И две тысячи лет война

Велира смерть совершенно не пугает. По крайней мере, точно не его смерть. Умер и умер, там уже будет не до страданий и размазывания соплей по своей несчастной судьбе. А вот потерять кого-нибудь из близких — страшно до предательской дрожи в пальцах, которой у целителя быть не должно. В худшие времена, когда он почти не спит из-за обилия хворых, когда приходится выбирать: поесть сегодня или затянуть пояса и протянуть ещё хоть денёк, когда у самого голова, кажется, раскалывается надвое из-за отвратительной погоды и усталости, волнение за Василя, дурня малолетнего, за Константина, дурня, и даром, что король, возрастает в сотни раз. Лечится это очень просто, всего лишь настойкой покрепче и ещё более крепким сном, но сейчас нельзя. Ни в коем случае. Эта проклятая подпольная война наконец вышла в прямое противостояние, но до того тянулась так долго, что Велир почти не помнит, когда она началась. Зато воспоминания о редких, но всё же совместных с Константином вылазках, ночёвках под открытым небом (“Заболеем — я тебя лечить не буду, Фаргусов кретин!”) или, что ещё хуже, в покрытых ровным слоем пыли дешёвых трактирах у окраин были удивительно свежи. Несмотря на все неудобства, просчёты и слишком редкие весточки от Василя, оставшегося в надёжных руках Ивана, тогда было легче. Тогда кругом не было умирающих, тогда не было постоянной тревоги, тогда он хоть иногда спал лучше, чем пару часов беспокойной дрёмы, пока его подменяет другой знахарь. Велир вообще никогда не любил работать с кем-то, эти криворукие недоноски с и без того больным сделают один Релен знает что, а ему потом расхлёбывать. Сейчас же приход сменщика кажется едва ли не благословением богов. Хотя, что-то Велиру подсказывает, что богов-то здесь и нет. — Я поеду с тобой, — упорно повторял он, смотря прямо в разные королевские глаза. — Как ты вообще себе это, блять, представляешь? С тобой там происходит хер знает что, а я должен тут сидеть на жопе ровно и делать вид, что меня это устраивает? Нихуя подобного, Волчество. Я поеду с тобой в этот трижды ёбанный город, устроюсь в какой-нибудь трижды ёбанный лазарет, ты выиграешь эту Фаргову битву или что там тебе нужно, и всё будет в порядке. Здесь и без меня справляются. Говорить о том, что ему страшно до подламывающихся коленей, Велир, конечно же, не стал. В этом, в общем-то, и не было нужды — Константин видел его насквозь, скотина прозорливая, и противопоставить такому аргументу ничего не мог. С каждым днём напряжение нарастает. Король сутками просиживает за какими-то военными делами, знахарь пропадает в госпитале. Только теперь даже тот короткий промежуток его сна то и дело прерывается кошмарами. В них взгляд каре-голубых глаз совершенно ровный. Пустой. Какое слово ни подбери, суть останется той же — мёртвый. И всё вокруг в крови. Кровь сама по себе не страшна. Нестрашно испачкаться в ней по локоть или даже вымазаться по уши, Велиру приходилось видеть и вещи похуже, а от этого так легко избавиться всего лишь водой. Страшно, если это окажется кровь одного конкретного кретина, которого судьба наградила короной. — Ты же понимаешь, что я могу и не… — Заткнись. Даже, блять, не думай сказать это вслух. Вернёшься. Ты от меня так просто не отделаешься. Я тебя у этих ублюдков из чертогов зубами вырву. Эта ночь последняя перед почему-то особенно важной битвой с имперцами. Велира бьёт крупная дрожь даже в надёжных объятиях короля, потому что на рассвете ему останется только неизвестность и бесконечно огромное количество умирающих солдат. Он жмурится, стараясь избавиться от новой волны страха, по-детски поджимает колени, тянется к Константину. — Не смей умирать, слышишь? Я тебе как знахарь запрещаю. Реления без тебя не сможет, — Велир приподнимается на локте, смотрит в чужие глаза почти умоляюще. Просяще. “Какая к Фаргу Реления, без тебя не смогу я.” Константин смахивает с его лица выбившуюся прядь, смотрит в глаза неотрывно. Рвано выдыхает и прижимает к себе ещё сильнее, бессмысленно силясь успокоить, согреть в этой близости чужие похолодевшие пальцы. От одного вида непривычно подавленного родного лица даже ему становится отчётливо не