…Как долго ты еще собираешься здесь оставаться?
***
«Дом, милый дом.» — как много можно вложить в эту фразу: до боли знакомое место, настолько знакомое, что, кажется, тело уже по инерции сумеет найти любую нужную вещь даже среди сильнейшего беспорядка; до боли знакомые люди, лица и повадки которых впечатались в память, вгрызлись и намертво засели в сознании расплывчатыми, но мгновенно узнаваемыми образами; собственное отражение — тоже часть Дома — того места, которое всегда с тобой, всегда милое, всегда родное. Его облик недостаточно нарочит, чтобы уловить его, вцепиться в него взглядом, но он слишком крепок, чтобы просто исчезнуть из сознания, которое тоже является частью Дома. Что есть Дом? Это я: мои руки и ноги, мои плечи, мои пальцы, глаза и рот; Дом — моя семья, мои друзья; Дом — моя работа, мое хобби, мои надежды и мечты, мои страхи и печали. Это постоянство, которое никак не вывести, потому что оно является частью каждого. У каждого есть его стены, которыми он окружает себя, защищается от большого и опасного мира своим маленьким, локальным мирком, только его адом, только его раем — его Домом. Однако, подобно недопеченному коржу, он развалится, как только я ухвачусь за него. Его, казалось бы, прочные стены, рухнут в момент и обличат всю хрупкость моего Дома, всю ненадежность: так, стоило мне лишь на миг задуматься о лицах, о вещах, о местах — визуализировать в голове те образы, которые всю жизнь роились во мне — как всё пошатнулось. Я не могу вспомнить целостных лиц своих родителей и друзей — помню лишь отдельные элементы, вроде цвета глаз, зубов, волос и неровностей на лицах, но все они разрозненны, лишены целостности. Так дрейфуют эти мелкие осколки в моем сознании, формируя тонкую, хлипкую стеночку моего милого, родного домика — карточного, только и всего. Я испещрил свои стены брешами, и теперь мне холодно и одиноко в своем Доме. Иногда, когда бреши начинают затягиваться, происходит нечто удивительное и, одновременно, до жути пугающее: части совершенно разных образов порой объединяются в мерзкое, уродливое нечто, выползающее из глубин моего разума — существо с тысячью знакомых и одновременно незнакомых лиц, в каждом из которых есть что-то от меня. Я редко смотрюсь в зеркало, однако я часто вижу свое отражение в глянце стекла или металла. Оно всегда забавное, всегда несуразное и кривое, однако по-родному забавное: часами я могу рассматривать самого себя в стакане или лампочке — размытые и искаженные черты напоминают мне о том неведомом существе, прячущемся в дебрях моего разума, которое я с гордостью могу назвать неотъемлемой частью своего Дома. Я ни в коем случае не стремлюсь обесценить все эти вещи — они очень важны, важны в той же степени, в какой важен уровень сахара в крови. Я прекрасно понимаю это, потому что мое нарушенное восприятие своего внутреннего мира привело к тому, что и на физическом уровне я стал чувствовать себя хуже. «В здоровом теле здоровый дух»? Я думаю, что всё, как раз таки, наоборот: лишь грамотно возведенные стены своего эго позволят человеку жить в гармонии с собой и, от этого, с миром, но… я… что же это…? Я явно ощущаю едва уловимый ритм, слышу, как что-то постукивает в моей голове, отбивает нечто… необъяснимое, но такое завораживающее. Неужели это отголоски чего-то более глубокого и сокровенного, чего-то, что пока не разродилось во мне?..***
