Никуда и некуда

      Пальцы в серых хлопковых перчатках откручивают крышку бензобака, вставляют заправочный пистолет. Но останавливаются в нерешительности над панелью с топливом: восемьдесят седьмой? Точно ли восемьдесят седьмой? Райану кажется, что он мог не расслышать за шумом — аккурат с ближайшей колонки грузно и громко тронулся серебристый вэн. Но водитель — молодой мужчина с пышными усами и клетчатой, заправленной в брюки, рубашкой — сразу же скрылся за дверью магазина. Делать нечего, и Райан заливает ему полный бак восемьдесят седьмого в надежде, что услышал верно.       Уши закладывает гулом, нос — стойким и едким запахом бензина. Он думает, оглядывая пустое шоссе и нежно-розовое расслоенное рассветное небо, что это наверняка был восемьдесят седьмой. Иным заправляются редко, почти всегда выбирают самый дешёвый: особенно здесь, на границе — выезде из пригорода и въезда в город.       Молодой мужчина выходит, когда Райан уже закручивает крышку бензобака обратно. В руках у него большой хот-дог и кофе, на бледном лице улыбка — кромка усов с пятном горчицы. Отставив стакан на крышу автомобиля, он быстро вынимает из кармана мятый доллар и протягивает ему со словами:       — Спасибо, приятель.       Райан принимает чаевые и дежурно улыбается в ответ.       — Вам спасибо, сэр, счастливого пути и хорошего дня.       И выдыхает — шумно, до смятых лёгких. Действительно, ничего не напутал, восемьдесят седьмой.       Райан волнуется каждый раз, и каждый раз оказывается, что ничего страшного не случилось. Но мало ли — утро раннее, спал он мало и неспокойно, мысли ме́шкотные и неповоротливые, как и весь он — это замечает вышедший на улицу Стивен.       — Ну, сынок, это не дело, где твой энтузиазм? Тебе никто чаевых не даст, — Райан бы возразил, но Стивена лучше не перебивать. — Давай-ка, настраивайся на рабочий день. Я даже знаю, как тебя растрясти.       У Стивена худые жилистые руки, мозолистые ладони — ими он держится за ремни подтяжек. На седой голове фирменная бейсболка «Ред Сокс» с автографом Эдуардо Родригеса, которым Стивен страшно гордится, и рассказывает историю о молодом талантливом питчере при всякой удобной возможности. Райан её слышал не меньше трёх раз.       — И как же? — фыркает он, потянув козырек своей бейсболки ближе ко лбу — безымянной, рабочей.       — Подмети-ка площадку, — наказывает Стивен, цокнув каблуком ковбойских сапог. — Неплохо было бы ещё протереть колонки. После обеда встанешь за кассу, Эдди поработает на улице.       — Окей, босс, — соглашается Райан.       Стивен довольно кивает, просовывает большие пальцы в шлейки джинсов и уходит обратно, слегка прихрамывая на левую ногу. Райан идёт в пристрой за метлой и, чтобы не терять времени, сразу же набирает ведро воды.       Ш-ш-шурх — широко, плавно скользят пластиковые прутья по гладкости асфальта. Осиновые листья лёгкие и ломкие, жёлтые, как горчица на кромке усов молодого мужчины в клетчатой рубашке, заправленной в брюки. Райан метёт их в кучу ближе к мусорным контейнерам неторопливо и лениво, и спать от монотонных движений хочется куда сильнее. Привычно, как всегда.       Райану кажется, что он позабыл, как это — высыпаться. У Райана двенадцатичасовые смены два через два, и работа не пыльная, но нервная и утомительная — особенно на приёмке топлива и в сомнениях, не залил ли он приветливой миссис Мэйфилд дизеля в её крошечного двухместного японца. А миссис Мэйфилд не скупилась на чаевые, поступить так с ней особенно не хотелось.       Правда, Эдди, его сменщик, всегда был свеж, как прибрежный воздух. Работал он энергично, сыпал словами, не отлынивал от мелких поручений — даже витрину начищал с каким-то особым усердием. Наверное, Эдди спал, как младенец, и не просыпался каждую ночь от дурного сна. Райану с этим повезло чуть меньше.       