по себе. — Выдыхай, Велир. Всё под контролем. Утром оказывается, что нихуя оно не под контролем. От слова совсем. Даже не близко. Велира с рассветом ждёт остывшая постель, смутный, инстинктивный страх и раненые. Нельзя переживать. Нельзя думать о чём-то, что выходит за пределы пропитанного запахом смерти и боли помещения. От тебя всё равно ничего не зависит, Велир. Выдыхай. Пальцы предательски подрагивают, пока он накладывает кому-то перевязь. А что, если… Никаких если. Это же Константин, что может пойти не так? И всё же… Ожидание тянется медленно, как густая патока на зубах. Велир за этот день обрабатывает и зашивает столько чужих кровоточащих ран, сколько за всю жизнь не видел, накладывает перевязи, и, несмотря на то, что выглядит он целиком и полностью погружённым в своё занятие, каждый удар входной двери о противоположную стену заставляет его едва заметно вздрогнуть и обернуться к источнику звука, смотря, кто в этот раз был недостаточно быстр, ловок или умён, чтобы отразить атаку противника. Никто из целителей даже не замечает, как ночь накрывает город тяжёлым колпаком темноты без единой звезды на небе. Зато помощник, подмастерье кого-то из местных, совсем пацан, явно только начал учиться (теперь Велир чувствует, как сильно скучает по понятливому Василю), замечает усиливающуюся дрожь пальцев своего нынешнего мастера, когда Велир пытается наложить на рваную рану швы. Игла так и норовит выскользнуть из рук, но как бы знахарь ни старался, опыт не пропьёшь. Не без усилий парень отправляет его отдохнуть хотя бы немного, но знал бы он, что это совершенно невозможно. Велир ворочается на постели, тяжело вздыхает, трёт глаза, пересчитывает баранов, овец, козлов и прочих парнокопытных, но мысли все только об одном человеке и страхе увидеть его утром среди прочих мёртвых тел. “Пусть с тобой всё будет хорошо, пожалуйста, заклинаю тебя блять всеми богами, я же тебя из-под земли достану, если ты сдохнуть удумаешь как дворовый пёс, король ты или кто, живи, просто живи. Пожалуйста”. Усталость даёт о себе знать, и он проваливается в тяжёлый душный сон. Король появляется на рассвете следующего дня. Не хлопает дверью, наоборот, осторожно её закрывает. Не говорит ни слова о провале или успехе. Только приваливается спиной к холодной стене и чуть морщится от боли в раненом плече. Велир замирает, как был, с окровавленной перевязью в руках, смотрит неверяще. Руки сами собой разжимаются, роняя повязку на грязный пол. Вернулся. Живой. Госпиталь как будто вспыхивает непривычным после тихих ночных часов гомоном голосов. И вымотанные за два дня бесперебойной работы лекари, и неспящие раненые хотят, просят, откровенно требуют новостей, но Константин, прищуривая волчий глаз, ловит взгляд своего знахаря и говорит этим больше, чем мог бы сказать словами. — Заткнитесь, сборище кретинов, не видите что ли, что он ранен? Или у вас дел не хватает? Да разойдитесь же, олухи! — Велир проталкивается через толпу к королю, осторожно подхватывает под здоровую руку, спрашивает едва слышно “Идти можешь?” и получает согласный кивок. Обратный путь им преградить уже никто не решается. Спокойнее становится только тогда, когда дверь тесной коробки, которую все почему-то упорно именуют кладовой, захлопывается за ними. Велир долго ищет склянки с нужными мазями, попутно ругая неудобно разложенные травы, привычными движениями обрабатывает резаную рану. Поднимает на Константина глаза. Тот выглядит бесконечно уставшим, как будто за несколько дней постарел на десяток лет. Приподнимает здоровую руку, приглашая в объятия. Лекарь делает шаг вперёд и утыкается в родную грудь, аккуратно приобнимая, чтобы не навредить ещё сильнее. Впервые за всё это время спокойно выдыхает. — Если бы тебя искалечили… Если бы что-то с тобой случилось… Если бы тебя у… убили… я тогда… — дыхание как будто специально не даёт договорить страшную мысль, но Константин, скотина прозорливая, видит Велира насквозь. Тихо усмехается в стойко пахнущую полынью макушку, ласково гладит по плечу. — Прости. Спасибо. — Ненавижу тебя, Фенсалор… — знахарь рвано вздыхает, прикрывает глаза, вслушиваясь в стук чужого сердца. — И я тебя люблю, Велир.