете, — к тому же, ребенок, — я боялся умереть в муках.       Я был унижен и оскорблен. Я был уничтожен. И все считали это правильным. Аделаида, тайно от отца давшая мне хорошее образование, также учила меня светским манерам и правилам обращения с людьми — верила, что отыщет целителя и я смогу стать полноправным членом общества. Однажды сестра сказала:       — Не осмеивай никого, хотя бы он имел величайшие слабости. Руководствуйся справедливостью — это правило священное.       Где же была священная справедливость всех этих людей, считающих меня чудовищем?       Каждый человек, даже не образованный, знает, как должно ему поступать. Поэтому я убежден: им просто нравилось делать мне больно. Им разрешили делать мне больно. В тот момент я просто не отдавал себе в этом отчета. Не понимал, что окажись на моем месте другой голословно осужденный человек, они бы истерзали и его. Тогда я думал, что проблема исключительно во мне.       Разумеется, я не мог выкрикнуть, что лжецом на самом деле является сам герр Шварц. Мне бы не поверили. После исчезновения матушки отец, все это время скрывающий позорного сына от света, провозгласил о его смерти. Меня больше не существовало. Был слуга, выказавший неуважение хозяину.       Да, я был слишком слаб, чтобы противостоять целой толпе. Я сдался и поверил их словам. Тот сумасшедший, вопивший о «печати дьявола» на горбе заставил меня поверить в то, что это действительно так. Когда мне было пять лет отроду, на спине появилось два больших темных пятна, из коих вскоре вырос горб. «Кто, — думал я, — как не дьявол, мог сотворить подобное?..»       — Я — чудовище, — шептал себе, словно молитву. — Я — чудовище…       — Что ты там шепчешь, демон?! — выкрикнул кто-то из толпы.       — Не иначе как проклятия! — было ему ответом. — Проклинает нас, бесовское отродье!       — Бей его!       Увидев отделившегося от толпы человека в черном плаще, я несознательно зажмурился в ожидании удара. Но человек меня не ударил. Наклонившись к самому моему лицу, он тихо произнес:       — Золото и в грязи блестит. Я знаю — ты маг. Однажды ты придешь ко мне, однажды я помогу тебе. Готтард Остхофф. Запомни это имя, горбун. Отныне оно должно стать для тебя значимым. Запомни: Готтард Остхофф.       Сказав это, он удалился.       Я даже было решил, что он мне привиделся. В тот момент я едва ли мог мыслить трезво. «Зачем он сказал мне эти слова? — подумал. — Зачем не обрушил на меня удар?»       Переступая с ноги на ногу, я пытался тем малым облегчить боль в спине. Но облегчения не наступало. Вскоре меня замутило. А если бы вырвало, то я бы захлебнулся собственной рвотой, потому что мало того, что голова была чуть запрокинута, так еще и — неподвижна. Сосредоточившись на щиплющей лицо тошноте, я лишь приумножил оную, паникуя и дрожа. Руки похолодели. Ледяные порывы ветра пронизывали до костей. Или мне, полуголому, они только казались такими?       Толпа продолжала разражаться пронзительными криками. Я не слышал, какие обидные слова срывались с их уст. Больше не слышал. Все поглотил собою ужас картин страшной смерти. Впрочем, так и не достигшей своего апогея.       — С дороги! — послышалось из толпы. — Прочь!       Зеваки потеснились, пропуская вперед долговязого юношу с растрепанными темными волосами, подвязанными лентой. На вид ему не было и восемнадцати, тем не менее во всей его фигуре угадывалась красноречивая мужественность и вельможная стать, отличающая его от столпившихся у столба простолюдинов. Казалось бы, столь привлекательный, молодой и богатый, вправе многое себе позволить благодаря высокому положению, он должен был в унисон разгорячённой толпе расхохотаться над моим жалким видом, однако его открытое и честное лицо исказилось гримасой ужаса.       — Прекратите немедленно! — взбешенно выкрикнул он, оттолкнув в сторону мужика, намеревающегося кинуть в меня камень. — Какой стыд! Кто позволил вам издеваться над этим несчастным ребенком?!       