И всё-таки сегодня ему не снилось ничего, и это радовало.       Когда ко второй колонке подъезжает потрёпанный «Ниссан», Райан даже улыбается: но не мужчине в «авиаторах» и кожаной куртке, а собственным мыслям. Пальцы откручивают крышку бензобака, вставляют заправочный пистолет, заливают восемьдесят седьмого — он услышал четко, он не волнуется.       Он думает, всё ещё робко и с опаской, о Дилане. Думать о Дилане не в новинку, но думать о Дилане так — без гложущих, стыдных и болезненных чувств до этой ночи не приходилось. Чувства всё же никуда не делись: притупились, омылись Дилановым прощением, но поверить в это было так трудно, что Райану кажется, он всё-таки спит. И сон — самый лучший из всех, но только до тех пор, пока он не проснётся.       Мужчина в «авиаторах» и кожаной куртке выходит почти сразу же, а когда Райан вставляет пистолет в ложу, кивает ему и скрывается в салоне. Машина выруливает с заправки на шоссе так быстро, что Райан едва успевает хлопнуть крышкой бензобака.       Ну, надо же. Он уходит за ведром, а после опускает руки в холодную воду, принимается отирать панели бензоколонки тряпкой. На сон не похоже — руки мёрзлые, воздух бензиновый, шоссе оживлённое, гудящее вдали. Значит, Дилан его действительно простил.       Эта мысль лёгкая, как ветер, гуляет меж стенок черепа всё то время, что он драит выкрашенный в белый металл. Он ещё думает: как он почти не дышал, когда водил взглядом по строчкам его сообщения, как перечитывал из раза в раз, как не мог подобрать слов в ответ. «Я не знаю, зачем ты написал, но хочу сказать, что я чертовски расстроен тем, что ты сделал это только сейчас, мне очень обидно, после всего, что мы пережили, после всего, через что мы прошли, после твоего обещания, ты, Райан, повел себя как образцовый мудак, ты исчез, когда был нужен, когда тебя не хватало — и уж не знаю, что с тобой случилось, но ты серьёзно не нашёл минуты, чтобы сообщить мне об этом? О, да, привет» — как-то так он и написал, и сердце в груди было громким, мешающим.       Сделалось тоскливо и муторно: от его слов, от себя. От того, как дрожало в горле — невысказанным. И от того, что высказать это не было никаких сил. Райан так и сидел в проёме гаража, обдуваемый сквозняком, катал слова на языке, держал в голове мысли. Но деваться было некуда, он сам написал. Поэтому ответил так, как мог, — сухо и через силу.       Рассказал о том, что тогда ему хотелось сбежать, забыться, не думать, отгородиться от мира, отсечь мысли-воспоминания, оборвать самого себя. Потому что себя Райан ненавидел больше всего, и ненавидел крепко. Он всё думал: если бы я настоял, если бы убедил всех остаться в коттедже до утра, если бы, если бы… Это «если» резало не хуже ножа. Если бы — и ему не пришлось наблюдать за тем, как Ник обращается в чудовище, как странно и сиротливо лежит обрубок кисти Дилана на полу радиорубки, как красная от крови вода обнимает труп Кейли, как он стреляет в лицо Крису — страшное, уродливое, совсем не его лицо. И не видеть тела Калеба, выносимого из коттеджа, когда кажется, что хуже уже быть не может.       Хуже — ещё как. Хуже в ощущении непереживаемости, непереносимости, невыносимости — очередного дня, очередной ночи, воспоминаний, вины — необъятной настолько, что становилось страшно.       Райан вообще винил себя во многом. Пожалуй, иногда он даже понимал, что делает это зря. Но иной раз не винить себя почти невозможно: вот бабушка в разговоре упоминает Криса, и говорит о нём со злобой, сквозь зубы, говорит: как же он мог так поступить? Говорит: взял и сбежал, а ведь ты, Райан, ему доверял, разве так бывает? А потом говорит: ох, жалко ребят, бедный мальчик, такой молодой и без руки, как же, ну как же, как же он теперь?       