ВЕЛИКИЙ

\Death inspires me like a dog inspires a rabbit И вот ты сидишь на раскаленном бетоне, и дула автоматов направлены прямо на тебя. Еще мгновение — и ты превратишься в лужу крови и осколки костей. Смерть смотрит тебе прямо в глаза. Что ты ответишь ей? Если бы Дазай мог испытывать чувства, то, глядя на мальчишку у своих ног, он испытал бы удовлетворение. Теперь предстояло принять лишь одно решение: выстрел милосердия или автоматная очередь. От второго грязи было больше, но, несомненно, портовой мафии было на это плевать. Дазай внимательно скользил своими ледяными безжизненными глазами по мальчишке. Худой, невысокий, кулаки измазаны темной запекшейся кровью и разбиты до костей, рядом валяется теперь бесполезный автомат — стандартная модель времен Сопротивления, — тоже заляпанный кровью. С почти белых губ стекает алая слюна. Он был красив, словно кукла. В пыли и крови его красота казалась еще более дивной, словно нечеловеческой. Тонкие черты лица, белая, словно фарфоровая кожа, длинные белые пальцы, перемазанные кровью, и глаза, совсем не подходящие этому, словно кукольному, лицу — черные, горящие, полные ненависти. Такой ненависти Дазай не встречал еще никогда. Эмоции вообще Дазаю были непонятны и недоступны, но сила этой практически ощущалась им. «И что ты здесь забыл? Таким, как ты, место в элитном интернате, куда тебя бы отправила не менее элитная мамаша, умевшая влюблять в себя знатных господ, — подумал Дазай, — но ты покупаешь автомат у барыги и расстреливаешь из него всех, у кого на спине белая спираль. Ты наслаждаешься, наблюдая, как распускается твой розовый сад, как растут пятна крови на телах убитых тобой. Что привело тебя в раскаленный порт? Почему решился на такое жестокое массовое убийство? А главное — бессмысленное. Великий ведь все равно половину из них возвратит, — ухмыльнулся собственной мысли Дазай, — интересно, ты знаешь о великом? Ты ведь убил их не из-за денег. Месть? Или тебе это доставило удовольствие?» Что-то в мальчишке не давало боссу портовой мафии покоя. Да, Дазай определенно хотел задать ему еще один вопрос. Минутой раньше, минутой позже — неизбежная смерть все равно ожидала его. «Госпожа смерть, позвольте украсть у вас всего пару минут для моего маленького исследования» — галантно произнес Дазай в своей голове. — Значит, ты тот самый бич сектантов? Ты убил многих. У тебя хорошо получилось, — усмехнулся Дазай. Взгляд полных ненависти глаз был ему ответом. — Скажи, зачем ты живешь? — вдруг спросил Дазай. — Издеваешься, да? — прошипел мальчишка, сплевывая кровь на блестящий ботинок Дазая, — ты же пришел убить меня, так убей! Хочешь, чтобы я тебя просил? Не дождешься, сука. — Ответь на мой вопрос, — холодно повторил Дазай, глядя прямо в злые глаза. Но мальчишка, казалось, не боялся его взгляда. Его явно не пронизывал тот ужас, который обычно испытывали все, на кого Дазаю лишь стоило посмотреть. — Живу потому что жить люблю, блять. Тебе не понять, — кровь потекла из уголка рта, — ничего кроме жизни мне не нужно. Хочу жить — так бывает, урод, — мальчишка согнулся пополам в мучительном приступе кашля, выплевывая кровь под ноги Дазаю. Боль, которую испытывал Акутагава, была настолько сильной, что почти всем в нем умоляло пустить ему пулю в лоб как можно скорее, но остатки незамутненного страданием сознания старательно сопротивлялись. Он не врал. Сейчас жизнь для него была ценнее всего. Только потому что она давала возможность закончить дело учителя и отомстить за него. Жизнь была важнее мести — ведь, чтобы отомстить, ее нужно было сохранить. Сейчас, когда раскаленный бетон впитывал его кровь, для Акутагавы все цветы на стенах желтого контейнера стали лишь кровавыми пятнами. Все иероглифы — шрамами. Все вокруг стало местью — жизнью, несущей смерть. Глядя прямо в глаза стоящего над ним человека, для этого мучительно запрокинув голову, но не отрывая взгляда, Акутагава прожигал его своей ненавистью. Но глаза, в которые он смотрел — поглощали ненависть. Она исчезала в них, как свет лампы, пожираемый Момо. Такие глаза должны были быть у великого или у того, кто был подобен ему. Поэтому, отвечая на невозможно идиотский вопрос, Акутагава бросал вместе со словами всю ярость и ненависть в лицо собеседника, словно перед