Вслед за юношей из толпы выплыла девушка в сопровождении изрядно напомаженного старика с тростью. Когда они приблизились ко мне, я снова зажмурился и, вдобавок к своему великому стыду, обмочился. Уж очень длинной у старика была трость: такой можно и по спине ударить, и — по коленям. Последнего я опасался более всего, потому что уже успел схлопотать несколько крепких ударов по ногам: колени подкашивались, я терял равновесие и душился веревкой. На сей раз я бы точно не поднялся — мышцы ног горели и дрожали от напряжения. К счастью, старик меня не ударил. Более того — когда он увидел меня, ему стало дурно: от морщинистого лица разом отхлынула вся кровь. Казалось, со страком вот-вот случится обморок!       В отличие же от своего впечатлительного провожатого, девушка совсем не смутилась расхристанного уродца, но смело наклонившись, вытащила из-за корсажа платок и стерла с его лица кровь.       — Бедная крошка, — сказала девушка, — как тебе больно… Не бойся меня, я не сделаю тебе ничего дурного.       Ее тонкий голосок отозвался в моей душе почти что умершей надеждой на спасение. Я потянулся к ней.       — Пожалуйста, — прошептал, — помогите мне… помогите мне, добрая сударыня… мне больно… я не сделал ничего дурного… не сделал…       — Это приказ герра Шварца, — выкрикнули из толпы, — убирайтесь прочь!       — Да ты знаешь, кто я?! — вторил смельчаку юноша. — Мой отец убьет тебя!       — Этот лжец оклеветал герра Шварца!..       — Что мне ваш герр?! Я — Шарль Пьер Бланш, виконт де Дюруа, мой отец — граф! Как смеешь ты перечить мне, жалкий смерд?! Тот, кто позволил себе мучить больного ребенка — взять столь тяжкий грех на душу! — не достоин называться человеком! Пусть выйдет сюда ваш герр! Я скажу ему это лицо!       Всплеснув руками, как будто взывая Господа к милости, старик подбежал к смелому виконту и пролепетал:       — Ваша милость, лорд Несбитт здесь… они с герром Шварцем… э-э-э… заключили соглашение о свадьбе с его дочерью, дочерью герра Шварца то есть, с лордом, самим лордом, намедни. Вы ничего не сможете сделать…       — Не смогу, говоришь?!       Вытащив из ножен кинжал, виконт наклонился надо мной и одним рывком разрезал веревки сначала на шее, затем — на руках.       Мои ноги подкосились. Чтобы не упасть, я схватился за столб, но все равно не устоял.       Скинув с плеч кафтан и, осторожно накинув на меня, виконт опустился на корточки и прижал к своей груди.       Я заплакал.       От переполняющего меня чувства благодарности, от страха, от стыда, от жалости к себе. В конце концов, от боли. Нестерпимой, пронизывающей.       Виконт погладил меня по голове. Без отвращения. Словно мы всю жизнь знали друг друга. Словно он был моим братом. Моим лучшим другом. Я никогда раньше не испытывал ничего подобного — в объятиях совершенно незнакомого мне человека чувствовал себя в безопасности.       — Не плачь, бедное дитя, — сказал виконт. — Я накажу всех, кто обидел тебя. Накажу, — выкрикнул он толпе, — помяните мое слово, ничтожные крысы!       Передав меня девушке, виконт выпрямился и пошел навстречу остановившейся на конце улицы карете. Из нее вышли двое — лорд и Клеменс. Виконт был не на шутку взбешен — только что не плевался огненными искрами.       — Что здесь, черт возьми, происходит? — Лорд обвел толпу недоуменным взглядом.       — Сей вопрос я бы хотел задать вам, милорд! — выкрикнул виконт ему в лицо, даже не удостоив должным приветствием и поклоном. — Сейчас же объяснитесь!       Я отвернул лицо, когда Мурреи приблизились к нам. Мне было в наивысшей степени неловко от одной только мысли, что они увидят меня в таком состоянии, не то чтобы смотреть им в глаза. Поэтому я не видел выражения их лиц, но по ошеломленному голосу лорда несложно было догадаться, какие чувства тогда отразились на оных.       — Всемилостивый боже! — ахнул он. — Что же это?..       — Как это случилось?! — продолжал кричать на него виконт. — По чьему приказу?!       — Я не отдавал подобных приказов! А если бы даже и отдал, как смеете вы изъявлять мне подобное неуважение?! Видно, почитаемый граф де Дюруа не научил вас манерам, юноша! Ваша импульсивность, обусловленная откровенным хамством и невежеством по отношению хотя бы ко взрослому человеку, до добра вас не доведет! Сейчас же убирайтесь отсюда, и не смейте более появляться!       — Вы угрожаете мне?!       — Прошу вас, виконт, — простонала девушка с упреком, — остановитесь!       — Он не в себе, ваша милость! — подал скрипучий, как колесо старой колымаги, голос старик. — Его рассудок помутился от сего отвратительного зрелища… Простите его, он еще совсем молод…       — Беречь честь смолоду, сударь, — сказал лорд, — является первостепенной задачей каждого молодого дворянина! Однако многие люди самых честных правил остаются в совершенном пренебрежении! Достоинство каждого человека на свете сем зависит только от того, как он показывает себя в своих поступках! Стремитесь к истинно совершенному, дорогой виконт де Дюруа, Шарль Пьер Бланш, а не к одному только призраку оного!       — Не стоит проходить мимо ближнего своего и его страданий, — ответил с той же озлобленностью виконт, — задирать нос и превозноситься, чтоб не пройти мимо Самого Христа!       — Вы цитируете доктора Лютера, дорогой виконт? Похвально! Однако я «не презираю бедных и незначительных мира сего». Я не знал, что герр Шварц приказал устроить сие постыдное издевательство! Я не менее вашего удивлен и раздосадован. Уходите!       — Милорд…       — Вы, кажется, плохо меня расслышали? Хотите запятнать свою честь — пожалуйста! Но подумайте о вашей невесте — она того явно не заслуживает.       Девушка помогла мне подняться и подвела к Мурреям.       — Простите нас, ваша милость, — сказала она, отвесив лорду глубокий реверанс. — У виконта де Дюруа доброе сердце, мы не смогли пройти мимо страждущего, и будем весьма признательны, ежели ваша милость позаботится о нем. Мальчик ни в чем не виноват — поверьте…       — Обещаю, дитя мое, — ответил лорд, положив руку мне на плечо, — я сделаю все, что в моих силах для этого ребенка.       Затем он обернулся к толпе, взмахнул рукой и выкрикнул:       — Представление окончено! Убирайтесь!       Я опустил глаза. Облегчение чередовалось с болью и стыдом.       Прежде чем уйти вслед за Мурреями в дом, я поднял взгляд на будущую чету:       — Благодарю вас… благодарю…       Когда же переступил порог дома, то сейчас же рухнул на колени и зашелся в не менее душащем, чем буквально несколько минут назад веревка на моей шее, плаче. В тот момент мне было плевать на то, как я выгляжу, кто на меня смотрит, кто неприлично меня разглядывает и кто собирается меня высмеять. Слезы душили, поднимаясь волною с самых недр организма, — изнутри, как подземный толчок. Снизу вверх.       Все ужасное, что могло случится, уже случилось. Это был кошмар моей жизни. Хотя и в самых страшных кошмарах я не испытывал такой беспомощности, такого животного страха, оторопи и ужаса.       Мурреи удалились в столовую, где восседал отец, наблюдающий сцену у столба за обедом. Я слышал их раздраженную беседу, но о чем говорили — не помню. Очевидно, обо мне.       Лорд приказал отцу сейчас же выпустить Аделаиду, так что совсем скоро она сбежала по лестнице в приемную и опустилась рядом со мною на колени. Я прижался к ней. Не знаю, кто плакал тогда надрывнее, но знаю наверняка: нам обоим было очень больно.       Аделаида отвела меня в свои покои, приказала слугам нагреть воду и приготовить березовый отвар — для обезболивания ран. Со свойственной ей заботой, помогла мне вымыться. Нагретая в тазиках вода вскоре порозовела от крови.       Затем сестра принялась за раны на горбе.       Я лежал на животе и сцеплял зубы всякий раз, когда боль становилась невыносимой. Чтобы случайно не привлечь внимание отца, стонал в одеяло. Кто знает, какое еще наказание всплыло бы на поверхности его изощренного ума, увидь он меня, ни живого ни мертвого?       — Тот, — бормотала себе под нос Аделаида, — кто говорит, что человека можно назвать животным, если он совершает какую-то жестокость, заблуждается. Животные не жестоки — они не убивают ради удовольствия. Люди — да. Люди самые беспощадные существа на свете. Люди самые жестокие. Люди… будь они прокляты!       