то, что мы (не) делаем

Когда Ларин говорит, то это похоже на воздушный шар с воздушными шарами, и когда лопается один, то цепная реакция подрывает все. Дети плачут. Праздник не удался. Николай чувствует себя тамадой из объявления про свадьбы и похороны, застигнутым врасплох, а где-то посудомоечная машина натужно переваривает рулон туалетной бумаги, просто об этом он пока не в курсе. Ларин желает ему спокойной ночи, доброго утра, хорошего дня, приятного аппетита, удачи, здоровья, и, разве что, не ипотеки по новым процентам и процветания спиногрызам. За последнее спасибо, без сарказма. Ларин спрашивает, как дела у Насти, какие планы на вечер, советует фильмы и составляет план культурных мероприятий, будто собирается идти туда. Он пишет, что хлопок гораздо полезнее синтетики, и кидает ссылки на статьи о том, что Гуччи эксплуатирует животных. Чем ему не угодил модный дом – отдельное, во что вникать совсем не хочется; наверное – фильмом впечатлился. Объём черепа постепенно заполняется информацией, как салон машины одноразками. В большинстве своём – никакой смысловой нагрузки, но Николай старается хотя бы мельком читать, чтобы не допустить повторения истории, и минимально отвечать, чтобы не ему не писали и по этому поводу. Если бы он мог вернуться на шесть лет назад и предупредить себя о том, что будет, то… Не сделал бы этого, ибо Николай из прошлого воодушевился бы настолько, что светлое будущее пришлось бы встречать в Америке или Канаде с кольцом на безымянном пальце, и тогда тесного соседства не избежать. Типа – он и раньше не вёл себя здраво, и про адекватность речи не идёт, а если бы узнал, то фляжечка свистнула бы окончательно. От греха такие мысли. У него уже есть одна проблема. И из-за неё у него куча сопутствующих проблем, начиная с разряжающегося за час телефона, заканчивая откровением, что Ларин не спит. Ну – окей – спит, но это пролетает незаметно, а он умудряется нагенерировать новые сообщения, чтобы потом вбросить их без какой-либо предпосылки. Всё чаще проскакивает – Дима умный, чрезмерно, мог бота настроить и забыть благополучно. Индонезия – не Россия с её вышками пять-джи, чтобы иметь стабильное покрытие. Чтобы иметь хоть какое-то покрытие – если честно. В том числе о дорожном – уехал в джунгли, колесо пробило, телефон не ловит, а остальные страдают от невозможности выбраться из всемирной паутины. Преисполнился, так сказать. И это бы даже прозвучало разумно. Но Дима общается с борщевиком. Тенденция к тому, что через пару короткометражек растение признает неправоту, принесёт извинения и самоликвидируется. Николай относит своё нынешнее состояние к рыбе-капле, только нервы наружу, и всякое вторжение в личное пространство откликается, по меньшей мере, ударом ботинка в мягкое тельце. И совсем не потому, что слегка прибавил в весе. Это мышцы. Информации чересчур много. Разной – от «как дела?», до заготовок сценариев, которые были бы интересными, если бы не перемежались со списками покупок и транскрибированными фразами для общения с индонезийцами. Огромная – без утайки – мусорная куча, и вороны из вредности не подбираются, чтобы выклевать глаза. Или боятся быть погребёнными. Или дрессированными. – Дим. Ты как из глухой деревни и сорок лет людей не видел. Ларин делает оборот на стуле, останавливается спиной к телефону и лишь посильнее запрокидывает голову назад. – Вообще — да. Архангельск. Мы буквально рождались и жили среди леса, зарабатывали лесоповалом. Кто блатной, тот в колонии на шмоне. Прикольная работа: помню — всегда при одежде, с посудой. А мы даже в очередь не могли встать или талоны какие заиметь. Даже и не знали, что