Последние шаги

      Последние шаги в гору всегда самые сложные. Не очень крутой подъем на финишной прямой начинает казаться путём самого отчаянного альпиниста, скалистой стеной наклоном в девяносто градусов, по которой скачут горные козлы. Хочется упасть и тянуть себя вверх, хватаясь за низкие пучки травы. Ступни ноют. Мышцы ощутимо растягиваются, как тугая резина, от голени до бедра, от бедра до ягодиц, и прямо-таки горят изнутри. От палящего солнца чуть ли не теряешь сознание. В глазах темнеет. Грудь болит. Со лба стекает горячий пот. В голове звучит одна лишь мысль: «Боже, как же хреново мне будет завтра».       И всё же Михаил улыбался весь путь наверх. Может, если бы он не напрягал лицо, то сэкономил бы силы, но губы сами глупо растягивались, а тяжелый выдох то и дело превращался в смешок. Что он мог поделать? Все его силы итак уходили на то, чтобы не споткнуться и не покатиться кубарем вниз. Тем более, Чезаре тоже широко улыбался; Михаил видел это, когда тот поворачивался к нему…       Взгляд Михаила то опускался под ноги, к ярко-зелёной траве, то поднимался к небу, моля у него сил. Но это были секундные колебания; Михаил все время смотрел на Чезаре, идущего впереди него. Широкая спина Данте стала той самой недвижимой точкой, которые слабые желудком пассажиры выбирают для концентрации. Как бледнеющие на горизонте горы. Или золотистая звезда заката. Такая точка, которая поможет им добраться до цели, успокоит их, будет поддерживать на протяжении всего путешествия. Которая сделает всё то же самое и в следующую поездку. Нужно лишь следовать за ней, не отрывая глаз, и она обязательно укажет тебе путь.       Путеводная звезда Михаила в облике мускулистой спины Чезаре вдруг замерла на месте. Данте не обернулся, но уставил руки в бока, тяжело вздохнул и приставил ладонь ко лбу, куда-то вглядываясь. А потом вдруг встрепенулся, будто ударился током или его колыхнул ветерок.       — Последний рывок, amore mio! — сообщил он, оборачиваясь и хватая Михаила за руку. — Вперед!       И тут Михаил тоже вздрогнул, тоже ощутил этот странный порыв энергии, всколыхнувший тело. Будто через ладонь Чезаре передал ему какой-то необъяснимый быстрый импульс, потянувший его тело вперед. И они побежали. Изнурённые солнцем, жаждой, долгой ходьбой, они побежали в гору, растаптывая траву и крошечных жучков в ней. Забыв о том, как болят ноги, как жжёт ягодицы, как плохо им будет завтра — бежали вверх сейчас, безудержно смеясь, и это все, что имело значение.       О'Доналл не мог понять, упал ли он с холма или достиг вершины, когда перед ним открылась необъятная синева небесной панорамы. Вокруг плыли кучевые облака, внизу расстилался с виду крохотный город, холмы пониже тянулись вверх кронами деревьев, и все это Михаил видел лишь секунду, потому что сразу же свалился на щекотную зелёную траву, закрыв глаза. Чезаре уронил себя следом.       Тут не пели птицы, не жужжали мухи и не мычали коровы; на самом деле, Михаил с Чезаре могли бы быть единственными живыми существами на этой вершине. Кроме, конечно, молчаливых жуков, наверняка обосновавшихся в растрёпанных волосах О'Доналла. И всё же вокруг стоял какой-то очень приятный шум — как еле слышная мелодия гор. Тихий свист ветра или дальняя-дальняя вибрация города. Чезаре с Михаилом прекрасно слышали его. Они вторили ему своим тяжелым дыханием и неслышными причитаниями.       Какое-то время они ничего не говорили. Оказалось, «какое-то время» на вершине холма может быть очень разным. Может, они молчали час. Может, минуту. Может, два часа. А может, они так и не сказали ни слова, и весь следующий диалог был их мыслями, которые они внезапно научились читать.       Чезаре повернулся набок. Михаил пока что остался лежать на спине, положив руку на живот.       — Как ты? — простой вопрос, короткий, почти что небрежный; и все же Михаилу было очень приятно его слышать.       — Ещё жив, — каждый глоток свежего воздуха приносил и наслаждение, и жжение в груди. — Но кажется, это ненадолго.       — Эй, — Чезаре снова засмеялся, и Михаил не мог не восхититься, как много воздуха у него в груди, как легко и очаровательно он смеется, — мы же так отчаянно боролись за жизнь, пока сюда поднимались! Ты, вроде как, своей смертью уничтожишь все наши труды, и задница у меня будет болеть почём зря. Живи, пожалуйста.       — Уф-ф, у тебя тоже болит зад? — вздохнул Михаил, поворачиваясь к Чезаре лицом, но всё ещё не открывая глаз. — Я этого не понимаю. Я же не напрягаю попу, когда иду вверх. Так какого чёрта она так болит?       — Напрягаешь, — в недоумении сказал Чезаре. — Ещё как напрягаешь.       — Нет, — нахмурился Михаил. — Я напрягаю ноги.       — А ноги переходят в задницу!       — А задница переходит в спину, но спина-то..! — Михаил задумался. — Хотя, если так подумать, у нас с тобой все равно всё будет завтра болеть.       О'Доналл медленно открыл глаза. Лицо Чезаре было совсем близко, но всё же слишком далеко. Их носы почти соприкасались, или находились в километре друг от друга? Михаилу хотелось вытянуть руку, чтобы проверить. Можно ли огладить щёку Чезаре, коснуться скулы, провести пальцем по губам? Столкнуться лбами, поправить локоны, или даже податься вперёд и…       Прежде чем он успел это понять, пальцы Михаила уже почти дотронулись щеки Чезаре, застыв над порозовевшей кожей. От лица Чезаре исходил жар, который Михаил чувствовал подушечками пальцев. Жар пламенного солнца, жар крови, прилившей к щекам. И словно рефлекторно, как при прикосновении к раскалённому утюгу, Михаил отдёрнул руку.       — Жучок, — солгал О'Доналл, неуверенно фыркнув.       — Все хотят от меня кусочек, — наигранно вздохнул Чезаре и лёг на спину. — Но не всем его можно заполучить! Спасибо, amore, ты меня спас.       Михаил слабо усмехнулся, но усмешка быстро спала с его лица. Уже не жжение, а острая, глубокая боль пронзила его грудь, внезапно и безжалостно. Как копье, прошедшее сквозь налитое кровью сердце. О'Доналл поджал губы. На кончиках пальцев как будто бы всё ещё покалывало тепло чужой кожи, тепло… Чезаре. Как же давно Михаил его не ощущал. Достоин ли он этого тепла? Достоин ли он хотеть этого тепла?       Свист ветра стал печальным, протяжным воем волка. Михаил вздрогнул. Ему вдруг показалось, что он лежит на вершине маленького, шаткого столба, и если слишком сильно моргнет, слишком громко подумает или сердце застучит слишком быстро — он свалится вниз и разобьется насмерть. Уединение на мирном высоком холме стало одиночеством. Ведь уединился он с Чезаре, а остался совсем один. Если в падении он схватился бы за руку Данте, зацепился за его рукав — он удержался бы. Но он не мог даже коснуться его щеки, о чем речь..?       Как быстро всё менялось и в природе, и в душе Михаила. Стало немного пасмурно, и заслонившие солнце облака остужали вспотевшие тела. Минуту назад Михаил весело хохотал, но сейчас ему стало невыносимо тоскливо, и эта тоска стала всем, что занимало его внимание. Он правда пытался перевести фокус на Чезаре, разглядывающего небо — его глаза рассеянно двигались туда-сюда, явно пытаясь различить в облаках сказочные фигуры… Но острая боль, своей ужасной пульсацией заменившая сердцебиение, заставила его оторвать взгляд.       — Послушай, Миша… — вдруг сказал Чезаре. — Ты ведь правда спас мне жизнь.       — Пустяки, каждый день жуков-кровопийц с людей убираю, — посмеялся Михаил, но вышло как-то неестественно. Будто он понимал до того, как Чезаре это озвучил, что речь идет не об этом маленьком жесте. — Если ты об этом?       