Я знаю: она не хотела произносить этого вслух. Все эти слова являлись следствием пережитого ею ужаса. На бедняжку опустилось сразу столько бед, ее рассудок помутился. Впрочем, и до этого жизнь Аделаиды едва ли можно было назвать легкой…       В тот день с ее уст слетело много напрасных проклятий, тем не менее я запомнил только это. Все остальное пропускал мимо себя без единого чувства. Я уже был не я. Во мне ничего не осталось. Только мое уродство. Моя чудовищность, в кою я уверовал.       Дьявол стал моим отцом, пустотой — моя мать, а лучшим другом — мысль о смерти.       «Зачем мне жить? — думал я. — Зачем терпеть эту боль? Кому я нужен?..»       — Ты мне нужен, — ответила Аделаида.       Да, я тоже говорил вслух.       — Ты — моя семья, Уотан. Моя единственная семья. Без тебя я не смогу выжить, Уотан, я умру в поместье лорда, умру!       Я уже не верил в то, что после свершившегося отец разрешит мне уехать вместе с сестрой. «Однажды вкусив человеческой крови, — думал, — он уже не остановится. Ему захочется еще издевательств за обедом — захочется видеть меня, униженного и растерзанного такими же безжалостными людьми, каким является он сам. Он будет наблюдать за тем, как толпа мучает меня, с жадностью вгрызаясь в жаренные бараньи ребра и сгорая от желания собственноручно убить меня…»       Если бы матушка не заговорила его черным проклятьем, в силу которого он не мог совершить сего страшного греха, я бы никогда не познал столько боли…       Аделаида разрешила мне остаться с нею на ночь.       Это была самая тяжелая ночь из всех в моей жизни. Пытаясь уснуть, я просыпался в холодном поту, снова и снова вспоминая все, что случилось. Просыпался, надеясь, что все это мне только приснилось.       Меня точило изнутри сразу столько чувств, что я растворился в них. Позволил им одолеть себя — лишить сна, чувств и самой жизни. Я проваливался в дебри темных, безотрадных мыслей, а когда возвращался в реальность, оказывалось, что сижу без движения. Сижу на одном и том же месте уже несколько часов, не обращая внимания на боль. Словом, от переизбытка эмоций я оказался совершенно опустошен.       Я знал, что нужно жить ради сестры, но жизнь эта была тяжелой. Невыносимой.       И все-таки не только для меня.       Погрузившись в эгоистичное уныние, я совсем не подумал, каково пришлось Аделаиде. А каково пришлось виконту и его невесте?       Окна покоев сестры выходили подъездную дорожку. Когда у дверей нашего дома остановилась карета, запряженная четверкой гнедых, мы как раз сидели на подоконнике. Это было наше любимое место в доме: тихими вечерами мы шили здесь из льняных лоскутков наволочки для одеял и подушек, слушали шум дождя или пение птиц и воображали себя далеко отсюда, в мире живых — где-нибудь на сказочном балу в Версале или совершающих кругосветное путешествие на небольшом, но милом сердцу суденышке, названным «Посланница Меррон», в честь нашей матушки.       В тот день мы, конечно же, ни о чем не мечтали. Аделаида безуспешно пыталась напоить меня клюквенным чаем, от одного запаха которого меня мутило. Что ж, отсутствие у меня аппетита приумножилось, подчас из кареты вылез высокий мужчина в богатых одеждах, а вслед за ним — мой спаситель, смелый виконт. Вот только он уже не выглядел смелым.       Вид у него был самый что ни на есть неважный. С подбородка стекала кровь, под глазом — чернел синяк. Взлохмаченные волосы, на сей раз не подвязанные лентой, волнами спускались по спине и плечам. Мужчина взял его за грудки и что есть мочи встряхнул. Виконт покачнулся на месте. Держась за открытую дверцу кареты, согнулся пополам и его вырвало.       Аделаида ахнула и приложила ладонь ко рту.       — Кто это? — спросила она. — Зачем пожаловали?       Сей вопрос был риторическим, поэтому сестра не ожидала, что я что-то на него отвечу: во-первых, потому что не произнес с утра ни единого слова, во-вторых, откуда мог знать этих людей?       — Это граф де Дюруа с сыном, — все-таки ответил я. — Это он спас меня вчера.       — Что?..       Сестра отставила чашку на туалетный столик, подобрала пышные юбки платья и приникла ухом к двери. Поскольку этот человек был мне не безразличен, я тяжело слез с подоконника и встал рядом с Аделаидой. Появись здесь кто-нибудь другой, — да пусть бы и сам король, — не стал бы даже глядеть в его сторону.       