Как же он теперь? Мысль эта душила не хуже петли на шее. Было больно от того, что он не может сказать, что никуда Крис не сбегал — это он, Райан, его убил. И бедный мальчик Дилан без руки потому, что это он, Райан, её отсёк.       Во всём виноват только Райан — и это, конечно, правдой не было. Но на осознание ушли не дни, а месяцы. Единственное, в чем Райан был виноват по-настоящему, так это в том, что не выполнил данного обещания. Может, ему и хотелось бы оставить прошлое в прошлом, двинуться дальше, не оглядываясь, и не претворять обещание в действие. Но в жизни много всякого, от чего, как ни крутись, никуда не деться. И в жизни Райана такое — Дилан.       Правда, этого он, конечно, ему не написал. Но Дилан простил его и так. И в это всё ещё — немного — нелегко поверить.       Переписывались они до самой ночи, и поначалу было странно и неловко говорить о чём-то будничном: о работе в книжном, о докучливой эксцентричной сменщице, о Кейтлин, вау, Кейтлин, о том, как месяц назад Дилану поставили протез, и он всё не может к нему привыкнуть. Райану рассказывать было не о чем, разве что о том, как он работает на автозаправочной станции, а когда не работает, помогает дедушке с ремонтом. Иногда с Сарой они выбираются в город, но это только тогда, когда Райан спит больше пяти часов, или у него находятся лишние деньги. Так и пролетел вечер, и говорить было уже не неловко, а приятно. Поэтому в полудрёме Райан спросил, можно ли написать Дилану ещё раз, а тот зачем-то сказал, что можно.       Райан думает об этом, погрузив заправочный пистолет в бензобак золотистой «Хонды». И от мыслей о том, что Дилану можно написать просто так, беспричинно, занывает в груди — лёгкой нежностью и невнятной тоской. Так что в пятиминутном перерыве, когда можно отвлечься на телефон, он жмёт на иконку диалога, пишет «привет» и ставит точку. Ждать ответа бессмысленно — Дилан не ответит, Дилан наверняка спит. День у него нерабочий, а на часах нет и десяти.       В этом Райан прав, Дилан действительно спит. Спит крепко, не тревожась от звучного уведомления или настырного солнца из-за окна, полоснувшего по закрытым векам.       Кейтлин бы тоже предпочла спать и ни о чём не тревожиться. В конце концов, и у неё вполне законный выходной — свободный день в расписании. Только Уитни Колфилд считает, что лучше утреннего баскетбола в этот самый свободный день нет ничего, а Кейтлин не знает, что на это возразить.       В целом она, пожалуй, даже не против: бежать по выкрашенным в жёлтый доскам, вести мяч, хватать губами воздух, пока в груди грохочет сердце, а в голове ничего, кроме отскоков мяча, — бух-бух-бух. Она уже привычно пасует Уитни, и та отточенным движением зарабатывает им два очка.       — Хороший пас, Кейтлин! — говорит она следом тоже привычно. — Правда, передача кривовата, нужно над ней поработать.       И даже это — привычно. Кейтлин делает вдох, отирает подолом майки вспотевшее лицо. И в моменте — припекающее спину солнце из-за стен-окон, дрожь в гудящих ногах, гул спортзала, улыбка Уитни, хлопок по плечу от пробежавшей рядом Элис — в моменте Кейтлин чувствует себя странно счастливой.       Чувство это теплится едва ли не до конца тренировки, но подмерзает, съёжившись, от холодного струйного душа. На место лёгкости приходит обыденность, и вот она уже стоит на выходе из спорткомплекса, чувствует холодом влажные волосы на затылке, слегка ноющие мышцы и полнившуюся мыслями голову.       На неделе у Кейтлин тест за тестом, к которым она, честно говоря, не особо готова, недоделанный проект с Линдси по этике и эстетике — переживательная, ужасная неделя. Правда, больше волноваться приходится за того же Дилана или Джейкоба.       