let me hear you crying just for me

Сквозь тонкий, белый тюль, по комнате тускло рассеивается желтоватый, закатный свет. Здесь не слишком светло и не слишком темно — идеально для происходящего в этой комнате прямо сейчас. Здесь не очень жарко, но Чонгуку все равно кажется, что вокруг него все  пылает и пламя касается его слишком чувствительного, напряженного тела в самых нежных местах. Пот течет по груди, спине, лбу, в ушах набатом бьет пульс, в животе все тянет тугим узлом. Колени уже болят от того, как долго юноша стоит на них, но он отнюдь не жалуется. Эта боль — мелочь или, может быть, пикантное дополнение к тому, что происходит. Вязкую, полную обещания безумия тишину нарушает только его громкое дыхание и иногда — неоформившиеся, слабые, тихие, умопомрачительные хрипящие звуки из его горла. Позади него, в свою очередь, спокоен словно Будда, Чертово Божество, сосредоточенный, как маньяк, Тэхен дышит тихо, невесомо, будто бы ничего особенного не происходит сейчас вовсе. Этот стальной, выдержанный холод заводит Чонгука еще сильнее. Для Тэхена это будто бы просто хобби на вечер пятницы, однако, юноша точно знает, что это совсем не так. Старшего сводит с ума происходящее, может быть, даже сильнее, чем Чонгука, но речь сейчас не о нем вовсе. Тэхен, словно свободный художник с зачесанными назад отросшими волосами, в белоснежных льняных брюках, выглядящий как молодое божество или гавайский хиппи со своей бронзовой, сияющей кожей так естественно повелевая, восседает позади младшего, уситчиво и самозабвенно выплетая запретными, будоражащими все живое внутри юноши, что в его власти сейчас, пальцами, кажется, наконец последний узелок за мужественной, гладкой, сильной спиной. Чонгук понимает это по тому, как Тэхен, красноречиво помолчав пару секунд, довольно хмыкает и отстраняется. Зачарованный взгляд на то, как мышцы перекатываются под веревками и еле ощутимый поцелуй в плечо, больно бьющий Чонгука в самое сердце. Чонгук почему-то вспоминает их встречу. После успешной серии выставок в США, фотограф Ким Тэхен вернулся в Южную Корею дабы посвятить себя преподавательской деятельности в институте искусств. Три месяца назад, после успешной сдачи промежуточных экзаменов, Чонгук и еще несколько второкурсников пришли к нему, чтобы сфотографироваться для университетского сайта. Тогда-то они и заметили друг друга. Тэхен с каким-то невероятным интересом рассматривал  татуировки и пирсинг юноши, Чонгук, тем временем, рассматривал руки мастера фотографии думая о том, как что-то столь изящное может выглядеть столь сильным. Поэтому, когда одним пятничным вечером Тэхен позвонил Чонгуку и попросил его побыть его моделью — Чонгук отменил все дела. Он упорно думал, что никаких фотографий после «съемки» не останется, но. Они остались. И какие… — Видел бы ты себя, Чон. — Тэхен произносит это с той самой насмешкой в голосе, из-за которой Чонгук так запомнил его с первого дня их знакомства.  С той самой насмешкой, которая сейчас заставляет табун мурашек нестись по плечам вопреки жару, в котором тонет тело. — Невероятно красиво, Чонгук. Ты такой сильный, — Тэхен вновь так близко и он вплотную прижимается к покрасневшему ушку, сжимая челюсть юноши в руке, — и такой слабый, хрупкий, разрушенный одновременно, — низкий шепот и тепло дыхания. Чонгуку хочется жалко застонать. Он ничего не отвечает, только хнычет, осматривая то, что доступно сейчас глазам — остальное он увидит позже. Руки Тэхен связал первым делом — это почти любимая часть процесса. Чертов маньяк — лишь бы контролировать все до последней детали, до последнего волоска на теле Чонгука. Было бы жутковато, если бы мальчик сам не желал этого контроля так сильно. Затем, мягко уложив Чонгука на спину, участливо подложив коврик для йоги, чтобы не было так жестко, Тэхен долго оплетал джутовой веревкой его ноги, прижимая голень к ляжке, бережно оглаживая каждый изгиб, острые коленки целуя осторожно, замирая, чтобы полюбоваться, касаясь ступней и, Чонгуку, наверное, показалось, что тогда и дыхание его невыносимого, помешанного на самообладании мучителя, было не так спокойно, как