Насколько хорошо мы могли слышать, лорд пригласил гостей в отведенные ему покои, соседствующие с комнатой Аделаиды.       — Прошу, — послышался слабый голос виконта, — извините мне мою дерзость, ваша милость.       — Я принимаю ваши извинения, мой друг, — по-отечески примирительно прозвучал ответ лорда. Даже ласково. — С вами все в порядке, мой мальчик?       — Благодарю, милорд, я в добром здравии.       — Выглядите скверно. Позвольте вызвать лекаря, ваше сиятельство? Необходимо провести осмотр…       — Не вижу в том никакой необходимости, — отрезал граф.       — Виконт, — продолжал лорд, — будьте так любезны: приведите себя в порядок. Мой слуга проводит вас в умывальную комнату. Джон, проводи, виконта в умывальную.       — Слушаюсь, милорд.       — Весьма признателен вам, ваша милость, — сказал виконт.       После того, как виконт удалился, лорд сказал:       — Вы не должны были делать этого, ваше сиятельство.       — О чем разговор, любезный друг? — сказал граф. — Мой сын серьезно провинился перед вашей милостью, и понес соответствующее наказание.       — Мальчику предстоит многое в жизни узнать, но не таким образом. К тому же — он был абсолютно прав относительно того, что случилось вчера. Он вступился за страждущего, тогда как ни у кого не хватило смелости поступить так же. А знаете почему? У вашего сына большое и доброе сердце, в отличие от тех людей, которые мучили мальчика. Да, ваш сын проявил излишнюю эмоциональность в разговоре со мной, однако он вчера же признал свою ошибку и извинился. Не стоило вам поднимать на него руку.       — Это мое право, лорд. И не вам его оспаривать.       — Рукоприкладство — не выход.       — Детей нужно поучать не только лишь словами. Если мой сын не умеет сдерживать себя в разговоре с людьми — уважаемыми людьми, это говорит лишь о том, что я мало бил его в детские годы.       — Но ваш сын уже не мальчик, а почти что взрослый мужчина. Вскоре у него появится собственная семья.       — Он будет благодарен мне за этот урок. В будущем.       — Ваше сиятельство…       — Вы осуждаете меня — что ж! Осуждайте, дорогой лорд. Однако подчас он является моим сыном, я не позволю ему порочить великую фамилию моих предков! Также я, кажется, не просил вас давать мне советов — я знаю, как мне воспитывать своего сына, и буду «рукоприкладствовать» до тех пор, пока он не станет достоин своей семьи! А теперь — позвольте откланяться.       Лорд тяжело вздохнул.       — Рано или поздно он даст вам сдачи, месье. Будьте к этому готовы.       Граф рассмеялся каким-то недобрым, посвистывающим смехом.       — Он не посмеет! Сколько угодно вы можете сомневаться во мне как в отце, да даже как в самом человеке, а только я не потерплю подобных высказываний в свою сторону. Вы оскорбили меня! Будь мы в мире живых, я бы всенепременно вызвал бы вас на дуэль.       — Вы знаете правила не хуже моего. Здесь, на Погосте, посланники не могут позволить себе подобной вольности. Мы — люди Совета.       — Мы — рабы Совета.       — Поймите: я лишь хочу помочь вам, мой дорогой друг, ведь вы заблуждаетесь! Без моего совета, о котором вы и слышать не желаете, может произойти необратимое. Дети должны видеть в родителе добрых наставников, к которым они завсегда могут обратиться за советом и помощью, но не опасность и угрозу. Между вами и вашим сыном никогда не наступит понимания, ежели вы не пересмотрите собственные взгляды на воспитание и не прекратите — не побоюсь сего слова, — избивать мальчика, ввергая его в еще большую озлобленность. Это вы сделали его таким. Что ж? За сие я могу лишь вас похвалить: вы вырастили хорошего человека, который способен противостоять в великой озлобленности всему миру, чтобы спасти несчастного. Это ваша заслуга.       В комнате воцарилась тишина. Мы с Аделаидой переглянулись.       — До свидания, лорд, — сухо сказал граф. — Желаю вам воспитать из ваших сыновей достойных людей, чего вам не удастся, исходя из той философии, кою вы считаете истинной.       Лорд ничего не ответил.