Облачный экспресс

«Парк культуры. Следующая станция Октябрьская». В вагоне были свободные места, но Матвей не сел и остался стоять возле дверей. Пожалуй, самое невыгодное место, люди входят и выходят, толкают, ворчат. Эта странная привычка — стоять в дверях, появилась после выписки из больницы. И вообще, много что изменилось в характере и привычках с тех пор, как он проснулся. Звучит немного странно, но в конце ноября, возвращаясь с учебы, Матвей потерял сознание в метро. Прибывшие медики не смогли привести его в чувства, и были вынуждены отвезти в больницу. Пришел в себя он только через две недели, внезапно от щелчка, когда медсестра негромко закрыла дверь в палату. Потом еще неделю его обследовали врачи и, не найдя изменений в организме, вручили направление к психологу на случай если Матвею захочется поговорить, сказали, что процесс возвращения в социум может таить в себе сложности, и отпустили домой. Истории бывают разные, люди спят годами и даже десятилетиями, родители Матвея перечитали весь интернет и перепугались не на шутку, даже вернулись в столицу, но после того, как Матвей проснулся, их изумление быстро прошло, и на радостях, что все благополучно разрешилось, тут же отчалили назад в солнечную Грецию. А жизнь Матвея снова вяло потекла как прежде, разве что с учебой появились сложности, даже не сложности, а так… неудобства. Матвей всегда был на хорошем счету у педагогов. Странный недуг вызывал у людей любопытство. Этот вопрос был написан в глазах каждого собеседника, каково это спать полмесяца? Ну и шуточки друзей, куда уж без них. «Матвей, ты что уснул?» «Матвей, ты что сюда спать пришел?» «Матвей, выглядишь неважно — не выспался?» ну и так далее, благо фантазии у людей хватает. Матвей не обижался, часто даже и сам смеялся. Но был вопрос, которой он не любил, от этого вопроса становилось неловко, тревожно и звенело какое-то смутное ощущение не то обмана, не то потери, не то чего-то незаконченного или неправильного. «Что тебе снилось?» Простой вопрос, ничего особенного… Самое смешное, тот, кто задавал его, часто даже не рассчитывал на правдивый развернутый рассказ, но что-то у Матвея сжималось внутри, портилось настроение, и он всякий раз пытался отыскать ответ. Проблема в том, что он почти ничего не помнил. Точнее, помнил, что кто-то любил его в этом сне больше, чем он сам был способен любить. Ну, по крайней мере, так казалось. А еще знал, что он ушел из этого сна добровольно, то есть была какая-то весомая причина проснуться, но что это за причина, он не мог вспомнить, как не помнил ни лица, ни прочих подробностей… И никаких подсказок. Разве что, первое время его почему-то тянуло в кофейню недалеко от метро. Раньше Матвей обходил ее стороной, там почти всегда было людно, обслуживали долго, а кофе варили посредственный. А вот после того, как проснулся, Матвей дважды туда заходил, в надежде, что удастся хоть что-то вспомнить. Но все произошло с точностью до наоборот, чем дольше он там сидел, тем меньше понимал, зачем он это делает. Когда заходил в последний раз, ему достался столик возле барной стойки, где официанты забирали новые заказы. Трудно наслаждаться своими высокими светлыми мыслями, когда за спиной почти вплотную разливают горячий кофе и гремят чашками. Матвей старался не обращать внимания, но не выдержал и десяти минут, расплатился и пошел к выходу. Его окликнул официант: — Вы забыли… — он протянул Матвею маленький плоский сверток. Матвей пригляделся, это была плитка шоколада. — Это не моя, — он отрицательно покачал головой. — Она лежала на вашем столике. — Вы что-то перепутали, — Матвей точно помнил, что кроме чашки кофе и салфетницы на его столе больше ничего не было. Официант не стал спорить, равнодушно пожал плечами, оставил шоколад на столике, забрал счет с деньгами и отвернулся к барной стойке. Подумаешь, небольшая плитка шоколада, но Матвей некоторое время все-таки стоял в нерешительности, с одной стороны — это был не его шоколад, с другой — никто на него больше не претендовал. Матвей не был патологическим сластеной, да и ценителем шоколада его трудно было назвать, но сейчас, глядя на манящую плитку, он чувствовал, что не может уйти без нее. На оберточной сероватой бумаге типографским штампом без изысков было отпечатано: «ШОКОЛАД 82%». И все. Ни золотой обертки, ни жестяной коробки, ни других ухищрений рекламы, но Матвей смотрел на эту плитку, и у него сводило челюсти от предвкушения. Он уже видел, как разворачивает неподатливую и грубоватую на ощупь обертку, как легонько надавит на глянцевую плитку, а она окажется тверже, чем кажется, Матвей надавит чуть сильнее, и она благодарно хрустнет под его пальцами, словно только и ждала этого, а на бумагу упадет несколько нечаянных темных крошек. Небольшую полоску Матвей разломит еще несколько раз, пока в руке не окажется аккуратный увесистый квадратик и тогда Матвей нетерпеливо положит его на язык… — Простите, — Матвей все-таки обратился к официанту, — а вы уверены, что шоколад лежал на моем столике? Официант улыбнулся, видимо поняв внутренние противоречия Матвея. — Вы сидели один, и никто к вам не подходил. Я же здесь рядом стоял, увидел бы. — Значит, я могу забрать его? — Разумеется, — снова улыбнулся официант. Шоколад оказался потрясающе-горьким. Матвей и не заметил, как поедая кусочек за кусочком, завернул за угол и уткнулся в забор-сетку, которым был окружен двор. Матвей остановился перед калиткой, словно собирался войти, и все еще с упоением поедал шоколад. Во дворе никого не было, небольшая пустая детская площадка и несколько припаркованных машин. Особенно выделялся красный спортивный ретро-автомобиль с черным кожаным верхом. Он и сам уже был похож на музейный экспонат, но и в хорошие времена на таком красавце в нашей родной средней полосе особо не поездишь — климат не тот, потому и обращал на себя внимание. На его крыше виднелись подсохшие разводы от талой воды, видимо стоял он здесь давно, и ездили на нем редко. Оно и не удивительно, приближалась зима. «Чем думают наши богачи, — подумал Матвей, — это в Калифорнии такая машина — роскошь, а у нас, где полгода зима — глупость и каприз». Рядом неожиданно возникла серьезная дама, Матвей чуть посторонился, она открыла калитку ключом и вопросительно, но явно с подозрением уставилась на Матвея. Матвей виновато улыбнулся и на всякий случай сделал еще один маленький шажок назад. — Здравствуйте! Давненько вас не видно. — Меня?! — удивился Матвей, — вы, наверное, обознались. — Я? Обозналась?! — дама усмехнулась и со зловещей таинственностью добавила: — Знал бы ты где и кем я раньше работала… — Кем? — бесхитростно полюбопытствовал Матвей. Дама сделалась серьезной. — Лучше тебе этого не знать. Одно могу сказать, что и деньги мне платили именно за то, что я никогда и никого ни с кем не путала. Это сейчас камеры видеонаблюдения на каждом углу, а тогда… — она задумчиво сделала паузу, давая возможность Матвею за этой паузой осознать все величие и мощь ушедшей эпохи. Матвей вежливо промолчал. — И кстати, вашего друга тоже не видно, уехал? — Какого друга? — совсем растерялся Матвей. — Ну как же, недели две назад, вы с этим самым другом вот на этой самой машине вместе приехали. — Женщина кивнула на красный кабриолет. — Две недели назад я лежал в больнице, — осторожно улыбнулся Матвей. — И если бы я ехал на такой машине, я бы запомнил. Женщина с интересом смотрела на Матвея, пытаясь понять, уж не дурачит ли он ее. А может и правда, этот малый головой ударился, да память отшибло… Какой бы ни была причина, ей в общем-то нет до этого дела, хотя старый профессиональный интерес явно не давал покоя. — Будете заходить? — спросила она, приглашающим жестом указав на открытую калитку. — Нет, спасибо, мне незачем… просто задумался, — честно ответил Матвей. Дама еще секунду помолчала, вошла, щелкнула замком и направилась к дому, но около самого входа, почему-то