талоны какие-то получить можно. Ничего не было. Совсем. Жизнь на отшибе цивилизации. Интересное время. И он дальше покачивается, проверяя на прочность спинку и механизмы. М-да. Плохая шутка, стоило подумать прежде, а теперь он включился в ностальгию по ёжику 0.3, майкам-алкоголичкам, по себе – под стать алкоголику. Тогда много не надо было, точнее – не надо было ничего, а сейчас постоянно чего-то хочется. Мир такой огромный, что колет в подушечках пальцев от желания изучить его тактильно, как слепые, потому что видеть не всегда достаточно. Надо быть везде. Надо быть всем. – Дим. Поспать надо. Он к этому моменту пытается не то исполнить асану и проложить дорогу в Индию, не то избавиться от замыкания в позвоночнике. – Я сплю. – Полчаса не считается. – У меня нормальный здоровый сон. Семейная жизнь на тебе плохо отражается. – Я становлюсь толстым? – Душным. Но и полнеешь, да. Кстати, приглядел потрясающий магазин с размерами на европейцев… Да, и рубашки из хлопка. А из борщевика? Нет? Не об этом, хотя его снесло в том числе и туда – в огромное белое поле с раскидистыми листьями, и не понять, когда оно закончится. Закончится ли?... Ларин качает ногой, мусолит во рту электронку, крутит ручку, другой ногой отталкиваясь от пола, трогает лицо, ёрзает, ковыряет стол, обращаясь рябью, серым шумом телевизора без сигнала, и слова, покидающие его рот, расшибают дождевыми каплями стёкла восприятия. – Коль, Коля, а у тебя со сном как? – Никак. Ну, то есть, если ты снова забудешь пожелать сладких снов, то я воздержусь до того, пока не буду уверен, что ночью мне ничего не грозит. – То есть — бессонница. Утверждает. У него бы спросить, чьими заслугами подарок, но он снова в районе Архангельска. Предлагает однажды съездить. Не на лесоповал, а просто в лес, по грибы или за клещами, но в нынешних реалиях – лишь бы не в тюрьму, про которую не зарекаются, но, тем не менее, пониже поясницы сжимается иногда. То есть – бессонница. И на мгновение Ларина становится два – по одному на каждую половину мозга, если там что-то можно разделить по кучкам. Наверное – надо перестать ложиться утром и вставать тогда же. Пока получается только не ложиться. Было предположение, что Ксюша ушла в чащу, дабы оттуда смотреть на взирающих, однако мелькает в кадре, монохромно напоминая не грызть ногти или не расшатывать сиденье. Дима не грызёт ногти, почти не шатается, но продолжает всё прочее, жестикулируя аш-ку-ди как указателем. Или он сейчас покажет фокус с исчезновением. Фокус с исчезновением отдыха возымел успех, кто мешает осваивать ловкость рук с долей мошенничества? Ладно, стоит признать, что его монотонные жесты завораживают, когда моторчик сознания не тарахтит и не заводится. Мысли вытекают через уши, капают на стол и на пол; возможно – кровь пошла от третьего часа в наушниках, которые не сдёрнуть, и ощущение, что в черепной коробке нет ничего, кроме голоса с картавыми согласными. Кроме коротких мимических сокращений и улыбок, будто специально жутковатых, чтобы засомневаться, не кошмар ли? А то похоже. Ночь рассветает заревом через полчаса, в глаза как песка насыпали из мешков под ними. В мессенджерах, когда Ларина нет, оказывается, другие включаются и что-то обсуждают; наверное – важное, но не до этого. Они, зависающие в пятничных барах, перетекающих в субботние тусовки, заканчивающиеся похмельным воскресеньем, могут попробовать свободу вперемешку с колой и льдом, называя это вкусом жизни и немного лицемеря, ведь жизнь – есчестно – картон с маркерной надписью, за которую ОМОН вяжет, бьёт по почкам и ебальником по асфальту возит до кровавых соплей. Как-то так. Субъективно, разумеется. Когда