Сквозь адскую боль, Михаил внимательно посмотрел на лицо Чезаре. Что… Что же он видел в небе, какую невероятную фигуру, если был так серьёзен? Его черные брови были нахмурены, и появилась милая складка между ними. А его глаза блестели будто бы… От слёз? Должно быть, он увидел среди облаков что-то поистине прекрасное, раз был так тронут. Наверное, он тоже молил сейчас у неба прощения и сил.       — Нет, нет, конечно не об этом, я… Могу я начать издалека, amore mio? — проговорил он тихо. Но всё вокруг замерло и не издавало ни звука. Так что ласковое обращение прогремело для Михаила, как рокочущий майский гром.       Михаил кивнул, и хотя Чезаре на него не смотрел, он продолжил:       — Я бы описал свою жизнь, как трагедию. Жизнь с заведомо плохим концом. Те доны мафии, о которых ты слышал, ещё везунчики. Их всего лишь посадили в тюрьму, в которой они могли обустроить себе приличные условия и даже руководить бизнесом оттуда. В общем, в том, что из поймали, нет ничего такого страшного. Гораздо хуже приходится неуловимым лидерам, которые крепко держатся на посту. Таким, как я. Такие живут долго, но умирают всегда неожиданно. Бунт. Переворот. Предательство. Ударить в спину может любой, от шустрого солдата до верного консильери. И ты… Знаешь об этом, ты всегда держишь это в уме. Ты знакомишься с человеком и сразу отмечаешь: «о, этот ублюдок может зарезать меня во сне. Надо держать ухо востро». И в этом вся проблема. Ты… Всё время держишь ухо востро.       Тебе всегда надо быть начеку, перепроверять каждого сообщника, тщательно думать над тем, кто, когда и какой приказ будет выполнять, чтобы не спровоцировать конфликт. И не потому, что боишься смерти, а потому что твоя смерть будет очень, очень неудобным событием. Плотный график и планы на несколько лет вперед не терпят внезапной драматичной гибели. Если умирает главный паук, то вся паутина рвется. А так, каждый участник мафии давно смирился с тем, что будет гореть в Аду.       …Ты никому на самом деле не доверяешь, как бы упрямо ты не твердил об искренности, преданности и уверенности в Семье. Когда кто-то пустит тебе в пузо пулю, ты выпучишь глаза скорее из вежливости, чем от удивления. Так нельзя говорить, но я рассказываю об этом тебе, потому… Потому что…       Он замолчал. Михаил практически не дышал, вслушиваясь в голос Чезаре, ловя каждый его вздох, усмешку и печальную паузу.       — Знаешь, я смотрел на небо… — продолжил Данте, все еще не поворачиваясь к Михаилу. — И я увидел в нём… Твои глаза. Такими я увидел их в первый раз, и… Знаешь, Миша, когда мы только встретились, я не относился к тебе серьезно. Я… Я хотел воспользоваться тобой в своих целях... Ты богат. У тебя свой банк. Самый известный банк во всей России! Это было бы весьма полезно для моей семьи, не думаешь? Хотя, наверняка это было очевидно.       Но сейчас… я смотрю на тебя и понимаю, как я ошибался. Ты оказался тем, в ком я так долго, так сильно нуждался. Ты стал первым, кому я смог доверить своё сердце, свою душу, свою… жизнь. И ты спас её, просто потому что держал в своих руках. Ты держал меня в своих руках, и казалось, что никто не сможет причинить мне вреда. Я веселился, грустил и переживал с тобой. Я проводил с тобой дни и ночи напролет. Я… Я целовал тебя и делал это всё не думая ни о чем, и я никогда не был так счастлив, и я полный дурак, что после этого бросил тебя и оставил свою жизнь у тебя в руках, потому что я просто умер, когда ушел. Я вернулся в Италию мертвецом. Обиженным и гордым, но трупом, которому уже нечего было тут делать. Я оставил свое сердце и разум у тебя в ладонях, так как я мог думать о чём-либо, кроме тебя? Как я мог желать чего-то, кроме твоего тепла, это немыслимо! Я не мог… Я просто… Я не могу жить без тебя, Миша.       