ВЕЛИКИЙ

/who is strong and fearless will be reborn — Не так уж и плохо, портовая мудила — презрительно выплюнул Чуя, пытаясь бросить взгляд сверху вниз на Акутагаву, который бал такого же роста, что и он. Огненные волосы лишь слегка растрепались, идеальная укладка делала свое дело. — Да серьезно, — устало протянул Чуя, — нормально все… только выглядишь, словно сейчас сдохнешь. Конечно, этому были бы все только рады… но не Дазай… Не зря он столько с тобой… возится… Поэтому пойди-ка погуляй. Вот это там, на море посмотри… Дай зданию мафии отдохнуть от твоей кислой рожи. Чуя Акутагаву ненавидел. Вернее, ненавидеть должен был по всем жизненным законам. Мальчишка буквально отнял у Чуи все, о чем тот мечтал. Но сейчас какая-то бесконечная жалость перебарывала ненависть к нему в Чуе. Избитый и больной несчастный портовый щенок, к которому Дазай был еще более жесток, чем к самому Чуе — того хотя бы не бил — мог вызвать только жалость и на роль злейшего врага не подходил от слова совсем. Чуе хватило уважения к себе и благородства не издеваться на и так уже замученным Дазаем мальчишкой. Тем более, его навыки были не настолько плохи, чтобы избивать за них так, как это явно делал босс — было заметно с первого взгляда. Он не казался ни врагом, ни конкурентом Чуе — скорее, товарищем по несчастью. — То есть… Накахара-сан… Я могу… Выйти? Выйти из здания? — эта возможность казалась Акутагаве давно утраченной. Откровенно говоря, он уже почти не помнил о том, что порт и город, в которые он всматривался каждую ночь, были для него доступны. — Какой же ты все-таки дебил, — скрежетнул зубами Чуя, — «да» значит «да». Знаменитый зверь Дазая, который не должен был знать страха и обязан вселять ужас во все, что посмело дышать рядом с ним, был лишь запуганным мальчишкой, причем настолько, что не верил ничему кроме ударов и издевательств. — Ну, что встал, вперед. — чуть мягче сказал Чуя. — А тренировка? — совсем растерянный Акутагава таращился своими огромными черными глазами брошенного щенка на Чую. — Твоя тренировка сегодня — самостоятельное исследование Йокогамы. И приобретение более здорового цвета лица… Вали отсюда, хватит мозолить мне глаза, — напоследок прикрикнул рыжий. — Спасибо, Накахара-сан, — пролепетал Акутагава, робко оглядываясь в направлении выхода с полигона. *** Йокогама встретила Акутагаву сотней полузабытых запахов и еще сотней — новых. Это была смесь запахов элитного квартала вечно голодного и бесконечно усталого портового города. Хай-тек и стеклянные панели, разламывающие проглядывающее между седыми тучами солнце на сочные ломти, как медовую дыню, чудовищная архитектура бедных кварталов и невозможная геометрия порта, перечеркивающего горизонт, старая брусчатка центральных улиц и запах мокрого асфальта чудовищных развязок. Странное волнение гулом наполнило все тело. Этот город — город, который создал и вырастил Акутагаву, теперь неуловимо другой, но вместе с тем — прежний, и сам Акутагава — совсем не тот, кого увел из раскаленного портового терминала человек с пустыми глазами, сам босс портовой мафии Дазай Осаму. Все такой же изломанный, но теперь по-другому, Акутагава стоял посреди жизни, мчащейся к горизонту вместе со скоростным шоссе. Ноги, спотыкаясь, несли Акутагаву туда, куда рвалось его сердце — в самую сокровенную часть города, причину его жизни и всех страданий — порт. Он безмолвно рос на горизонте, и из дымки уже стали выступать остовы кранов, когда Акутагава обнаружил себя на обочине автострады. Да, передвигаться пешком по городу было не лучшей затеей для того, кто впервые увидел что-либо кроме портовых промзон и казематов портовой мафии. Но солнце, которое по-осеннему пригревало сквозь разрывы туч, цвета и запахи, асфальт под ногами — все это просто не давало Акутагаве остановиться. Он чувствовал себя живым, впервые за эти полгода. Наконец-то боль, сжирающая его изнутри и снаружи, отступила, словно морской ветер откинул ее полог с несчастной жизни Акутагавы. Наконец, прелое море, гарь дыма и кровянистый запах железа ударили в нос Акутагавы. Бедные кварталы портовой промзоны закружили Акутагаву в своей пестрой и простой пляске, увлекая в сторону Ямы — воронки, оставшейся после войны, в которой росли фавелы вперемешку с контейнерами сектантов. Акутагава шел почти краем моря по кровоточащим