остановилась и, помедлив, обернулась. Не желая давать повода для дальнейших странных расспросов, Матвей свернул остатки шоколада, сунул их в карман куртки и неторопливо пошел прочь. На этом странности для Матвея закончились. По сомнительным кофейням и незнакомым дворам он больше не ходил, с въедливыми тетками не общался. К безотказной подруге Лизе он тоже не ездил — после того, как выписался из больницы он даже не позвонил ей, просто забыл, было не до того. А спустя неделю случайно встретил ее в универе. Матвей ожидал надоевших вопросов, упреков и подколов, но Лиза чуть виновато и печально сообщила, что у нее появился парень. Матвей растерянно, но искренне поздравил ее. Нет, не сожаление об упущенных интимных встречах кольнуло его, этому он даже порадовался, словно избавился от скучной обязанности. Этот аспект их дружбы всегда казался лишним. Дело было в другом, он вдруг понял, что они стали окончательно взрослыми, между старыми друзьями вдруг повисла непростительная неловкость; не будет больше откровений, клятв и обещаний, не будет запретной бутылки вина из горлышка и разговоров до утра, не будет новых дурацких затей. В общем, от всей жизни остались только дом и учеба. «Станция Октябрьская. Следующая станция Добрынинская». С тех пор прошло два месяца. Про больницу окружающие напоминали все реже. Но однажды Матвей все-таки воспользовался направлением врача — сходил к психологу. Не из-за сложностей, а из-за какого-то непокидающего чувства несправедливости и одиночества. Но опять же, это был лишь формальный предлог для визита, на самом деле, он вполне научился жить с этим чувством и вроде получалось справляться с житейскими трудностями, не ребенок. Просто захотелось с кем-то поговорить, вот он и пошел. Он представлял себе, как ляжет на кушетку, закроет глаза и… выложит какую-нибудь выдуманную душещипательную историю. Почему выдуманную? А что ему еще рассказывать — не свою же скучную жизнь. Если он ее расскажет, психолог зевнет и скажет, чувак, ты зря ко мне пришел, я тут бессилен, как ты со скуки еще не сдох от такой жизни. Ничего скучнее не слышал. В твоей жизни же нет ни одного хоть какого-то значимого события. Ты хотя бы фобию себе какую-нибудь заведи, чтобы жить веселее было, вот тогда и приходи, будем лечить. Приемная психолога сбила весь настрой. Секретарша оказалась знойной красоткой, как из заляпанного эротического журнала, этакая сексапильная кусачая бестия, ее бы в шипованную кожу одеть, плетку и фуражку на глаза. Такая сама кого хочешь вылечит и даже не спросит, чем болел. Из приемной Матвей шагнул к доктору и удивился еще больше. Его кабинет был зеркальной копией приемной, даже мебель почти вся расставлена как в отражении. Ожидаемой кушетки не оказалось, зато имелось вполне удобное кресло, вместо роскошной библиотеки с золотыми корешками старых изданий, на крашенной стене за столом сбились в кучку кричащие дипломы, сертификаты, грамоты и несколько невнятных фотографий. Словно психолог работал над собственными комплексами и отчаянно прокачивал самооценку. В общем, целитель душ на фоне своей секретарши выглядел отчаянным лузером. Вполне возможно, что после окончания рабочего дня, их роли начальника и подчиненного менялись, и тогда доктор по-щенячьи лаял на поводке, а она легонько шлепала его, а может и не легонько. Психолог взял помятое направление в руки, со скукой чуть брезгливо пробежал глазами по строчкам и вежливо предложил сесть в кресло. «Станция Добрынинская. Следующая станция Павелецкая». Психолог записал время начала сеанса, вкратце сухо объяснил, какой спектр проблем готов обсудить и наконец профессионально приветливо спросил: — С чем пожаловали? — за его улыбкой пряталась безграничная пустота. И вот тут произошло нечто необъяснимое и странное. О заготовленной истории Матвей даже не вспомнил, вдруг сами собой потекли слезы, не навзрыд, а именно потекли, тихо и равномерно, как из плохо прикрытого крана. И Матвей