Во сне и наяву

Этот стол нескончаемо длинный. Впервые видя его, Эммануэль задумывается о том, зачем нужен такой длинный стол. Это какой-нибудь вид гиперкомпенсации? Первое, что приходит в голову. Но, конечно, он знает, почему этот стол здесь, почему он между ними. Нерушимый барьер, построенный их стороной. Дистанция и безопасное расстояние, которое ясно дает понять — назад пути нет. Он для того, чтобы говорить, но не для того, чтобы слышать. Эммануэль знает об этом еще до того, как начинается конференция, знает, что не сможет повлиять. Но он должен сделать вид, что пытается. К тому же… вдруг… вдруг получится? Голос Владимира Путина вкрадчивый, негромкий, и расстояние не делает его лучше слышимым. Под голосом синхрониста в наушнике его почти не слышно. Эммануэль складывает руки на столе, опираясь на край локтями. Эти витиеватые зигзаги дипломатии, узоры фраз, которые не скажешь напрямик, не прослыв конфликтным диктатором. Все это в мыслях, не на словах. Впрочем, Владимиру все равно, кем он слывет в западных СМИ, что о нем думают граждане его страны и тем более чужих стран. И это не у него на носу выборы. К тому же в России их решают иначе… Обвинения сыпятся на него одно за одним, но отскакивают, как капли дождя от тугой поверхности плаща. Эммануэль хотел бы, чтобы ему было так же все равно на то, что о нем подумают. Но он хочет, чтобы его любили. Он хочет очаровывать. Он хочет разумы людей и их голоса. Хочет поддержку и не только ту, которую могут дать деньги. Он поглаживает локоть через пиджак, занимая руки, которые хотят коснуться. Но стол такой, такой длинный. Эммануэль хмурится, вслушиваясь в слова. Ему хватает пары, чтобы понять, о чем будет дальнейшая фраза. Видимость деятельности — это большая часть политики, об этом узнаешь, едва замачиваешь в ней ноги. А они увязли так глубоко, что не видно солнечного света на поверхности. С Владимиром не получится, если он не захочет. Если ему не понравится то, куда все ведет. Он даже не старается. Но Эммануэль знает, что ему понравится. Знает, что понравилось бы ему самому. Не этот чертов стол и не это расстояние, не дающее ему дотронуться, почувствовать чужое тепло. Оценить изменение черт лица, реакцию на свои слова и прикосновения. Подумав, Эммануэль позволяет себе отклониться и опереться о подлокотники. Краем глаза он ловит блик камеры, не моргающей ни на секунду. Эту часть разговора пока пишут. Он умеет принимать суровый задумчивый вид, о чем бы ни размышлял. Новый виток его роли. Пылкий молодой человек, воздевающий руки к народу, уходит со сцены. Остается уверенный мужчина, который понимает, какие цели оправдывают средства. Суровый вид, о чем бы ни размышлял… Как сейчас. Как легко было бы преодолеть эти пять метров или около того. Стол так прочен, что на нем поместится русский цирк целиком, и весьма хорош по высоте, чтобы на него сесть. Как раз для его ног. Подтянуться, опуститься бедрами на столешницу. Сесть прямо напротив Владимира, отделяя его от стола, как сейчас стол отделяет их друг от друга. С вызовом упереться ступней в стул между его ног. Может быть, даже выше, давя на чувствительную зону. Вряд ли Владимиру такое нравится. Это он предпочитает давить. Это в его руках кнопки. Эммануэль не против. Он знает цену власти, знает ее вкус, она на губах и на пальцах. Он знает высоту этих ступеней. И вкус власти Владимира кружит голову, как глубина, как тьма, как высота. Как неизведанное и необъяснимое. В прошлый раз его руки были горячие и требовательные. На его голове, шее и всем теле, куда смогли дотянуться. Легли на плечи, заставляя опуститься на колени. Скользнули по ушам и челюсти, прежде чем расстегнуть молнию перед его лицом. И он чувствовал себя униженным, но быть униженным им — как быть ударенным золоченой плетью. Быть проклятым священником. Эммануэль так хочет почувствовать эти руки на себе сейчас. Смотреть на лицо Владимира, сохраняющее невозмутимость, пока тот справляется с застежкой уже его брюк, мягко поглаживая через ткань. Эммануэль бы точно не совладал со своим телом после. Больше никаких стимуляторов и образов. Только это. Он склоняет голову, слушая, слушая голос. Почти не слыша переводчика и сосредоточившись на тихих отголосках голоса Владимира. Словах, которые не понимает, но хочет понять. Эммануэль мог бы откинуться на стол, разрешая его рукам