ржавчиной сырым бетонным блокам, не в силах надышаться родным запахом. С балок кранов слезами капал конденсат тумана, корабельные гудки разрезали воздух. Гудящие от долгой ходьбы ноги привели Акутагаву к высокой бетонной стене с граффити, изображающим сгорающую бесконечность, а затем туда, где сердце сжалось сильно и внезапно, а на глаза навернулись совсем не прошенные слезы. Акутагава оказался у выкрашенного линялой желтой краской контейнера с немного вогнутой внутрь нарисованной стойкой краской на металлическом боку спиралью. Дожди смыли кровь, но следы ударов кулаков остались. Помявшись у входа, по-детски неловко поклонившись жилищу погибшего учителя, Акутагава дрожащими руками распахнул створки контейнера и вошел внутрь. Время там словно остановилось. Даже запах крепкого кофе и каких-то душистых трав все еще витал в воздухе. Ничуть не изменившиеся яркие и прекрасные цветы усыпали стенки контейнера, словно наклоняясь к мальчишке, стоящему в центре контейнера, напоминая ему о том, кто научил его многим прекрасным вещам и всегда был добр к нему. Все было по-прежнему, лишь темнота Момо стала чуть меньше и ютилась у щели рядом с петлей створки, в которую проникал солнечный свет. Боль воспоминаний захлестнула Акутагаву. Почему, почему тот, кто был так добр к нему, погиб, а Акутагава все еще жив? Почему нельзя было просто умереть за него? Или никому не умирать вовсе? Горячие слезы закапали на металлическое дно контейнера. Акутагаве захотелось лечь на пол, прижаться к контейнеру всем телом, так крепко, чтобы на костях остались синяки, лишь бы прикоснуться к человеку, которого он больше никогда не увидит, и к месту, которое все еще хранило его. Вдруг Акутагава вздрогнул. Он ясно услышал тот самый голос. Подняв заплаканные глаза, он посмотрел туда, откуда, по его мнению, раздавался голос. — Здравствуй, Акутагава, — лиловые глаза лучились морщинками улыбки. *** — Надо поговорить, Осаму, — Мори тяжело выдохнул анисовый дым. Он знал, что Дазай был в сознании уже около получаса, но дольше откладывать неприятный разговор было невозможно. Да, тот самый запах — больничная чистота, едкая кровь, анисовые сигареты. Так пахло каждое самоубийство Дазая. Дазай ответил молчаливым согласием выслушать претензии бывшего босса, словно предчувствовал тяжелое течение беседы. — Осаму, я хочу поговорить с тобой про мальчишку, — без обиняков начал Мори, — я понимаю, ты его тренируешь, и, как учитель, имеешь право на любые методы, пусть жесткие, если они работают. В мафии почти всегда били учеников. Ну, ты был исключением, тебя не надо было учить. Но ты не просто бьешь его, ты его избиваешь. Не нужно быть экспертом, чтобы сказать — все, что ты делаешь, ничему не учит, и только уничтожает его. Я знал тебя всегда как самого справедливого и здравомыслящего человека, которого мне только доводилось встречать. Поэтому я позволил тебе занять мое место. Не потому что ты бессмертен, не потому что ты чертовски умен. Потому что ты лишен пристрастности. Ты караешь только по делу. Ты упразднил всю бессмысленную жестокость, что была в мафии только по воле садистов вроде меня и прошлых боссов — тех, кому доставляло удовлетворение слышать крики из подвалов и знать, что это крики друзей моих врагов, всех, кто улыбался моим врагам, приносил им кофе, возил их домой. Я утрирую, конечно. Но это было сладкое чувство власти. А ты никогда не пытал ради того, чтобы потешить свое эго. Тебе нужна была информация — и, если получить ее без пыток было проще, ты выбирал не пытать. Ты убивал только виновных. Ты был идеальным мерилом вины и наказания. Ты был правосудием. Дело не в том, что мне жаль малютку Акутагаву, да ты хоть расчлени его, — здесь Мори, конечно, лукавил — даже он испытывал смутную жалость, глядя на избитого портового щенка, — А теперь ты избиваешь мальчишку — без причины, просто так — ты ведешь себя с ним так, словно он враг портовой мафии, словно он заслуживает этого. Мне страшно, Дазай, что ты теряешь себя. Что ты сойдешь с ума, зальешь кровью улицы так, что залив станет красным. Что не будет в мафии человека более жестокого чем тот, кто когда-то был справедлив. Скажи мне, зачем ты это делаешь? Зачем ты бьешь его так, что он еле ходит? Зачем издеваешься над ним, заставляя его морить себя голодом? Зачем внушаешь ему, что