ним был убийца его первого учителя. Если бы он мог, он бы выцарапал эти ледяные бездонные глаза, содрал бы с этого лица мертвенно-бледную кожу, как отсыревшую бумагу. Он бы убивал тощего мафиози бесконечно долго, до тех пор, пока его пустые глаза не наполнятся болью. Той болью, которую испытал Ацуши перед смертью. Слова мальчишки и его яростные глаза обожгли Дазая, как раскаленное клеймо. Если бы Дазай могу чувствовать, он испытал бы трепет. Этот портовый щенок, изрыгавший собственную кровь прямо ему на ботинки, по-настоящему заинтересовал его. Никто не отвечал Дазаю так, как ответил он. Никто из тех, с кем беседовал Дазай, не хотел жить так, как хотел он. Потеряв все, он продолжал когтями и зубами держаться за жизнь. Это был зверь. Он вожделел жить и чувствовать вкус крови на своих клыках. Бешеный портовый пес. Если выдрессировать его… — Ну что же, сегодня день исполнения желаний, — холодно усмехнулся Дазай и махнул рукой автоматчикам. Те опустили оружие. Щенок поднял голову — все его лицо было измазано кровью, она стекала по подбородку, капала на раскаленный бетон, пачкала длинные слипшиеся пряди. — Пойдем со мной, — не спрашивая, а утверждая, как всегда, Дазай протянул мальчишке руку, но тот, словно не желая помощи, попытался встать сам. Это ему не удалось, и он свалился в пыль, чуть не завыв от боли. В следующее мгновение костлявая рука схватила его за запястье. В это мгновение Акутагава испытал нечто настолько странное, настолько не вяжущееся с происходящим, настолько необъяснимое и небывалое, что вряд ли сам смог это понять. Прикосновение ледяных пальцев почему-то заставило сердце пропустить удар и упасть куда-то вниз, а затем взлететь вверх, словно лодка на штормовых волнах. Дыхание перехватило, словно весь воздух вдруг закончился. Возможно, причиной тому была небывалая жара, стоявшая в порту, бессонная ночь или то количество крови, которое покинуло тело Акутагавы в это день. Если бы. Кровь с разбитых кулаков испачкала ледяные пальца Дазая, рукав его идеально белой рубашки и такого же цвета бинты на тонком запястье. Словно не заметив этого, он повел мальчишку за собой. Пройдя сквозь цепь молчаливых автоматчиков, оставляя за собой след из капель крови мальчишки на бетоне, мафиози повел спутника вглубь порта. Они шли в молчании — лишь ледяные пальцы мертвой хваткой держали измазанное в липкой крови запястье бешеного портового пса. Закинув мальчишку в клетку, в которой обычно доставляли до мафии тех, с кем предстояла долгая беседа, Дазай закурил. Машина мчала его прочь от порта по скоростному шоссе к зданию мафии. Неумолимый свет, заполнивший город, летел прямо в лобовое стекло. «С треклятыми убитыми сектантами нужно уладить, — меланхолично думал Дазай, — но это дело плевое, а вот это дело, — он бросил взгляд на клетку, в которой, обняв колени, заснул мальчишка, — действительно интересно». «Будто это я его убивал, — Дазай оглядел свои испачканные в крови мальчишки руки и слизнул красную каплю с большого пальца, — кровь как кровь, — подумал он, — и зачем я вообще это сделал?» *** — Кто это? — устало спросил Мори, когда увидел в камере подвала для пыток окровавленного мальчишку. — Это? Это зверь, — усмехнулся Дазай, — адский пес, желает лишь двух вещей: жить и убивать. Мой преемник. — А не охренел ли ты себе преемника искать? Сам для начала моим преемником стань. — Не в должности, доктор. В ином, — Дазай посмотрел на друга, — а пока я буду учить его. — Что? Дазай, это не смешно. Ты отказался учить Чую, а с этим будешь возиться? — Буду. Чуя — изнеженный несчастный эстет. Писать стихи он любит больше чем убивать. А это, — он кивнул в сторону Акутагавы, — смерть. Смерть всех, кто только попробует перейти нам дорогу. Мори только хмыкнул. — Живое к живому, помнишь? Рановато ему было помирать. Он еще может сослужить нам хорошую службу, — усмехнулся Дазай. — И что, надо осмотреть? Я смотрю, у него все лицо в крови. — Не нужно, Огай. Поверь, на нем заживет, как на собаке. — Прям как на тебе, Осаму, — хмыкнул Мори и удалился, оставив в воздухе лишь слабый аромат анисовых сигарет. Доктор не то чтобы горел желанием помогать всем, кто испытывал боль. Особенно, если его попросили этого не делать. *** Наконец, помещение обрело очертания: из