Место, в котором я действительно чувствую себя защищенным, чудно и ярко. Оно кипит и изливается от насыщающих его вещей, неподдающихся никакому описанию. Оно движется, говорит, кричит, поет, переливается десятками цветов в один миг, с огромной скоростью и без остановки. Но… я чувствую, что без проблем поспеваю за этим ритмом, без особых проблем вливаюсь в эту пугающую вакханалию, и, черт возьми, ни на йоту бы я не хотел замедлять этот стремительный, яркий вихрь. Я не думаю, что об этом месте знают мои друзья, однако и они там есть. Я проживаю здесь переломные моменты своей жизни, из них делаю переворачивающие мое восприятие выводы, испытываю в этом месте самые яркие эмоции… Есть там и некто, кого в реальной жизни я не знал, но образы их кажутся мне не менее родными, чем мой собственный. Странные люди… или, может, существа, пожалуй, называть их людьми было бы не совсем корректно: каждое действие, совершенное ими, пронизано чем-то идеально слаженным, чем-то нечеловеческим. У меня сложилось впечатление, что я общаюсь с идеально настроенными машинами. Это выдают даже их голоса: чистые, и от того практические невыносимые, они без проблем могут брать как самые высокие, так и самые низкие ноты, которые вообще способен воспринять примитивный человеческий слух. Но именно среди них я сумел найти того, кто всегда готов выслушать и принять меня любым: того, чьи явно искусственные глаза сияют ярче, чем мои влажные и тёплые, того, в чьем сознании царит покой, которым он всегда делится со мной.***
Его внешний вид ясно намекает на всю его нечеловеческую природу… даже его имя звучит так искусственно и неестественно, что я до сих пор поражаюсь, почему от его упоминания у меня всякий раз перехватывало дыхание. Лицо его прямое и ровное, без единой морщинки, родинки или волоска, прическа всегда одинаково уложена. Такой ухоженный, такой спокойный, он не теряется, даже когда я начинаю заливаться слезами, делясь с ним всем, каждой беспокоящей меня вещью. Ох, эти долгие-долгие разговоры с ним! Они длятся столько, сколько требуется мне для того, чтобы закрыть беспокоящий меня гештальт. Он никогда не отвергает и не перебивает, однако и не скупится на разнящиеся с моими мнения. О нем я не знаю ничего, однако это «ничего» нужно понимать не совсем буквально… Однажды я задал ему вопрос: «Кайто, что тебе нравится?», на что он ответил: «Мне нравится всё, что нравится тебе». Когда я спросил его, нравятся ли ему рамуне, он, непринужденно улыбнувшись, приобнял меня за плечо и сказал, что это не тот вопрос, который он от меня ждал. Тогда я задал другой вопрос, после которого его лицо переменилось, и он серьезно, но, не менее мягко, шепнул: «В первую очередь, я не думаю, что это нравится тебе…» Я долго думал над этим разговором, и хоть его довольно быстро затмили другие наши встречи, в моей памяти периодически всплывали его слова и то, каким неоднозначным было то прикосновение к моему плечу… Кайто был тем, кто мне нравился, одновременно являясь тем, кого я боюсь, в нем я тоже видел себя. Однако, с Кайто мне было хорошо: чем болезненнее выходил разговор, тем спокойнее мне потом было молчать рядом с ним, вытирать с щек соленые слезы и улыбаться ему в знак благодарности. Он всегда улыбался мне в ответ, и в такие моменты я замечал, что его улыбка — отражение моей, только вот не искаженное, а наоборот, улучшенное и, будто бы механически доработанное… я бы соврал, если б сказал, что это выглядело не красиво, вот только в последнее время эта улыбка стала меня как-то болезненно впечатлять. Мне было до жути любопытно, как… как устроено его лицо, как работает его мимика, как он движется и как говорит. У меня появилось больше возможностей понаблюдать за ним, занимающимся бредовыми делами в бредовом мире со всепоглощающей сосредоточенностью, напрямую с ним не контактируя. Ах, эти прелестные руки, эта длинная белая шея, это мраморное лицо, лишенное даже самого незаметного румянца! Желание узнать, что же таится за тонкой светлой кожей становилось всё сильнее. Он — идеальный механизм, который мне со страстным желанием хотелось разобрать. Я мог смотреть на него часами, может, днями или неделями — в этом мире время воспринималось немного