лучшее, что он может сделать — это убить себя. Зачем учишь его жить с ненависти и страхе. Дазай ответил не сразу. — Вначале мне казалось, Огай, все из-за того, что я ожидал вырастить из него зверя. Злого и не знающего ни страха, ни усталости. Тогда, когда я вытащил его из-под дул автоматов он предстал передо мной тем, кто любит жизнь больше всего на свете. И это был первый человек, который настолько сильно хотел и любил жить. А потом он перестал быть таким. Что бы я ни делал, он стал запуганной крысой. Что хуже — он начал меня копировать, подражать мне. Меня бесило, что из него ничего не выходит. И я давал ему боль и злость, а в ответ получал лишь безропотное повиновение. Сплошное страдание. И это снесло мне голову. Я возненавидел его. То, что он заставлял меня с собой делать, сводило меня с ума. С каждым ударом я чувствовал, что не понимаю, почему все так, зачем я это делаю, отчего я не могу понять причин своих поступков. И я ненавидел его все сильнее — бил его… издевался над ним… — Хотел отомстить ему за то, что он с тобой сделал, да? — тихо уточнил Мори. — Да, черт возьми. Но я не знаю, что он со мной сделал. Не знаю, как он вообще мог… Он молчит. Он всегда молчит — глотает собственную кровь и молчит, и все смотрит, смотрит на меня своими щенячьими глазами. — Дазай сел на кровати, схватившись за голову. Каждое слово почему-то давалось ему с трудом. — И ты совсем не знаешь, что с тобой, да? Вот вообще не догадываешься? — спросил Мори, пряча грустную усмешку. — Мне кажется, я схожу с ума, Огай… Я теряю контроль… Я не знаю, не знаю, не знаю! — голос Дазая внезапно сорвался, к горлу подступил какой-то ком и Дазай Осаму впервые за долгие годы расплакался… Это были не слезы, которые обычно текли из глаз от физической боли, это были рыдания, которые невозможно было сдерживать, который не давали дышать, которые сотрясали все тощее тело Дазая, казалось, самого не понимающего, что с ним происходит. Теплая рука Мори легла на плечо друга, а затем доктор крепко обнял своего преемника. Этот вселяющий во все и всех ужас Дазай, на самом деле, маленький и хрупкий, как подросток, сейчас дрожал от рыданий по самой человечной из всех причин в объятиях своего единственного друга, который себя сейчас ощущал отцом непутевого мальчишки. Да, Мори был очень удивлен — не самой ситуации, скорее, тому, что Дазай, оказывается, мог реагировать на некоторые вещи так, словно ему недавно исполнилось тринадцать. В руках доктора сейчас был ребенок — несчастный мальчишка, все ведущий войну с самим собой в погоне за позволением считать себя достойным хоть капли собственного уважения, потерянный в слишком большом и сложном мире, испуганный, одинокий, не понимающий даже того, что происходило с ним самим, все еще верящий, что, разрушая себя, можно создать совершенство. И Мори хотелось научить его. Объяснить, что любовь никогда не бывает тем, чего нужно стыдиться, даже если ты босс портовой мафии. — Нет, ты не сходишь с ума, Осаму, — ты просто становишься человеком… — вместо всего, что хотел сказать, грустно ответил Огай, аккуратно обнимая друга, чтобы не повредить перевязки. — Постой, как ты сказал? Человеком? — все еще задыхаясь, прошептал Дазай. Мори дал Дазаю анисовую сигарету и даже сам поджег ее. Выдыхая дым и борясь с судорогами, которые все еще душили его, Дазай взял рацию, кривясь от боли в искалеченных запястьях. — Накахару ко мне, Акутагаву старшую ко мне, — тише обычного распоряжался Дазай, лежа под капельницей в кабинете Мори, — а, да, я хочу, чтобы это было первым заданием щенка. — теперь голос Дазая не выдавал его состояния, и никто не мог бы предположить, что самый пугающий человек мафии плакал, как ребенок пару минут назад. — Да, человек без пальцев. Все данные сейчас будут опубликованы для сотрудников Акутагавы и Накахары и доступны на их рабочих компьютерах. Сотрудникам ввести в курс дела помощника исполнителя Акутагаву Рюноске. Бумаги для подписи взять в кабинете. — Огай, — простонал Дазай, когда сеанс связи был закончен, — дай мне, пожалуйста, морфий… — С чего бы? — повел бровью доктор. — Мне… мне очень больно, — действительно, порезы полыхали нечеловеческой — или, как раз-таки, именно человеческой — болью. — Это странно… На этот раз ты еще в нормальном состоянии… В прочем, обезболивающее я тебе найду, конечно.