Пока горит свеча

"Не может быть перестройки

Без перестройки памяти

И без постройки памятников

Тем, кто построил нас".

Евг. Евтушенко Москва, 1962       Их было пятеро. За большим круглым столом в гостиной, которая служила одновременно и столовой, сидели двое мужчин и две женщины, а третья из них, хозяйка квартиры, разливала чай по кружкам. Возраст обоих мужчин и двух женщин близился ко второй половине. Третья женщина была молода, едва ли сровнялось тридцать, но казалась старше (как и вся компания) из-за своего настороженного взгляда, какой обычно бывает у тех, чей жизненный путь был нелегким, полным испытаний и потерь.       Убранство стола указывало, что компания собралась не столько поесть, сколько пообщаться. Изящная корзинка с печеньем и шоколадом, блюдо с зеленоватыми абхазскими мандаринами и поздними яблоками. В хрустальной вазе гордо возвышались три белых гвоздики. Кроме чая, были напитки и покрепче.       Выйдя на мгновение из комнаты, хозяйка (самая старшая из женщин) вернулась с небольшим подсвечником на одну свечу, и решительно поставила его на стол. Гости запротестовали. - Ты что, Наташка, что это за декадентство со свечами! - замахала руками рослая, коротко стриженная товарка. - У нас что, спиритический сеанс, как в салоне?       Не обращая внимания, женщина чиркнула спичкой, и толстую белую парафиновую свечу украсил приветливый огонёк, который затрепетал от неосторожного движения руки. - Ничего, - возразила та, кого назвали Наташкой, высокая и худая женщина с большими строгими темными глазами и резкими, крупноватыми чертами лица. Русые волосы её были заплетены в косу, туго скрученную на затылке. - Так намного уютнее, Соня. - Ну, не знаю, - заговорила самая молодая, миловидная брюнетка с красивым именем Гелиана. - Мне это напоминает ссылку с мамой в Казахстане, где я и сегодня могла бы быть. Свечи жгли в самых бедных домах, у кого не было электричества. Или, тьфу-тьфу, поминки... - Слушайте, ну глупый спор развели, - вступился светловолосый мужчина в очках, моложе своего соседа. - Главное, что нам повезло здесь собраться, сколько там нас уцелело и согласилось встретиться. Через столько лет, думаю, нам стоит держаться друг друга, раз уж дожили до этого дня! Чай, не расстреляют после двадцатого съезда за знакомство с детьми "врагов народа", - горько сыронизировал он. - Друг друга, - задумчиво повторила Наталья. - Аня Ларина, кстати, не захотела прийти. - Что ж, тоже можно понять, - сказала Софья. - Не каждый захочет ворошить столь безрадостное прошлое, кому-то проще пережить одному. Кто счёл нужным, кому это надо, тот пришёл. - "Иных уж нет, а те далече", - процитировала Гелиана и спросила: - Натка, ты словесник, напомни, чьи слова? Пушкин? - Наверное, - ответила Наталья. - Ты права, Геля, многих нет. След Каменевых совсем пропал... Другие - без комментариев, - вздохнула она.       Промолчали. Взял слово брюнет, самый старший из компании, до сей поры не напоминавший о себе. - А ведь и правда, чем не поминки? Наташа, ты знаешь, я всегда уважал Алексея Иваныча, и Григория Яковлевича тоже. Да не только их. Мы знаем друг друга с малых лет, есть что вспомнить и сейчас... И помянуть. - Да, Антон, давайте сейчас за них. За родителей, по крайней мере, за одного, - сказала Наташа, взглянув на молодую подругу, и взяла рюмку. - За родителей, - все встали и выпили, не чокаясь. - А вот мой отец ушел сам, опередил НКВД, но это ничего не изменило в нашей семье, - проговорил светловолосый. - Мать, братья - на том свете, а вы, самые зелёные, если выдержите за двадцать пять лет в мясорубке - ваше счастье! - Знаешь, Юра, мой тоже собирался пойти по пути твоего, - задумчиво откликнулась Наталья. - Но остановили мы с