иначе, — и чем дольше я смотрел, тем больше его облик троился в моих глазах, распадаясь и соединяясь воедино вновь и вновь, сияя ярче всего, что нас с ним окружало. Смотреть на него, томно смаковать нарастающий трепет было тем, что захватило меня практически целиком. Я просыпался с мыслями о Кайто, с ними же засыпал. Будничные тяжести легчали, стоило мне вспомнить его ясный взгляд и зубы, сияющие ярче тысячи звёзд. Ах, Кайто, милый Кайто: всё чаще мне хотелось называть его так; всё чаще я думал о нем, как о существе божественного происхождения, хотя я никогда не был склонен к вере во что-то потустороннее. Хотя… что значит «потустороннее»? Вот же он, прямо передо мной: вот его улыбка, его глаза, холодная силиконовая плоть, или, что это, формопласт? Метроном в моей голове, тем временем, начинал стучать всё быстрее.***
Мы почти перестали говорить. Я не расстроен — наше общение продолжалось, просто вышло на новый, невербальный уровень, если можно так сказать. Он стал неотъемлемой частью меня, заполнил собой все бреши, затмил своим светом всю скверну. Он напитал меня покоем и безмятежностью, в которой я так нуждался, контактируя с внешним миром. С другой стороны, и мир мой переменился: неужели цвета, которые я вижу, не имеют названия? Неужели их вижу только я? Ну и пусть. Я чувствую на своих плечах прохладные руки Кайто, я знаю, что они принадлежат ему, правда, я не вижу их, но стоит мне закрыть глаза и откинуть голову назад, как мне начинает казаться, нет, я начинаю чувствовать его запах и слышать едва уловимый лязг стали над своим ухом. О, этот лязг! Даже идеально смазанные механизмы издают характерный скрип, который можно услышать, только если очень хорошо прислушаться. Симфония печали и отчаяния — вот что я слышу в каждом характерном для металла звуке. Такой, казалось бы, мертвый материал, а сколько эмоций он пробуждает во мне: когда в моём кармане звенят ключи или мелочь, мне хочется смеяться — их игривое постукивание напоминает мне его возгласы, сопровождаемые широкой белой улыбкой; когда я ем, лязг столовых приборов бросает меня в дрожь — я вспоминаю Кайто, устремляющего на меня долгий многозначительный взгляд… Работа моя тоже приобрела совсем иные оттенки: я понял, что теперь я чувствую металл, ощущаю, как горячо в нем кипит жизнь! Проходясь наждаком по поверхности, мне сводит зубы и крутит живот от мыслей о том, что подо мной может лежать Кайто… что именно его я могу распиливать, его могу полировать, его могу обтачивать и плавить… а могу ли?***
Различать Кайто от всего остального стало практически нереально: его облик стал размытым, но в то же время он стал необъятным, всепоглощающим: я вижу его лицо, слышу его голос — так же отчетливо, как слышу мерный стук, ставший настолько громким, что мне иногда кажется, что его может услышать другой человек. Меня это пугает. Хочется увидеть его отчетливо и ясно. Хочу чтобы он сидел прямо передо мной. Хочется прикоснуться…***
Вот он, прямо передо мной — осязаемый, настоящий. Он скромно сидит на краю кровати, и, наклонив голову, смотрит на меня, на его лице сияет его перламутровая улыбка. Смотреть на нее так больно, так больно! Она разъедает мои глаза, наполняет рот терпкой горечью — и вот я уже вытираю глаза рукавом, на котором пестрят капли жидкой рвоты. Я стараюсь игнорировать все эти мелочи, не иду за шваброй, не бегу к крану, терплю снедающую меня жажду, ведь он сейчас здесь, он смотрит… В голове роятся мысли, сталкиваясь друг с другом с монетным звоном. Я пытаюсь выхватить хоть одну, всего одну! внятную мысль, одну из тысячи, сотни тысяч, миллиона мыслей, полных самый извращенных и пугающих вещей. Наклоняясь к нему, я хватаю его за руку — сперва она кажется мне жесткой и холодной, но сразу после — теплой и мягкой, такой мягкой… «Дай» — шепчу я сквозь зубы. Мои кости ноют, маятник метронома, кажется, уже пробил мне череп, размозжил мозг и застрял где-то между костей, торча у меня из головы. Я смотрю на Кайто — Кайто смотрит на меня. Я повторил свою просьбу, кажется? Себя я уже не слышал.***