Последнему она пишет, устроившись на кожаном диване дайнера через дорогу от общежития, где сладко пахнет свежими вафлями и свежесваренным кофе. Улыбчивая официантка приносит ей большую кружку американо и обещает, что заказ будет готов через пять минут.       Кейтлин оглядывает читающего газету мужчину за стойкой, тусклые круглые лампы, свисающие с потолка, отблески на красном кафеле, а следом экран телефона. Джейкоб написал:       «Всё норм, бро, всего-то вывих плеча, вправили сразу же. Зато отец дал передых в пару дней, так что можно ни хрена не делать ;)».       Кейтлин не может не улыбнуться. И выдохнуть — всего-то вывих, пустяк. Конечно, испугал он её всерьёз своим звонком поздним вечером, голос у него был напуганный, а слова бессвязными: он в больнице, сорвался домкрат, та самая детка — раритетный мустанг — едва его не убила. Кейтлин отвечает:       «Хорошо, что так. В следующий раз будь аккуратнее, Джейк!» — и хочется добавить вдогонку почти-шуткой о том, насколько иронично то, что он в очередной раз едва не погиб из-за машины, но Кейтлин не уверена, можно ли об этом шутить.       Они продолжают переписываться о том о сём, пока Кейтлин завтракает: у неё тесты, тренировки, сплошные головняки, а у Джейкоба всё как прежде — с подработкой в автосервисе, курсами при колледже, сокурсница Хизер, которая не против его компании, и — и всё. Без едких мыслей и чувства вины. Или Джейкоб просто не говорит об этом.       До общежития Кейтлин добирается ближе к полудню. Солнце на высветленном, нежно-голубом небе скрыто облаками. В полутьме комнаты пусто и тихо, Сьюзи уже ушла. Кейтлин забрасывает спортивную сумку под кровать, — не забыть бы постирать — клацает по кнопке включения ноутбука, — она точно успеет доделать проект? — впускает свет и воздух, открывая окно. И надеется, что Дилан уже проснулся.       Может быть, Дилан бы и хотел поспать подольше, но и без того переспал лишнего — веки укрывает тяжесть, глаза под ними сухие, слипшиеся. Проснуться удаётся с трудом: щётка лениво шаркает о зубы, ядрёная мята щиплет дёсны, взгляд в отражении зеркала — пустой и бездумный. Да, думается с ещё бо́льшим трудом, и он с минуту пытается подцепить левой рукой полотенце. Сплёвывает пасту, промаргиваясь.       Иногда Дилан забывает, отвлёкшись в моменте, — и после чувствует себя глупым, уязвлённым, обиженным. Иногда ему кажется, будто он и вовсе чувствует собственную кисть, а от этого только хуже. Но сейчас Дилан почти неожиданно для самого себя улыбается — неуверенно и кривовато. Не страшно, что он забыл. Не страшно, что не удобно бриться, он приловчился. Не страшно — выходной, он один дома до вечера, не придётся прятать культю за протезом, у него Кейтлин, «Полицейская академия» в дискорде и новое сообщение от Райана.       Дилану — хорошо. Пусть это и ощущается странно.       В кухне он разогревает вчерашние макароны, выпивает стакан апельсинового сока, дожёвывает ломоть шоколада — уже в комнате, на кровати, устроив на коленях ноутбук. Кейтлин в сети, и он жмёт на иконку вызова.       — Йо-йо-йоу, подруга, готова к очередной порции низкосортных шуток и ужасной актёрской игре? — говорит он, и слышит в наушниках смех.       — Да я только ради этого доживала эту неделю, боже, — вздыхает Кейтлин. — Мы остановились на двенадцатой?       — О, да, — улыбается Дилан, выводя изображение в дискорде. — «Обручальный кошмар». Звучит многообещающе, а?       Кейтлин фыркает, шуршит микрофоном, а затем спрашивает:       — Ты как, Дилан? — в голосе её будто бы осторожность.       Дилан подкладывает подушку под поясницу, лопатками упирается в стену. И выдыхает — размеренно, плавно.       — Я в порядке, — заверяет он. — А как Джейкоб? Ты написала, что он в больнице, и…       — Да-да, с ним всё нормально, просто вывих, — отмахивается Кейтлин. — Мы это так и не обсудили, так что не уходи от темы. Ты разобрался с Райаном?       