Ведь она уже в аду

Госпоже Тамаё хочется выть от зудящей на гематомах боли, когда у белоликого мужчины ногти-бритвы тонкую кожу вдоль и попёрек продолжают резать, пламенно-страстно в тело огненными поцелуями губ своих очертания в матовой коже начиная сечь. Бесконечно-неверные сны Тамаё не редкость ужасно затянуты дымкой молнеиносно заживающих по его воле ран, но неизбежной мукой в подсознании свои корни навсегда затянув, он заставляет словно издалека её слушать хруст собственной бедренной кости, да просит лишь одного. В вороного крыла вьющихся волосах его расцветают идеально-прозрачно капельки росы, притворно под луной заржавевшим серебром сияя, а Тамаё безвыходный кошмар как данное через призму ножа наточенных на шее порезов длинных начинает принимать, но смеет противиться, называя всего того лишь пылинкой в течении недолговечности её сна. И с улыбкой на лице терпит хруст своих костей Вседозволенность Музана не имеет никаких мер. Одна рука его на небьющемся сердце клятвенно лелеет красоту мертвенного тела, им же убитым, им же уничтоженным и скалится вне себя под дурманом необузданного желания стереть с её лица вместе с кожей пуленепробиваемое безразличие, ведь оно сочится самым ненавистным ядом из глицинии– не вредит, не мешает, но раздражает и горчит язык, а он продолжает это тело изводить, вновь и вновь, пока маска в осколки не разобьется, пока ему не надоест, пока она ещё может чувствовать боль. Тамаё под давлением сна его веса скалится истошно, губы в тонкую полоску сжимает. Осточертевший запах дорого иноземного одеколона она узнаёт за своей спиной, находясь во тьме неизвестности, дергается чрезмерно заметно кончики пальцев под рукавом кимоно и по позвоночнику пробежавшим мурашкам она не замечает, но знает– в глазах ярко-багровых паутиной путается отражение её личной агонии да ликование ехидное. Тамаё до слёз невозмутимо-холодные глаза зажмуривает, слишком непривычно-отчаянно голову опускает и не дышит, словно он уже на хрупкой шее руки сцеплять принялся и душить до вытекания из носа с ртом красной субстанции, до обвода щёк её незаметной дорожкой из звёзд, из неверных и грешных прячущихся в прозрачности её слёз той феноменально мелкой, но точной надежды– неужели наконец-то Музан подарит ей смерть? Тамаё решается взглянуть ему в глаза уже тысячу и один раз, зная ответ. Расщепленный в атомы алмаз блестит во взгляде человекоподного, идеального зверя, но Король вместо смерти долгожданной дарит ей очередное видение–совершенно точно, как боль из существующих бесконечных, жалкий пепел со своей отсутствующей человечности смахнув Тамаё руку притягивает, невесомое «ничего» вокруг неё, обезобразив ничем иным, как родным домом, ничем иным, как напоминанием о преступлении, совершенной ею, а Тамаё назад испуганно пятится знакомый запах металла под когтями учуяв, спешит убежать, спешит умереть, сердце собственноручно вырывает. И останавливается, как только на тонких запястьях красные полосы багровеют от хватки сущего дьявола пред ней. Он ей улыбку лживо-солнечную демонстрирует, зубы в крови родных оголив, всю никчемность госпожи к ней в лицо пощёчиной бросает– ухмыляется. Тамаё в этой ухмылке прямым текстом намерения его читает, лицо её из охваченного ужасом в счастливо-злорадное за секунду выливается, Тамаё догадывается, какую игру он затеял. К приподнятой руке Музана тусклый свет от мрамора белолицей луны до самих острых фаланг его пальцев линию чертит и тень к подножию ногтей приблизившись стоит неподвижно. Тамаё света не видит– в глазницах у неё покоятся давно мёртво-слепое неверие ко всему, что с ним связано, в сердце у неё на слабой клетке из плоти и ребёр птица крик сдавленный испускает и в предсмертной мольбе крылья сложив тенью на фалангах короля замолчит, Тамаё не подаст виду, а он поймёт. Королю наскучило, потому-то и Тамаё на волосах шелковистых кандзаси* багровое, словно настоящие цветы большего количества паучьей лилии в тени луны, на крыше собственного дома, в его компании ненароком обнаружит. Пропущенный удар в сердце не стал поводом для страха, потому что страх рядом с ним улетучился снегом под ярким солнцем, но когда в его глазах искры, из непонятно светящегося в перламутровый по краям переходить начали, она засомневалась в правдивости догадок. Музанов руки на коже погибелью ощущаются, на коже погибель оставляют, фальшиво-реальная луна его с искренностью предсмертной мольбы ложь синхронно с лучами блеклыми теперь без какого-либо участия достаёт, от длани тень отделив, касается тонких губ прискорбной усмешкой– в этой усмешке отзеркаливается её! А не его усталость и отчаяние, госпожа, на грани рыданий находясь, тоскливо бельмом на запястьях его след от крови не своей оставляет. И ничего не чувствует. – Этого ты добивался? – Моё предложение все ещё в силе. – Можешь убить меня, но даже кипящие котлы ада не заставят меня опять стать твоей прислугой. «Ведь я уже в аду…» Музан жалок. На периферии собственного зрения фальшиво-реальная луна из стаи облаков в охапку собранных кутается и когда мрак дотрагивается до самых глубин изможденного разума, Музановы глаза отдают глухой зависимостью. У Тамаё изнутри ничто не окликнется на выявленную правду его действий, той правды, из-за которой он не убивал её при малейшем взгляде в глаза, той правды, из-за чего её оболочка все ещё жива, хотя сама Тамаё– вряд ли, а Тамаё улыбается горько не выдержав всей абсурдности ситуации и на крыльях ветра ей хочется в землю проваливаться, ведь столь жалкое отродье она более не в силах ни видеть, ни слышать, ни тем более терпеть. Аккуратные руки Тамаё в молитвенном жесте к друг другу вцепятся и от прежней её надежды на окончание кошмара не останется даже пылинки: тысяча и одна молитва сию секунду превратятся во второй, однако удастся ли на кончике языка застрявшими словами вбить в разум ту самую истину о ложных богах, коим молитва адресована? Услышат ли несуществующие боги стенания грешницы, до этих самых пор отрицающая их существование, ведь в отличии от непререкаемого дьявола, они ни разу не выказывали собственной правдивости? Тамаё досады не выдаст, ведь в глазах отродья она читает несомненный упрёк на безысходность, на саднящих голосовых связках её хмуро и неустанно будут цвести паучьи лилии, их оплетая, в них нежность свою оставив кроваво-багровым пятном там застынут и от железной стали певучей мелодии её голоса, вянуть начнут. Тамаё без капельки сожаления к прекрасным цветам, себя от мук избавить попросит, на отчаяние и гордость наплевав. После зацелованной солнцем улыбки, она получит в ответ темноту.

***

–На небе сегодня нет звёзд. По тонким запястьям струится, на его неровностях жилище находя, кровь застынет и со вздохом громким она глаза льдом поверженные раскрыв крик истощенный в груди подавит, теснит и жжёт, Тамаё им не поверит, но и сну одновременно. Вблизи футона луна лучами более не блеклыми, а настоящими прохладой лёгкой отдаст, известив о законченном кошмаре, да ликованием внутренним насладиться не успеет, как увидит с собою рядом его подарок. Вблизи футона кандзаси багряное, с множеством искусственных паучьих лилий напомнит о себе, а Тамаё о сути подарка вспомнив губы затянет в улыбке печальной. Ибо она уже в аду, ибо она уже в его власти. С того дня сны ей больше прекратили сниться.