Чонгук привык слушать над своим ухом этими ими любимыми вечерами пятниц, когда они вновь встречаются чтобы каждый получил свое. Один — возможность отдаться чужим рукам, не думать ни о чем, просто довериться, слушаться, подчиниться, побыть хрупким, маленьким мальчиком в руках мужчины, а другой — выпустить своих демонов, овладеть, подчинить. Он не видит себя, но примерно представляет, как выглядит сейчас и от осознания собственной уязвимости перед Тэхеном — буквально звенит в ушах. Это так ужасно смущает. И как же сильно ему это нравится. Чонгук обнажен полностью, грудь и плечи оплетены веревками, руки за спиной, он стоит на коленях, держа спину прямо. От его сочных бедер жестковатые веревки спускаются в пах, к чувствительным, напряженным яичкам и он краснеет ярче только вспомнив, как сжимался и визжал, когда Тэхен обвязывал его там, умиленно улыбаясь, садистски щекоча, один раз нежно проведя языком так, чтобы просто еще чуть-чуть свести с ума и выбить из рассудка. Тэхен чувствует, как Чонгуку это нравится — мешать хрустальную нежность и обращение с собой как с драгоценной собственностью с легкой болью, тянущей, обещающей космос перед глазами, надрывные крики и трясущиеся после оргазма ноги. Тонкая веревка пережимает основание налитого кровью, тяжелого, венистого, колом стоящего члена не слишком сильно — только чтобы подразнить чуть подольше. Чтобы Тэхен наигрался со своим драгоценным мальчиком прежде чем позволит ему получить свое. — Как себя чувствуешь, детка? Чонгук откидывает голову на плечо чтобы встретиться со старшим поплывшим, тяжелым, озверевшим взглядом. И Тэхен признается, что это его второй любимый момент в процессе — видеть Чонгука в состоянии, далеком от рассудка, того и гляди — слюна потечет из раскрытых в жарком дыхании губ, взгляд совершенно нечеловеческий, глаза прикрыты, зрачки на всю радужку. Тэхен вспоминает, на что эти губы могут быть способны, когда мальчик благодарен и изнежен долгими играми. Старший с трепетом смотрит на отметины, постепенно проявляющиеся от тугих веревок, на раскрасневшееся, мокрое лицо, беспорядочные кудри и этот порочно приоткрытый ротик. Он наклоняется к младшему, чтобы только лишь провести языком по его губам, почувствовать, как жаждующий, раскаленный, одуревший от ожидания Чонгук подастся навстречу с капитулирующим, плаксивым стоном и тут же отстраниться, увидеть полную покорность в лице, принадлежность только ему, жажду, готовность сделать сейчас все ради того, чтобы Тэхен коснулся его. Пусть только эти два часа вечера очередной пятницы, но это тело — его. И Тэхен будет делать все, что захочет. Старший встает с пола и идет в угол комнаты — там, где на тумбочке ждет своего часа его фотоаппарат. В объективе камеры мальчик, готовый задохнуться, его грудь ходит ходуном от возбуждения, что больше и сильнее, чем он сам. — Смотри на меня, Чонгук, — не просьба, а приказ, которому юноша не способен противиться. Только не этому низкому голосу, только не этому мужчине. Влажные, словно застланные пеленой глаза, смотрящие с больным обожанием и животной жаждой. Плохо, но так хорошо. И так хорошо, что уже плохо. Кажется, что он смотрит прямо Тэхену в глаза, минуя линзы объектива и затвор. Дыхание младшего становится совсем тяжелым. Член болезненно изнывает, с багровой, тяжелой головки предэякулят капает на пол. — Открой ротик, ну же, покажи мне каким хорошим ты можешь быть. Покажи себя. Тэхен делает несколько кадров со спины, близко снимает его покрасневшие руки, макросъемка капельки пота, спускающейся по лопаткам вниз. Выдержка трещит по швам, когда он снимает то, что натворил внизу. Все так изумительно красиво, что слюна скапливается во рту, побуждая действовать, но пока нельзя. Младший стеклянными глазами, уже ничего не соображающий, смотрит на сидящего перед собой Тэхена до которого, черт его дери, можно было бы докоснуться рукой, если бы руки были сейчас свободны. — Так близко, Тэ, я… Я так близко… — сиплый, поломаный шепот на грани, но Тэхен, как и положено профессионалу, безжалостен, когда дело касается красоты. Красота требует жертв и она получит