Пальцы водят по тачпаду, очерчивая чужую аватарку — мемоджи лица с высунутым наружу языком.       — Ну… мы поговорили, он рассказал, что с ним происходило и, э-э, да, вроде бы всё окей, — выходит не без запинок. — Он мне написал с утра «привет» и опять поставил точку, кошмар, как насчёт хотя бы текстового смайла, скажи? Точки — отстой.       — Погоди-погоди, так вы решили продолжить общаться? — Кейтлин кажется сбитой с толку. — Дилан, когда я говорила, что тебе нужно разобраться, я имела в виду не это. Господи, а что, если с ним опять что-то произойдёт, и он вновь исчезнет? Ты не думал об этом?       Левая рука жмётся под живот, слова теснят горло колким комом.       — Ну, одним разбитым сердцем больше, одним меньше, — выходит тихо и хлипко, и Дилан добавляет в голос силы: — Послушай, ему, как и нам с тобой, пришлось несладко. Ты же его знаешь, он вечно себе на уме, и он такого себе надумал после той ночи, что хоть в петлю лезь.       Слышно, как Кейтлин бормочет что-то почти сердито.       — Да, и у него были опции: написать тебе, мне, кому угодно и разделить эту ношу. Но он предпочёл опять остаться в стороне, — она переводит дыхание, чтобы смягчить тон: — Я просто не хочу, чтобы он опять сделал тебе больно, ты же знаешь. Да, каждый заслуживает второго шанса, прощения и бла-бла-бла, но, пожалуйста, Дилан, просто… не бросайся в омут с головой, окей?       Дилан поджимает губы.       — Я просто хочу поддержать его так же, как ты поддержала меня, и не важно, ну, к чему это приведёт. Если ни к чему — значит, так и будет.       — Ладно. Давай уже смотреть этот дурацкий сериал.       Дилан немного нервно клацает по иконке «плей» и запрокидывает голову, зажмурившись. На секунду он думает: может быть, Кейтлин права, может быть, Райан действительно оставит его ни с чем, может быть, всё это — пустое и ненужное.       Только Дилан в омуте едва ли не с начала смены в «Хэкеттс Куори». И никуда ему от этого не деться.       Какое-то время они смотрят молча, и тишина не та, когда можно говорить без слов. Но Кейтлин никогда не удавалось долго дуться — она уже шутит о герое Майкла Уинслоу, и Дилан смеётся. Напряжение, лопнув, исчезает.       Они обсуждают глупость сюжета, утреннюю тренировку по баскетболу, грядущий тест по математике — Дилан старается сочувствовать, давя улыбку, когда Кейтлин поносит мистера Ривера на чём свет стоит. А потом она говорит:       — Ну так а что ты ему ответил? Тоже «привет» и поставил точку?       Стоит ей вновь упомянуть Райана, как Дилан чувствует смутное волнение — подрёберное, всполохом.       — Э-э, нет. Ничего. Он, типа, работает на заправке, и ему нельзя держать при себе телефон. Я, конечно, был бы польщён, если бы никогда не нарушающий правила Райан нарушил их ради меня, но в то же время стать причиной ненароком вспыхнувшей заправки не предел моих мечтаний. Так что я… просто напишу ему, как он закончит смену.       — Значит, он не пошёл в колледж? — голос у неё растерянный и будто бы едва — пристыженный.       С той же интонацией Кейтлин поначалу рассказывала ему о своей учёбе, и ей всё казалось, что слушать Дилану обидно или как минимум неприятно. Но Дилан, пожалуй, просто завидовал — по-хорошему, без злобы. Он, конечно, не признается, что иногда неприятно всё-таки было.       — Ну, лето было крышесносным, — отвечает Дилан. — А кому-то снесло ещё и руку. Знаешь, если ему было тяжело написать, то что говорить о том, чтобы поступать в колледж.       — А вы не обсуждали, например, вас? С тобой-то всё ясно, здоровяк, ты в него по уши, а что…       — Кейтлин, — прерывает её Дилан, радуясь тому, что она не видит его зардевшегося лица. — Заткнись. Пожалуйста.       Она прыскает в правое ухо и действительно не говорит ничего.       