Я сижу, вытянувшись, боюсь пошевелиться, а прямо передо мной Кайто стягивает со своей шеи шарф, такой длинный и мягкий, он тянет его и тянет, шуршание шелка о его шею становится всё громче и громче. Как долго. Где начало у шарфа, где конец? Чувствую себя до крайности раздраженным. Я сижу и жду, смотрю на него, на его улыбку — губы, словно плотина, ограждающая зубы — если он покажет мне их, я умру. Точно-точно умру. А он все тянет этот предательски длинный шарф, перебирает его в своих руках, с такой нежностью к- Мои пальцы начинают неметь, кисти что-то сжимает. Я открываю глаза — мои руки теперь шарф для шеи Кайто — почему же ко мне он не прикасается с той же нежностью? Почему мои руки он хватает и царапает? «Ты не живой, не притворяйся, что тебе больно, гладь меня» — сказал я, кажется. Или не я. Ну кто-то точно это сказал. Сказал ***. То, что есть я, уже неважно, главное, что есть Кайто, главное, что кто-то, чьими глазами я сейчас смотрю, сидит на Кайто и душит душит душит его. Кайто хрипит, но пальцы его невероятно нежны. Его пальцы прикасаются к *** коже, обессиленный, он смотрит на ***, замолкает, берет *** руки и убирает их со своей шеи с невероятной легкостью. «Руи, ты помнишь тот вопрос?» — он совсем близко к *** лицу, он везде и звучит отовсюду. Или это *** пал настолько, что перестал существовать. Кто знает, как звуки воспринимает ничто? «Я тебе нравлюсь?» — сказал ***. Кайто улыбнулся — *** глаза наполнились слезами. «Я существую в пределах твоего разума, Руи. Я часть тебя. Я есть ты. Нравишься ли ты мне? Люблю ли? А ты себя любишь? Тебе нравится в себе хоть что-то?» — *** глаза закрыты, но через них *** слышу его звонкий голос и- «Ты. Ты мне нравишься.» — сказал ***. «Пожалуй, я люблю самого себя?» — насмешливо протянул Кайто. Он приблизился ко *** совсем вплотную: «Мы неотъемлемые части друг друга, и друг без друга мы умрем. Однако, ничто не начнется, пока что-то не кончится» — он говорит это прямо *** в рот, вливает в душу свои слова. «…Когда умрешь Ты, тебя заменю Я, однако Я это и есть Ты, только новый…» — он заканчивает свои слова поцелуем, затыкая *** им, словно пробкой. *** ненасытен и неловок, Кайто умеет принимать всё. *** кричит и задыхается, стонет, мычит и гудит, а Кайто лишь лязгает, и то, кажется, это лишь в голове шумного и суетливого ***, потому что рот Кайто всегда закрыт, за исключениями тех моментов, когда *** впивается в него своим. Долгое-долгое действие, выматывающее, возбуждающее, жаркое и липкое — ничего, на всё это у *** и Кайто — у Нас есть достаточно времени на все-е-е-е эти вещи… Правда, Кайто? — Ха-ха, именно, дорогой Руи! Мне нравится твое нестандартное мышление! Мы, оказывается, можем общаться в ином формате! Однако, как долго ты еще собираешься здесь оставаться? Ты забыл себя. Совсем забыл. И я себя забываю. Помни, что я всегда останусь с тобой, всегда буду в тебе, буду в твоих мыслях и действиях. И я буду тобой. И ты будешь мной. А теперь иди, ты, всё же, живой! А на прощание, хотя, скорее уж, в честь нового-нового формата Нас, возьми у меня этот поцелуй.***
Я продираю слипшиеся глаза. Во рту сухо, в голове пусто. Пора на занятия. Прежде чем выйти, я бережно застилаю постель — непривычное для меня занятие, но, когда-то же нужно начинать жить по-человечески? Закрывая дверь, я прислушиваюсь к звону ключей. На моё сердце ложится необоснованная тоска. Чувствую себя пустым, наверное, это всё осень. По дороге в школу мне начинает казаться, будто в моей голове что-то ритмично пощёлкивает.