мамой, уболтали, уговорили, всё, мол, обойдется ещё, перемелется - мука будет, надежда умирает последней и тому подобная приторная лицемерная чушь. Сколько раз я жалела об этом, не за себя, а за него! Там ведь какие мучения, в тюрьмах... С другой стороны, надежда и правда умирает последней, и кто из нас не захотел бы подольше удержать родных людей возле себя? - За это ты себя не вини, Наташа, - сказала Софья. - Никакой нормальный человек не стал бы призывать родителей к смерти. Вот я не могу простить себе, что не не пришла в последний раз к папе на свидание, когда была возможность, уже во время суда. А он ждал... Ну а я, идиотка сопливая, негодовала, как он мог так себя оклеветать! Многое я не могла понять в семнадцать лет. А что мне стоило обнять напоследок, сказать что-нибудь человечное? - и Софья поспешно спрятала лицо в бумажной салфетке. - У тебя так, Софа, а я своими руками разбила бюст Алексея Рыкова, - призналась Наталья. - Жгла папины архивы. Думала, что лучше я, чем они... Не хотела, чтобы глумились ещё и над этим. А тут сама, понимаешь ли, уничтожала дорогое. - Оно, может, и правильно, что сама, раз исход одинаков в любом случае... - подняла глаза Софья и глотнула красного вина. - Алексей Иванович, думаю, понял бы. Любой родитель хотел, чтобы нам, детям, было проще. Мы выживали, как могли, и пусть осудит тот, кто не сломался. - Девочки, - сказал вдруг темноволосый серьёзный Антон, заставив всех троих собеседниц улыбнуться. - Мне тоже похвастаться нечем, уже в войну взялись всерьёз и за меня, а это, я вам скажу, страшней тридцать седьмого было. Я тоже отрекался, проклиная и ненавидя себя в душе. Быть уголовником было безопаснее, чем быть сыном Антонова-Овсеенко. А что до глумежа со стороны спецслужб... представляете, когда отца пришли арестовывать, в опись конфискованного имущества внесли какое-то барахло; часы и пару поношенных тряпок, и сколько-то там десятков рублей! А бесценная библиотека пропала... Мы все виноваты и никто не виноват, потому что мы всего лишь люди, и бороться можем только по мере того, насколько позволяют обстоятельства. - Ты прав, - взяла слово Наталья. - Как сказал Юра, главное, что сейчас мы вместе, и дожили до этого дня. Знаете, я верила, что после пятого марта хуже уже не будет, сдох наш мучитель, жаль только, что поздновато. Хрущёв хочет себя обелить, потому помаленьку ослабляет вожжи, но хоть так! - Ну, я бы не сказал, что помаленьку, - возразил Антон, допивая остывший чай. - Ты о чём? - удивился Юрий.       Антон не ответил, но вытащил из сумки толстый журнал под названием "Новый мир". На обложке красовалось лицо мужчины с окладистой бородой, некрасивое, но выразительное. - И что? Что это? Кто, точнее?       Антонов-Овсеенко перелистал журнал до середины, открыл, где наискось шёл крупный заголовок: "Один день Ивана Денисовича". И помельче: "Александр Солженицын".       Все четверо склонились над журналом. Стало тихо-тихо. Было слышно, как потрескивает свеча.       "В пять часов утра, как всегда, пробило подъём - молотком об рельс у штабного барака..."       Прошло, наверное, час-полтора, не меньше, за временем никто не следил: так увлекла повесть. За окном, тем временем, стемнело, и от огонька свечи в самом деле стало уютнее.       "Из-за високосных годов - три дня лишних набавлялось..."       