Не то чтобы Дилану было самому неинтересно узнать, чувствует ли к нему что-то Райан, а если чувствует, то что именно.       Просто Дилану страшно узнать, что он не чувствует ничего.       Райан этого страха, пожалуй, не разделяет — он почти уверен, что Дилан давно охладел и остыл. Райан думает: сложно не разонравиться, когда в тебе разочаровались и разуверились. И всё же остаётся что-то — может быть, раз, один раз в его жизни, когда правило сломилось исключением. Ему хватит смелости узнать, так ли это. Но, конечно, не сейчас.       Сейчас его голова забита другим: он отсчитывает сдачу молодой женщине в белом спортивном костюме, желает ей хорошего дня и спешит на обеденный перерыв. Эдди как раз возвращается с улицы, чтобы его подменить. На его рубцеватом лице улыбка — широкая, обнажившая ровный ряд белых зубов.       — Не задерживайся, знаешь же Стивена, — напоминает он, вставая за кассу.       Райан кивает, хлопнув его по плечу, — ладонь проваливается в скользкую ткань дутой красной жилетки.       — Спасибо, друг, я скоро.       Обедает он сделанными бабушкой сэндвичами с ветчиной, а запивает местным кофе — горчащим на языке, несмотря на два стика сахара. Райан успевает заречься, что пить он его точно больше не будет, — в который раз? — и взглянуть на настенные часы: до конца смены четыре часа. Подумать о чём-то ещё не получается, в спину гонит отсутствие времени.       Пожалуй, стоять на кассе Райану нравится меньше всего: его тревожит работа с деньгами, утомляет необходимость следить за залом и попытки втюхать омывайку втридорога каждому проезжему. И время течёт медленнее — он всё стоит и стоит, чувствует свою усталость, улыбается через силу, переступает ноющими пятками по начищенным каменным плитам.       Стивен строг, но Стивен всё понимает, потому временами Райан всё-таки устраивается на стуле, вытягивая ноги. Но минуты эти редкие и опасные — кажется, расслабишься на секунду и точно уснёшь. Когда он всё-таки прикрывает глаза, задрав подбородок к потолку, по векам течёт белый люминесцентный свет. Голос рядом оказывается почти пугающим:       — Что, сынок, вымотался?       Райан дёргается, распахивая глаза. Стивен оттягивает большими пальцами ремни подтяжек и смотрит ласково, по-отечески.       — Да, босс, немного, — признаётся Райан.       — Ты хорошо сегодня поработал, так держать, — не скупится на похвалу Стивен. — С утра приёмка, не забудь.       — Забудешь её, — ухмылкой в ответ.       Стивен прохаживается между полок и витрин, убеждаясь, что всё в полном порядке и на своих местах, и только потом уходит к себе. До конца смены присесть не удаётся — время час-пиковое, оживлённое, многолюдное.       — Валюсь с ног, — делится Эдди уже в подсобке, переодеваясь.       — По тебе и не скажешь, — отзывается Райан.       Он уже сменил рабочий комбинезон на джинсы и тёплую куртку с меховой подкладкой. Эдди собирает волосы в короткий хвост на затылке, устраивает на плече сумку-почтальонку, говоря:       — Ну, отец всегда талдычит, что работать нужно на совесть, держать лицо, знаешь, хоть в лепёшку расшибиться, но не дать и намёка на слабость или усталость.       Они выходят через чёрный вход к тесной полупустой парковке, освещённой одним единственным фонарём: сумерки только занялись, и свет кажется тусклым, бесполезным.       — Ты уже закончил с работой, можно и выдохнуть, — отвечает Райан, пискнув ключом.       Его тёмно-синий «Форд» отзывается, открыв двери: старенький, доставшийся от дедушки, со вмятиной на заднем бампере, но Райана это не особо волнует, достаточно и того, что тот на ходу. Он плюхается на водительское кресло — его обнимает спёртый бензиновый воздух.       — Да, я знаю, но иногда ощущение такое, что расслабься я хоть на секунду, отец выпрыгнет из-за угла и начнёт читать нотации, — со вздохом, сев рядом и хлопнув дверью, отвечает Эдди. — У твоего старика нет таких закидонов?       