делать все. Стать рабом чужой воли и вещью его принадлежности. Прогнуться, услаждая взор, застонать, услаждая слух. Произнести его имя по слогам, потому что так выходит наиболее похоже — Вла-ди-мир. И с восторгом услышать в ответ Эм-ма-ню-эль. Он бы закусил губы в ожидании, пока Владимир расшнуровывает его туфли, снимает одну за одной, медленно стягивает носки, оставляя ступни обнаженными. Владимир мог бы поцеловать его пальцы, подъем стопы, погладить их и вернуть к своей промежности, дав ощутить себя не через твердую поверхность подошвы. Расстегнуть ремень, выправить рубашку. Обхватить бедра. Владимиру пришлось бы встать со своего места. Эммануэль бы заставил его действовать своим бездействием. Прижаться к нему, давая понять о своих намерениях. И, видя отсутствие отклика, делать все, чтобы его вызвать. Все, прежде чем подхватить пояс брюк и нижнего белья, стаскивая вниз. Оставляя его внизу совсем голым. Может быть, Владимир даже бы дотронулся до его члена. Не потому, что ему это нравится. Но это рычаг управления Эммануэлем Макроном. Физический до тошноты; тот, что можно пощупать так просто. Невозможно не коснуться его, упустить ощущение, как от одного прикосновения напрягается все тело. Сожмешь сильнее — и можно предлагать любые условия. Один жест, чтобы почувствовать свою силу. Эммануэль вновь подается вперед, согласно кивая одной из фраз. Против воли он хочет облизнуть губы и останавливает себя, поджимая их. Ноги он бы раздвинул сам, давая долгожданную реакцию. Подпуская его к себе близко-близко. Наконец услышать заветное шуршание его брюк и первое прикосновение к бедру. Эммануэль прикрывает глаза. Это хороший член. У него не могло быть другого. В конце концов, это же Владимир Путин, он мог бы приказать ему быть того размера, которого нужно, и тот бы не ослушался. Поэтому фантазии о длине стола и компенсации остаются лишь фантазиями. Владимир всегда входит уверенно, без предупреждения, не прислушиваясь к его ощущениям, и идет до конца. До упора, до щелчка, если бы Эммануэль был какой-нибудь деталью из набора ИКЕА. Но он человек, который умеет хорошо стонать и мычать, откликаясь на желанное вторжение в свое тело. Или, как он думает про себя порой, не человек, а вещь, потому что его воля вторична. Движение, пот, и Владимир трахается так же, как ведет дела. Жестко, бескомпромиссно, пока не достигнет желаемого. Держа все под контролем и прогибая под себя. Занимая место в его теле, с каждым толчком все больше. Сбившееся дыхание, жар, и Эммануэль трахается так же, как ведет дипломатию. Отдается, двигаясь в унисон с партнером, касается, дает понять, насколько он нужен. Ища баланс и точку, в которой они оба будут максимально довольны. Эммануэль отводит от него глаза, пытаясь думать о чем-нибудь другом. Ему все-таки из-за этого стола еще придется однажды встать. Не так встать, как ему бы хотелось, не настолько удовлетворенным. Пока нет. Он закусывает кончик ручки, пристально смотря вперед. Он думает о руке Владимира, как она ляжет под его галстук прямо на шею, пальцы тронут кожу и сожмут. Ему будет не хватать дыхания, лицо нальется кровью, но пальцы не отпустят его горло до самого финала. Владимир заставит Эммануэля открыть глаза и смотреть на себя. Смотреть, пока он берет его, смотреть, пока он кончает. Содрогаясь и сгибаясь. Чувствуя, как сокращается вокруг продолжающего двигаться Владимира, ослабевает и остается только оболочкой. Сжимая и тяня его за собой, чтобы и он тоже поскорее освободился. Фантазии красочны, разнообразны, и все заканчиваются прекрасным оргазмом. Без боли, холодной столешницы и необходимости потом отстирывать костюм. Эммануэль выдыхает, думая о том, чем закончится сегодняшняя встреча. Что задумали на его приезд, куда поведут теперь. Может быть, у них будут минуты наедине? Он ими обязательно воспользуется. Эммануэль смотрит на Владимира, и тот делает паузу, встречая его взгляд. Владимир освоил контроль над эмоциями так хорошо, что понять, испытывает ли он что-то вообще, сложно. Знает ли он, что на уме у Эммануэля? Возможно. Или… это же Владимир Путин, он может прочесть его мысли. Поэтому Эммануэль думает о самом грязном, не отводя от него глаза. В конце Владимир улыбается — всего на секундочку, но улыбка есть, — и смотрит на текст. Им еще много что нужно обсудить. А делать… делать они будут потом.