Дочитав до последней точки, друзья ещё долго молчали. Первой не выдержала порывистая Гелиана: - Я не знаю, кто он, этот Солженицын, но он ещё сделает переворот в литературе, говорю вам, как дочь писательницы. - Почему же в будущем времени? - удивилась Софья. - Он уже сделал. Если публикуют такие вещи, значит, всё возвращается на круги своя, к ленинским истокам. Скоро очистят от грязи имена наших родителей. - Вы своих родителей знали, - неожиданно горько сказала Гелиана. - А я всегда слышала со всех сторон о себе, что дочь "того самого Сокольникова", а ведь отца и не помню совсем. Мать ненавидит его, винит в своей испорченной жизни. С нею о прошлом не поговоришь, хотя она могла бы написать воспоминания и рассказать много интересного. Но мы не близки, и с Зорей тоже. - Я думаю, - очень серьезно сказал вдруг Антон, - кто-то из нас должен написать о пережитом. И самое главное - о Сталине, как есть, разбить этот фальшивый идеальный образ "Отца народов". Чтобы пробивало душу насквозь, как "Иван Денисович". Чтобы вернуться опять к ленинской правде, доброй и чистой. - Этого хватит на несколько томов, - не то в шутку, не то серьёзно сказала Соня. - Вот ты и начни! - подхватила тон подруги Наталья. - Кому, как не тебе с твоими генами; чтоб дочь Карла Радека и не написала о Сталине! - Да и без меня найдутся охотники. Вон, с двойными генами Сокольникова и Серебряковой человек сидит, - отмахнулась Софья. - Когда-нибудь, может, и написала бы, но точно не сегодня и не завтра. А ближе к концу, когда смогу спокойно оглядываться на прошлое. Вы знаете, ребятки, мне накрутили новый семилетний срок, когда я вырвалась на сутки в Москву, будучи в ссылке. Записали в потенциальные мстители! Сколько нам лет было в тридцать седьмом? Едва ли двадцать три кому. А так подумать, молодыми и не были, не радовались.       И вновь стало тихо-тихо, каждый обдумывал горестные слова Софьи Радек. Юрий Томский неловко звякнул бутылкой, на донышке которой ещё что-то переливалось, о рюмку. Гелиана задумчиво изучала узор скатерти. - Мне было лет одиннадцать, не больше, - разорвала гнетущую тишину Наташа Рыкова, и все взоры устремились к ней. - Отдыхали с семьёй на нашей даче в Сочи, Оля Ногина тоже была в гостях. И вдруг приходит к отцу зачем-то Сталин (его дача тоже где-то там неподалёку была), уединяются они в кабинете, долго беседуют. А потом все взрослые куда-то делись, и когда мы остались с Олей одни, залезли в комнату, которую выделили Сталину, она на верхнем этаже была. До сих пор не могу объяснить, что у меня в голове щелкнуло, но только я вытащила из тумбочки табак, все запасы, гильзы там, папиросы набитые, залезла на крышу и уничтожила, рассеяла всё по ветру! - щёки дочери бывшего главы СНК порозовели.       Ещё какое-то мгновение стояла тишина. Геля несмело хихикнула в кулак, как человек, отвыкший смеяться. Юра уронил чайную ложечку, а Антон ошеломленно, неверяще уставился на подругу, качая головой. - Натка, твою мать, ты самоубийца, - восхищённо сказала Соня. - Уж насколько мирным в быту был мой отец (она подчеркнула голосом "мой"), а за табак бы обезглавил, это неприкосновенно! А тут ажно целый товарищ Сталин! Такая мелкая, а уже оппозиция вредящая! - и Софья довольно расхохоталась, не сдерживаясь, а за ней и вся компания. - Ну, Рыкова, жму руку, уважаю! - полушутя-полусерьезно Юрий Томский-Ефремов протянул подруге детства широкую ладонь, и та её точно так же, полушутя-полусерьезно, пожала. - Хоть так насолить этой сволочи! - А чем закончилась история? - полюбопытствовала хорошенькая Гелиана Сокольникова. - Он догадался? - Этого я не знаю, - честно ответила Рыкова. - Даже если и догадался, то никак не дал об этом знать, я ещё долго удивлялась, почему никто из взрослых не отреагировал. Хотя... Не очень удобно об этом говорить, тут было задето моё самолюбие, но раз уж у нас вечер откровений, слушайте. Не могу с уверенностью сказать, было это совпадение или нет, но через пару месяцев, ближе к зиме, вот как сейчас, были у нас на квартире гости. Мама даёт мне большой поднос с мандаринами и говорит обойти каждого. Ну, как вы догадались, дошла