Мотор урчит, заведённый, фары освещают гладкий асфальт впереди — руки на руле, ноги на педалях, машина выезжает с заправки, пропуская вперёд белую «Мазду», и поворачивает на шоссе.       — У меня нет отца, — просто говорит Райан, поглядывая в зеркало заднего вида. — Дедушка воспитан иначе, так что мне в этом плане повезло.       — О, — произносит Эдди. — Извини, чувак.       Райан мотает головой, и до самой остановки они едут молча, под «Пинк Флойд» из кассетной магнитолы — сменить её он так и не решился.       Прощаются с Эдди, как всегда, быстро: Райан подвозит его до ближайшей автобусной остановки, принимает благодарность и обещается увидеться завтра. Райану было бы не в тягость подвезти его до самого дома, если бы им было по пути. Но он остаётся один, и можно сделать музыку чуть громче, приоткрыть окно, впустив свежего воздуха, — холодного, осеннего, с привкусом пыльной дороги.       Когда он останавливается на красном, то мельком оглядывает силуэты одноэтажных домов, ровный ряд фонарей, расцвечивающих серость в персиковый, а затем достаёт из кармана телефон, чтобы вглядеться в сообщение:       «боже, ну что за унылое привет и точка? как насчёт: “доброе утро, дилан, спасибо тебе за то, что ты такой великодушный, добрый, замечательный и красивый, хорошего дня, дилан!” или хотя бы поставить смайлик!».       И ещё одно следом:       «йоу, ковбой, как прошла смена? я посмотрел с кейтлин пару серий «полицейской академии» и больше не делал ни-че-го. лучше выходного и не придумаешь».       Тронувшись на зелёный, Райан не перестаёт улыбаться. Усталость сменяется разморенностью — какой-то тёплой, знакомо-уютной.       Он чувствует её всю дорогу домой: тридцать минут по шоссе с редкими остановками на перекрестках, петляя по широким улицам, разгорающимся и смазанным.       Машину он паркует на обочине у дома — район тихий, все друг друга знают, бояться нечего. Да и в гараже стоит новый-старый бабушкин «Опель» — подержанный, купленный пару лет назад у Кортни Уиллер, соседке вверх по улице.       Бабушка оказывается в гостиной, устроившаяся в кресле под мягким светом торшера, вчитывающаяся в очередную книгу Дина Кунца. Любовь бабушки к триллерам и детективам дедушка не разделял, а к Дину Кунцу испытывал почти неприязнь, считал его очень и очень посредственным.       — Ба, я дома, — говорит Райан.       Он кладёт ключи в плошку, стягивает кроссовки, отставляя на обувную полку. Бабушка уже тут как тут — большая, ловящая в терпкие, пахнущие цитрусовым парфюмом объятия. Улыбка у неё мягкая, как и руки, как и она сама в своей вязаной жилетке и меховой юбке.       — Привет, дорогой, как прошёл твой день? — спрашивает она, чтобы отстраниться и суетливо засеменить в кухню. — Я разогрею запеканку, ты ведь будешь?       — Да, только в душ схожу, — отзывается Райан по пути в ванную. — Всё в порядке!       Уже под горячей водой Райан ощущает вернувшуюся усталость — навалившуюся, налившуюся. Он долго и лениво трёт кожу, смывает пену и, вытираясь, лучше себя не чувствует. Разве что свежее и легче — в выстиранных, пахнущих порошком домашних брюках и футболке с выцветшей надписью «Калифорния», в которой Райан никогда не был.       Выходя в кухню, он видит Сару — та решает за обеденным столом задачки по физике. Её пушащиеся волосы собраны в аккуратную косу, заколки-цикады стягивают норовившие выбиться пряди. Они переглядываются, и скука на лице сменяется слабой улыбкой.       — Было что-то интересное в школе? — спрашивает Райан, устраиваясь напротив.       Бабушка достаёт из духовки подогретый кусок мясной запеканки, и пахнет от неё так, что сводит живот.       — Ага, мальчишки упустили лягушку на биологии, и Лиззи едва не свалилась в обморок, когда та оказалась у неё под партой, — рассказывает она, пока Райан, надломив сырную корку, цепляет вилкой запёкшийся фарш. — Может, мы на выходных съездим в город вместе с Дейзи?       Райан, прожевав, отвечает:       — Если найдутся деньги на бензин, то можно, — говорит он.       Лицо у Сары делается кислым — всегда, когда речь заходит о деньгах. Райан уже привык. Привык, что тех всегда не хватает, как бы ни старался он сам, как бы ни трудился дедушка, как бы ни экономила бабушка. Райан не хочет, чтобы привыкала и Сара, оттого добавляет:       — Не думай об этом. Если не на этих, то на следующих выходных точно съездим. Может, Стивен выдаст мне аванс.       Сара кивает, смотря с благодарностью. Бабушка поджимает губы, оглаживая его по плечу, и возвращается в гостиную.       Райан отставляет тарелку в раковину, выпивает стакан воды — налегает на плечи, тянет вниз, к земле, бессилие. Но он всё-таки моет за собой посуду. И даже помогает Саре с особенно заковыристой задачей.       Ему кажется, он точно уснёт, стоит оказаться в своей комнате — обмякшим, утонувшим в мягкости матраса. Под головой нежность наволочки, перед глазами белый потолок, люстра, полукруг лампочек — и стоит сощуриться, как кажется, что они тянут к нему лучи света.       Райан выдыхает, укладывая телефон на грудь. Смотрит из-под прикрытых век на светлые обои в лиственный узор. Вновь на лампочки. Дремота подкрадывается незаметно, сумбуром в мысли, обрывками картинок-звуков.       Телефон — звяк! — отдает вибрацией. Райан открывает глаза, поднося его едва ли не впритык к носу. На экране:       «уже поздновато, наверное, ты супер сильно устал на своей работе и сразу же рухнул спать, я тебя не виню, мне кажется, 12-часовая смена это полная жесть. в общем я просто хотел пожелать тебе доброй ночи, хз, вот, желаю, получается» и — большое красное сердечко на конце.       Райану кажется, что его сердце точно такое же — большое, красное, зашедшееся и громкое. Притупившее сонливость. Он улыбается, часто моргая, пока мысли в голове всклокоченные, а пальцы нерасторопные. Сообщение:       «Извини, я только что прилёг, хотел ответить и сразу же вырубился. Да, день тяжёлый, рад, что твой был лучше. Буду иметь в виду, как мне следует тебя приветствовать. Я не знаю, точки мне кажутся вполне уместными, но если тебе они настолько не нравятся, то я постараюсь их чем-то заменять. Но эмоджи мне кажутся… странными. Хотя сердечко вполне ничего :)» — отправляется не без раздумий.       Райан сжимает пальцами телефон, переворачиваясь на бок, трётся щекой о ворсистый плед — и в голове будто бы пусто и много сразу. Дилан ему отвечает:       «ого, вау, извини, что разбудил, надеюсь это не повлияет на то, что ты не доспишь, и по моей вине зальешь в чью-то тачку не тот бензин, или забудешь о правилах безопасности, и что-нибудь взорвется, ауч! конечно, такого не будет, ведь это же ты. да, уже лучше, быстро учишься! к слову, если они тебе нравятся, то ты волен отправлять мне столько сердечек, сколько захочешь».       Это кажется глупым — то, как сильно он взволнован этими глупыми сердечками: цветными пикселями в его телефоне, кем-то прописанным кодом. Ерунда, бессмыслица. И всё равно тянет за рёбрами горячо и не ерундово. С глухой надеждой.       Может быть, стоит спросить прямо сейчас, в лоб, нежданно-негаданно. Может быть, стоит найти в себе смелость. И, может быть, Райану было бы проще, узнай он, что сердце у Дилана точно такое же, и мысли в голове те же.       Но Райан не знает, и заговорить об этом всё-таки не удаётся. Не сейчас, не в эту минуту, когда они перескакивают на другую тему.       Райан знает только то, что заговорить всё-таки придётся. Ведь от этого чувства, от этих мыслей, от своего сердца — никуда не деться.       Как никуда не деться от самого себя.