свою маленькую жертву в лице этого юноши сегодня. Отнимая камеру от лица, Тэхен думает, что же еще сделать. Снимки великолепны, Чонгук греховно хорош в естественном, желтом свете, раскрыт как никогда, откровенен, безумен, как плененный Эрос во плоти, но чего-то этим фото не хватает. Мозг садиста быстро соображает, чего именно. Лизнув подушечку большого пальца, смотря в глаза заточенного в клетке зверя напротив себя, Тэхен медленно, но упорно надавливает на головку члена младшего, прижимаясь острым ногтем к дырочке уретры, чтобы чувствительность заставила Чонгука плаксиво вскрикнуть, вскинуть бедрами и покорно опустить лицо, трясясь от возбуждения, прося… Прекратить или продолжить? Ничего не разобрать в этой минутной истерике. Слеза скатывается по бархатной, красной щеке. Щелчок. Щелчок. Щелчок. Бросив камеру на кресло в шаге от них, Тэхен мгновенно приближается к Чонгуку. Присев позади и резко дернув его на себя, Тэхен обхватывает горячее тело, оглаживая все, до чего может дотянуться руками, утыкаясь носом в шею, вдыхая с блаженным рыком запах Чонгука, его кожу, пот, хвойный гель для душа, упиваясь тем, что все это сейчас — его. Эти мускулы, бицепсы, сильные накаченные бедра — он гладит, трогает, щупает, словно безумный. Никогда ему не насытиться этой наркотической красотой, которая так охотно сама идет в руки, чтобы её приручили, поставили на колени, подчинили, заставили слушаться. — Т-тэ…- с мольбой тянет трясущийся юноша, прижимаясь спиной к груди старшего, обалдев от давно желанной близости. — Ты так хорошо себя вел, — Тэхен опускает руку на член младшего и тот высоко стонет, тут же начиная хаотично толкаться, желая долгожданной разрядки, — такой хороший малыш. Тэхен кусает его за загривок, одна рука крепко сжимает член, пальцы другой мнут и тянут чувствительные соски. Чонгук скулит, мечется, просит разрешения поскорее кончить, шепчет нежные слова и хвальбы Тэхену вперемешку с грязной бранью, просит быть оттраханным, просит быть насаженным на член, просит быть с ним грубее. Тэхен руками творит запредельное, невозможное, порочное волшебство. Нежен там, где это нужно, жесток там, где это так необходимо, увлечен процессом так, словно сам получает от него не меньше удовольствия. Он мнет в руке гладкие яички, дьявольски усмехаясь на ухо Чонгуку, когда голос его взмывает высоко и срывается от переизбытка ощущений, он так дрожит. Сердце Чонгука под его ладонью колотится о ребра дикой птицей и он, путем одному ему известным, чуть ослабляет веревки, сдавливающие член младшего. — Тэхен! — взвывает, срываясь на рык мальчик, которому наконец позволяют то, чего он так жаждал. Взглядом, полным восторга и обожания Тэхен наблюдает за тем, как Чонгук обильно изливается ему в руку, трясясь и пытаясь сжать ноги, уйти от переизбытка ощущений. Сперма капает на паркет, бедра, веревки, Тэхен размазывает её по члену, ведя Чонгука сквозь оргазм, горящими глазами смотря на это безумие, на эту подчиненную ему одному силу, на этого мустанга, ластящегося ласково и покорно в его руки и готового стоять ради этого момента на коленях часами. Только бы все кончилось вот так или, может быть, чем-то бОльшим. Юноша обмякает в руках Тэхена, распластавшись на его груди. Измученные, поломанные, тихие стоны срываются с его губ. Прищур лисьих глаз встречается с распахнутым, открытым взглядом, когда Чонгук блаженно роняет голову на плечо старшего — уютное, широкое, теплое. Тэхен медленно подносит руку ко рту и Чонгук, кажется, вновь краснеет, еще не отошедший от оргазма, когда тот, все смотря на него, красным языком проводит по большому пальцу и, демонстративно облизнувшись, игриво подмигивает. — Извращенец, — Тэхен улыбается, слыша, как голос его мальчика сел от частых громких вскриков. Тэхену нравится, как он звучит после их игр — устало, поломано и чуть смущенно. Сладко, невинно целуя разнеженного Чонгука в уголок губы, он принимается развязывать веревки. Закатный свет покидает комнату, оставляя её в темноте. В ней остаются только два мешающихся друг с другом близких дыхания и успокаивающе одна ладонь мягко гладит на ночь другую.