очередь и до Иосифа Виссарионовича, - Наташа таинственно понизила голос. - И-и??? - Вот сейчас не смейтесь... Сонька! Сталин берёт меня за нос, зажимает и проводит по всей комнате! Томский, мне уже не одиннадцать, но всё равно двину! Не подносом, чем-нибудь другим! - и когда Юрий извиняюще поднял руки вверх, продолжила: - Всё, что я могла, это злобно зыркать исподлобья. Молча! И все взрослые тоже молчали. - Я же говорю, правая оппозиция - она такая! Папка бы оценил, дочь видного большевика обокрала вождя! - Соня улыбалась, но совсем не обидно. - Сама ты троцкистка-уклонистка, - отмахнулась Наташа и перешла на серьезный тон: - А я ведь очень мало знала Льва Давыдовича. Соня, с Карлом Бернгардовичем Троцкий ведь часто общался и по делу, и лично. Какой он был вообще человек? Ты, думаю, лучше остальных знаешь! - Какой человек, говоришь? Яркий, первое, что приходит в голову; на уровень выше многих. Две минуты поговоришь с ним, даже о какой-то ерунде (что вообще редко бывало, он не любил пустого трёпа), а чувствуется величина личности. Такой человек, как будто немножко не с нами, смертными, а где-то за гранью. - Это, думаю, свойственно всем старым революционерам, быть "немножко за гранью" и на голову выше простых смертных, - отозвался Антонов-Овсеенко. - Ой, не скажи, - заспорила Наташа, и все поняли, что она думает об Алексее Ивановиче Рыкове, которого все знали как простого и открытого человека, не испортившегося от большой власти. - Так вот, о Троцком, - поспешила вернуться к теме Соня. - Это был тот, чью похвалу всегда, кроме папы, хотелось заслужить. Аня Ларина робела перед Львом Давыдовичем, а я нет, - немного хвастливо сказала Софья, как будто оставалась той девчонкой, на которую обратил внимание "большой человек" и которой это внимание льстило. - А добрый ли он был? - вдруг спросила Наташа, и Соня серьезно задумалась, прежде чем ответить. - Я бы сказала так, - наконец ответила она. - Троцкий настолько симпатизировал людям, насколько серьёзно они относились к делу революции. А уже потом обращал внимание на личностные качества и отношение к нему самому. Но таланты всегда ценил. - Знаете, чего хотелось бы, о чем я сейчас подумал? - спросил Антон Антонов-Овсеенко. - Снова встретиться в таком узком душевном кругу через сколько-то лет и подвести итоги, когда у кого-нибудь из нас вдруг получится осуществить задуманное. - Это да, - откликнулся Юрий. - Надеюсь, доживу до реабилитации всех наших близких. - А может, это случится быстрее, чем вы думаете, - Гелиана была настроена оптимистично. - Ну, ты точно доживешь и нас всех переживешь, - хмыкнула Соня. - Счастливый человек, не помнит тридцать седьмого! - Кто знает. Не люблю я загадывать на глобальные сроки. Ладно, давайте прощаться, я в Москве проездом, не хочу, чтобы упекли за нарушение паспортного режима. Не посадят, как Соню, но приятного тоже мало, - молодая женщина обняла Наташу, затем Софью, кивнула мужчинам и вышла в коридор одеваться. Сапоги, шапка и пальто её годились скорее для суровой казахстанской зимы, нежели для типичной среднерусской поздней осени. Не хотелось покидать уютную квартирку Наташи Рыковой, а надо.       За Гелианой начали собираться и другие. Софья помогала убирать посуду со стола. Свеча прогорела почти до самого основания, и тонкие струйки сизого дыма отбрасывали причудливые тени на стену. Каждый думал об одном и том же: сегодняшняя встреча не только принесла радость от воссоединения, но и всколыхнула затаенную, неизбывную боль от невосполнимой потери, и это очень личная боль, которую лучше переживать порознь. Когда-нибудь они соберутся вновь за таким же столом со свечой, если будет счастливый повод - реабилитация. Остаётся лишь верить и ждать...