от недосыпа капилляры перестают существовать как нечто целое, и без тёмных очков не выйти, чтобы не огрести ворох ачтослучилось – Николай думает, что надо бы что-то предпринять. Желательно – перемены к лучшему, но в последнее время он склонен к приземлённости, поэтому не ставит слишком высокие цели. С высоты больнее падать. Ауф. Хотя он уверен, что ниже падать некуда. Одноразки из салона сыпятся на асфальт, в карманах чеки за кофе на сумму, которой хватит для голодающих Африки, ибо уже не помогает взбодриться. Теперь как хобби – попробовать разную гадость. Иногда, правда, вкусно и делают скидку постоянного клиента. Иногда, правда, логичнее вложиться в бутылку «Джека» и хлебать его на кухоньке из кружечки в цветочек. А Ларин – пусть болтает на фоне, чтобы алкоголиком себя не чувствовать. Так ведь можно и сюжет на канал состряпать. И затем объявить об уходе по личным мотивам. Спиваться – пожалуй, крайняя стадия отчаяния. От зевоты сводит челюсти, красный индикатор записи целится снайперской винтовкой, по спине бежит липкий пот, знобит. Сложно – однозначно заявить, хорошо или плохо, если выяснится, что это не новомодный вирус, а последствия, когда оказываешься на месте рулона бумаги в машинке. Однажды Николай образно ловит себя за руку, когда загружает в барабан совсем не то, что нужно. Ему хочется постирать в том числе голову, но он пока держится от бестолковых и потенциально опасных действий. Он слышит голос Ларина, картавящего «раз-два-три, камера, мотор». Уходит из студии ни с чем, кроме тремора. Отвечать на сообщения не получается, однако ещё везёт слушать, мычать утвердительно или вопросительно, когда требуется. Об уважении к собеседнику заботиться не приходится, лёжа в постели с надеждой, что бубнёж утомит, как аудиокнига или фильм, когда поначалу концентрируешься, а конец всё равно в пересказе, ибо уснул на середине. Только с оговоркой, что не уснул, а если и смог задремать – приснилось то же самое; видеть Ларина вблизи – экспириенс абсолютно непередаваемый. В положительном смысле: он харизматичен и умеет заинтересовать. К сожалению – слишком сильно, чтобы заметить подвох, даже если смотреть пронзительно. Запоминается всякое – выцветшие татуировки, оттенок радужки, короткая щетина, контрастные полосочки неравномерного загара, линия носа, форма губ, бровей. Пусть ничего необычного, но в совокупности рождается неповторимое. И славно, что остаётся в единственном экземпляре – ценность возрастает. Ауф?... Вряд ли кто-нибудь украдёт, конечно, хотя мечтать не вредно. Но мечтать о Диме – перебор. А о том, чтобы с Ксюшей сидеть на пне и в тишине муравейник палкой ковырять, пока Ларин на ёлку лезет – самое оно. Вряд ли в Индонезии есть ёлки, но муравьи и палки быть должны. Наверное – стоило поддать прям из горла и тоже куда-нибудь залезть; на стену, например – забиться в угол и шипеть на яркий свет, Настя приносила бы тарелочку с бутербродами и шваброй от порога пододвигала, избегая прямого зрительного, дабы не провоцировать. Диме, вроде, нравится всякая невыразимая хтонь, чтобы за пухлые щёчки жамкать, приговаривая о хорошем мальчике. О движении крыши сигнализирует шуршание шифера. Впрочем – через чужой голос почти не пробивается. Дима говорит о морском воздухе, помогающем при заложенности носа, и пляжах, помогающих от всего прочего. Лукавит, но достаточно убедителен, чтобы нарисовать картинку в воображении. И климат – говорит – комфортный, и солнышко приятно припекает, и тараканы выползают лишь после полуночи, а в полночь все спят и не видят. Николай слышит только то, что в Индонезии люди спят, и растирает красноту по векам.