вывалил все что накопилось. Сумбурно, путаясь в мелочах, и перепрыгивая с одного на другое. Сначала про родителей, которые очень любили своих двух сыновей, но почему-то оставили их, Матвею тогда было пятнадцать, а Данилу девятнадцать, часто звонили по вечерам, уверяли, что скучают, но обратно не спешили. Так они учили детей самостоятельности. Сначала Матвей очень хотел их понять, но чем становился старше, тем меньше оставалось этого желания. А может, сработала все-таки родительская теория, и дети правда стали самостоятельными. Потом Матвей рассказал про свою ориентацию, и сколько она, по его мнению, принесла проблем. Главным образом тем, что не с кем было об этом поговорить. Никто не сказал ему, что в этом нет ничего страшного и казнить себя не за что, поэтому чувство вины было с Матвеем всю жизнь вместо лучшего друга. Дальше Матвея понесло какими-то обрывками переживаний, он говорил о несбывшихся мечтах, о тайной страсти, о Лизе… Он все пытался ухватить главное, но оно безнадежно ускользало. И вдруг пришла усталость. То есть осталось еще то, что вполне можно было рассказать для полноты картины, но оно уже не давило. Можно даже сказать, что он ощутил себя пустым. Наконец-то пустым. Словно грузовик избавился от тяжелого старого груза. Матвей даже забыл о психологе, который все это время, молча, слушал. И когда тот наконец в тишине подал голос, Матвей вздрогнул. — Боюсь, если вы ожидаете от меня одного-единственного универсального совета, то такого не существует. У вас действительно имеются непроработанные моменты, и для каждого необходимо свое решение и время. Но одно можно сказать точно. Вам… — Спасибо, — недослушал Матвей. Он потер глаза, то ли растирая подсохшие слезы, то ли просто привыкая к свету, — не надо советов, мне уже гораздо лучше. Психолог недоверчиво усмехнулся, но настаивать не стал. «Станция Павелецкая. Следующая станция Таганская». Народу в вагоне заметно прибавилось. Матвей уже стоял в дверях не один. — Упадешь… — вдруг негромко, но отчетливо предостерег парень оказавшийся рядом. — Не упаду, — не глядя, буркнул Матвей. И вдруг что-то встрепенулось в памяти, то ли из прошлого, то ли из сна… Матвей повернулся и внимательно посмотрел на парня. Тот оказался рыжим, как октябрьское солнце, но незнакомым, по крайней мере, Матвей его не помнил. Тот тоже смотрел на Матвея без страха, наконец, он снова заговорил: — Ты прислонился к дверям, сейчас они откроются, и ты вывалишься из вагона… От этой фразы память снова бессильно забилась как испуганная птица. Матвей ощущал, что вот-вот должно произойти что-то очень важное, но он все еще не мог понять или вспомнить, что именно. Боясь упустить момент, он зажмурился. — Гагарин в космос полетел, а ты сейчас на платформу… — Юра?! — неожиданно для себя выпалил Матвей и умоляюще уставился на Рыжего. Рыжий растерялся, улыбка застыла. — Ну, Юра, чего орешь-то? — смущенно буркнул он, — мы разве знакомы? — Может быть… точнее, я не знаю. Я Матвей, — с надеждой произнес Матвей. — Очень приятно, — Рыжий виновато поджал губы, — но мне это все равно ни о чем не говорит… Момент ускользал, предчувствие коварно обмануло, снова навалились тоска и одиночество. Вдруг стало все безразлично. Матвей закрыл глаза, чтобы не зареветь от бессилия. Поезд остановился, мгновение, и за спиной резко и безжалостно разъехались двери вагона. Потеряв опору, Матвей не сопротивляясь, как в замедленном кино полетел на гранитный пол. В последний момент его вдруг подхватила чья-то рука. Матвей боялся открыть глаза и даже зажмурился сильнее, он все так же безвольно висел в спасительных объятьях и на лице ощущалось чужое, но почему-то приятное и даже родное дыхание, а еще он чувствовал запах шоколада. — Я же говорил, что упадешь! — с укором и все еще испуганно напомнил Рыжий. Матвей улыбнулся, наконец открыл глаза и увидел над собой бесконечные созвездия веснушек и рыжий пожар из вьющихся волос. — А я говорил, что не упаду.