мутного серого мрака выплыли черные ребра решетки, сквозь которые едва просматривался высокий бетонный потолок с ржавыми разводами. На нем, покачиваясь, тускло моргала зеленоватая аварийная лампочка. Что-то больно кололо тело — к отвратительному запаху уже начинающей засыхать крови примешивалась сладковатая затхлость подземелья и вонь гнилой соломы. Акутагава попытался приподняться, но его тело ответило ужасающей симфонией боли. Глубокие раны на костяшках пальцев, на которые уже успели налипнуть соломенные пылинки, болели при малейшем движении. Оставив попытки пошевелиться, он уставился в потолок. Все произошедшее вновь казалось чьей-то злой шуткой. Даже историю с Великим можно было понять, даже обрывки кошмаров, даже клубящуюся под потолком темноту, даже обман, о котором рассказал учитель. Но все, что было после этого, отдавалось нечеловеческой болью, настолько сильной, что Акутагава схватился за решетку, не почувствовав ничего в разбитых кулаках. Рассказ девочки о смерти учителя, а дальше — лишь липкое безумие. К сожалению, в отличие от своих прошлых жизней, если они были, Акутагава запомнил все слишком хорошо, словно только эта жизнь была наяву, а все до нее было лишь предрассветным мороком, уродливым сном. Рассвет в порту, автоматные очереди, красные маки, расцветшие на грубой серой ткани, сладкий запах мести — удушающий афродизиак свежей крови, медленно испаряющейся с раскаленного бетона. Это была квинтэссенция любви — жар крови, жар солнца, гниль и тлен, и в то же время ненасытная ненависть, сжигающая все на своем пути. Погоня, занимающаяся жара, контейнеры, раскаленные солнцем, удушающая вонь собственной крови, автоматы, наставленные на него и — человек с безднами вместо глаз, подавший ему руку. Человек, подавший ему руку, когда все вокруг обрекло его на смерть. Человек, глазами которого на него, ухмыляясь во всю пасть, смотрел великий. Человек, который, как магнитом, притянул всю ненависть Акутагавы, а затем — словно поглотил ее, всю до конца, вместо нее оставив ледяную хватку своей спасительной ладони. Адская смесь милосердия и самой изощренной жестокости, коктейль отвратительного в своей красоте и прекрасного в своем уродстве — из этого почему-то собиралась вся жизнь Акутагавы. И он все еще не мог поверить в это. Он даже подумал, что умер снова, и человек в черном плаще — лишь новое воплощение великого, очередная издевательская ухмылка судьбы. «Не может, блять, быть такого — воскрешение, первый и единственный человек, который был ко мне добр открывает мне тайну, за что его тут же убивают сектанты. Силясь отомстить за него, я убиваю всех, кто только попадется мне на глаза, потому что весь мир виновен в его смерти, они настигают меня и убивают. Их глава снова воскрешает меня. Чертово колесо сансары, мертвая петля судьбы. Не выбраться. Не выбраться. Не выбраться. Что делать? Что делать? Что делать? Почему я не умер, почему он не убил меня? Что он от меня хочет? Неужели он пришел исполнить волю великого? Но, раз так, почему просто не передал меня ему? Быть может, он будет пытать меня, чтобы узнать все, что рассказал мне Ацуши? Не мог же он помочь мне?» — да, в последнее Акутагава не верил. Он не верил теперь никому. Паника постепенно начала захлестывать Акутагаву. Хотелось отдаться ей, как тогда, в порту, перед человеком с глазами, полными мертвой воды, хотелось отдаться смерти. Просто утонуть в них, забыться в теплых водах, раствориться навсегда, осесть на дне липким илом. Но надо было выбираться. Надо было как-то вернуться в порт, чтобы исполнить последнюю волю учителя. Надо было отчаянно пытаться подняться на поверхность, вырвать себя из удушающих и сладких объятий сонной темноты. Надо было вставать. Иначе все не имело смысла. Иначе он нарушит данное обещание, и воля учителя никогда не будет исполнена. Иначе великий, стоя на высокой стреле портового крана, будет столетиями отравлять город своим гнилостным дыханием, порождая из тумана все новых и новых чудовищ с переломанными судьбами и костями — уродливых возвращенцев с гнилыми глазами. А в прочем… а впрочем — черт с ним с городом, черт с ним с великим — да если этот треклятый город завтра сожрет черная дыра, выросшая из облака темноты под потолком меченого спиралью контейнера — плевать. «Я никакой не герой, не борец со злом. Я лишь хочу, чтобы им было так же больно, как мне и тебе. Они забрали тебя из нашего дома. Я хочу, чтобы у них никогда не было дома. Око за око — первобытная справедливость. Пусть ослепнет весь мир. Иного мне не нужно.» *** Протяжный стон железа открывающейся решетки прервал тяжелые мысли. Я вновь увидел его. В зеленоватом мраке он показался мне бледным, как покойник, а тени на его лице стали еще глубже. Свежая рубашка, рукав которой не был измаран моей кровью, скрывала бинты, которые я заметил при первой встрече, его прекрасный черный плащ, который висел на нем так, словно он вообще не имел тела, слегка колыхался от легкого подземного ветра. Судя по затхлому запаху воздуха, мы находились глубоко под землей. Безуспешно я пытался поймать его взгляд, чтобы подтвердить свою мрачную догадку о том, что передо мной вновь был великий, но он словно избегал зрительного контакта. — Ну здравствуй, зверь, — без тени иронии сказал мне мой неожиданный спаситель, — Дазай Осаму, портовая мафия, — представился он, — я буду учить тебя. Мучительные воспоминания о том дне нашего знакомства, по обыкновению бесцеремонно разрывающие обычные серые видения моей бессонницы, уверяют меня: у меня не было возможности тогда отказать ему. Думаю, я даже не мог не отдать ему всего себя. С этой секунды я принадлежал ему. Моя ненависть ко всему миру пылала все так же, как и тогда, когда он подал мне руку. Но вместе с этой ненавистью во мне просыпалось какое-то иное чувство — мне тогда казалось, что это было благодарностью за спасение. Так благодарят бога. И я смотрел на него как на божество, которое отвело от меня смерть, когда она казалась неизбежной. — Акутагава, — выплюнул я, будто он действительно ждал, что я представлюсь. Тогда я еще не знал о нем ничего. Не знал, что, стоя на бетонном полу минус двенадцатого этажа здания портовой мафии, которое вверх было такой же высоты, которой уходило вниз — он точно знал обо мне все — все, кроме тайны моего возрождения. Бровь Дазая Осаму взлетела вверх, наигранное удивление исказило его бесчувственное лицо. — Вот и братец для нашей Гин, — ехидно сказал он. Да, это имя я определенно слышал раньше — только не помню, где? В больнице? Или, быть может, оно пришло из кошмаров, щедро подаренных мне великим? — Что ты уставился на меня? — Поднимись, — холодно сказал он. Я встал с трудом — острая боль пронизывала каждую клеточку моего тела, но сладкое чувство свободы — кубометров законсервированной темноты, упавшей мне на плечи, перекрывало все. Мы шли сквозь по казавшимися бесконечными бетонным коридорам, переходившим в галереи, которые через равные промежутки подсвечивались теми же зелеными тусклыми лампами, одна из которых освещала мою клетку. Я будто читал запахи, разлитые в воздухе — эта струя воздуха, пахнувшая застоявшейся и гниющей пресной водой — не иначе, как вентиляция городских стоков. Этот кровянистый запах ржавчины — с заброшенных доков, а эта мертвая гниль — портовая свалка. Да, он вел меня через несколько кварталов города, но наш путь лежал под землей. Тоннели мафии, как кровеносные сосуды, пронизывали город насквозь. «Он показывает мне это — значит, живым мне отсюда не выйти, — особенно, учитывая, что они собирались меня ликвидировать». Еще более странным было то, что он не держал меня. Я мог в любой момент просить в темноту тоннеля. «Не так уж великая эта мафия», — подумал я. Наконец бы пришли в настолько высокий, что потолок тонул в смутном мраке, и просторный бетонный зал, освещенный настенными лампами чуть более ярко, чем коридоры. По залу были разбросаны, как детали конструктора, портовые контейнеры. Некоторые стояли друг на друге. Балки и канаты, расположенные под разными углами, тянулись через весь зал. На противоположной стороне зала виднелись фигуры людей, замеревших в странных позах. В центре была огромна круглая площадка, на которой пестрели пятна крови всевозможных оттенков. При виде этой бойни мое сердце забилось, как у кролика, настигаемого собакой. Меня привели сюда убивать. Мой новый учитель проследовал прямо на эту площадку, жестом показав мне следовать за собой. — Тренировочный полигон мафии, — представил он мне окружающее пространство. — Почему ты не держал меня? — мой голос прозвучал смешно и слабо, многократно разрываемый мощным эхом. В следующую секунду я испытал такую боль, что согнулся пополам и рухнул к его ногам, стараясь собственной кровью вновь не запачкать его недавно отчищенные от нее же ботинки. — Поэтому, — спокойно ответил он, — и кстати: вопросы здесь задаю я. — Вставай, — он пнул меня под ребра своим блестящим ботинком. Ссутулившись, ожидая нового удара и совершенно не понимая, что он от меня хочет, я встал прямо перед ним, прожигая его взглядом. — Нападай, — спокойно приказал он мне. Ледяной взгляд его глаз заставил меня поежиться. Ненависть к нему исчезла — я не мог больше его ударить. То, что мне хотелось сделать с ним в порту, словно было поглощено без остатка его глазами. Учителя убил не он. Наоборот, он дал мне шанс выполнить обещание, сохранив мою жизнь. Размышления прервал удар — он был не таким сильным, как первый, я все же остался на ногах, но новая вспышка боли охватила меня. — Защищайся, — его крик разбился на тысячи голосов и, отражаясь от гулких стен, летел прямо в меня. Память тела, впитавшая все, чему меня учил Ацуши, позволила мне несколько секунд сопротивления. Но, кое-как отражая его удары, я отступал в угол, пока не оказался зажат между ним и контейнером — кошмарная сцена, произошедшая в порту, повторилась. Я ждал очередного сокрушающего удара, но он лишь направил на меня указательный и средний палец, словно показывая пистолет. — Бах. Ты умер. Тебя застрелили, — улыбнулся Дазай, — теперь будешь кормить рыб в порту или сгоришь в бочке — как там у вас это принято? Сплюнув кровь себе под ноги, задыхаясь, я жадно смотрел на него. Тонкие пальцы, сложенные в пистолет и направленные прямо на меня, его волосы, легко развеваемые подземным ветром, кровожадная улыбка и невероятная грация, его намерения, которых я совершенно не понимал — завораживали меня. Я не понимал в нем ничего, каждый его жест и шаг были для меня удивительны и абсолютно неожиданны. И чем больше я его не понимал, тем больше хотел понять. Кто он? Я знал лишь его имя. Почему он спас меня? Я видел лишь его непроницаемые глаза. Что он хочет сейчас? Тонкие пальцы, сложенные в пистолет, практически касались меня. Подземный ветер донес до меня еще один запах, вернее — смесь запахов: изысканные духи, чуть сладковатые, древесные, с ладанной нотой, табак, сладкое гниение плоти, свежая и засыхающая кровь, аптечная свежесть, желчь, кислый кофе, соленая портовая пыль, удушающий запах нагретых стеклянных панелей, виски, летняя ночь на борту балкера — смесь настолько прекрасная, насколько и отвратительная. Завороженный этим запахом, я стоял перед ним, целящимся в меня из собственных пальцев, и мне стало вдруг в эту секунду плевать на все вокруг, кроме него. — Догони меня, — крикнул он мне и с нечеловеческой ловкостью взобрался на контейнер. Превозмогая боль в разбитых кулаках, я ринулся за ним — вернее, за его запахом. Как зверь, я шел за ним по следу. Он перепрыгивал с контейнера на контейнер, и его невесомое тело, словно подхваченное восходящими потоками, перелетало небывало широкие провалы. С дьявольской грацией он словно танцевал на ржавеющих балках и проводах, и ветер трепал его черный плащ и галстук, щекоча каштановыми волосами его шею, покрытую несколькими слоями бинтов. Мое отставание все увеличивалось, дыхания не хватало. Мне нужно было перепрыгнуть с одного контейнера на другой, преодолеть метра два темноты. Ноги предательски соскользнули и, не достав до красного рифленого железа, я повис на краю контейнера, уцепившись окровавленными пальцами за выступ. Разбитый кулак горел и кровоточил — липкие капли мешали цепкой хватке. В это мгновение я увидел, как он показался на краю контейнера, прямо надо мной. Он поставил носок своего лакированного ботинка прямо на мою руку, заставляя пальцы заполыхать неимоверной болью. Презрительно глядя вниз, — да, настолько я был ниже его, если подумать, я перед ним я был абсолютным ничтожеством — он бросил мне, словно выплюнул: «Отвратительно. Тяжелый и неуклюжий.» С этими словами он отпустил мою руку, и я рухнул на бетон с высоты контейнера. «Завтра в это же время.» — последнее, что я услышал, когда кровь заполнила мой нос, а боль заставила потерять сознание.