Чезаре приподнялся на локтях и сел. Может, у него затекла спина, но больше похоже было на то, что ему стало тяжело дышать. Он сглотнул и быстро вытер нос рукавом. Потом он медленно, будто неуверенно повернулся к Михаилу и посмотрел на него со смущенной улыбкой.       Боль в груди Михаила постепенно утихала, пока не исчезла насовсем; она растаяла, словно айсберг под палящим солнцем. И она разлила по телу то самое тепло, которого он так жаждал. Тепло, что дарил ему Чезаре, любое его слово, касание и жест. Пронзающее каждую клеточку тела своей нежностью. Разгоняющее сердце до миллиона ударов в минуту, будоражащее самые безумные мысли, прекрасно преображающее все, на что упадет взгляд. Тепло что греет весь мир вокруг. И всегда греет Михаила.       Оно переполняло его, но О'Доналл чувствовал, что этого недостаточно. Он должен был что-то сказать.       — Чиза… — начал он, садясь и придвигаясь ближе. — Ты даже не представляешь, как сильно… Как сильно ты нужен мне. И как я ошибся, когда оттолкнул и оскорбил тебя. Если ты…       — Я давно простил тебя, amore, — улыбнулся Чезаре. — Как я могу держать на тебя обиду? Я могу лишь надеяться, что ты простишь меня в ответ.       — …Конечно, — выдохнул Михаил облегченно, его губы расплылись в улыбке. — Сто лет назад уже.       Чезаре прикоснулся к его щеке. Осторожно, будто боясь, что Михаил дёрнется и оттолкнет его. Но О'Доналл лишь прикрыл глаза и приласкался к его ладони.       — Чезаре, мне тоже было тяжело без тебя. Очень. И… И всю жизнь мне было тяжело… Но только не с тобой. — Михаил вздохнул. — Моя жизнь никогда не принадлежала мне. У меня и не было никакой настоящей жизни, потому что я отдавал ее прошлому. Мне приходилось исправлять ошибки, грехи и преступления отца, вымаливать прощения у тех, кого он ранил. Забывать о себе. Я постоянно думал только о том, как мучительно, наверное, умру. О смерти я думал постоянно… Мысли о ней тоже постоянно меня преследовали, но только я правда боялся, жутко боялся... — Михаил фыркнул. — Блин. Плохо у меня с красивыми речами.       — Всё хорошо, — улыбнулся Чезаре. — Не торопись. Я тебя слушаю.       Михаил кивнул, подумал и продолжил:       — Ты… отдал мне мою жизнь обратно. Ты пришел ко мне со своими дерзкими предложениями, вкусным виноградом и как будто… Сказал, что я могу делать, что хочу. Быть собой. Быть с кем я хочу. Конечно, я испугался! Разве я мог принять это спокойно, когда все это время у меня не было такого выбора? Честно говоря, иногда я… Ощущал себя животным в клетке. Но сейчас, когда все позади, я хочу… Я хочу быть с тобой. Только с тобой я по-настоящему живу. Только с тобой я не боюсь ничего, и имею выбор, и я выбираю быть с тобой рядом. Чезаре, я…       Михаил замолчал на секунду. И в эту молниеносно быструю, томительно долгую секунду он нашел нужные слова. Так ему подсказала природа, шелестящие вокруг трава и листья, хитрый шёпот ветра, необъятное небо над головой. Так подсказало ему сердце. Так подсказал ему сам Чезаре, с замиранием сердца ждущий следующей фразы.       — Я люблю тебя, Чезаре.       Глаза Чезаре прошли удивительные метаморфозы; они округлились, сощурились, загорелись недоверием, а потом страшным волнением. В них словно взорвались множество красочных фейерверков — и зелёный в них стал поочерёдно голубым, розовым, золотистым и ярко-красным, а затем снова эти прекрасным, глубоким зелёным. Как будто два изумруда сверкали, уставившись на него, два самых драгоценных для Михаила камня.       Чезаре не сдержался — расплакался.       — Правда? — только и смог спросить он, смешно икая и шмыгая из-за слез.       — Да, ну конечно! — рассмеялся Михаил, и вдруг ощутил, как его щёки вдруг тоже стали мокрыми. — Я люблю те…       Руки Чезаре обвились вокруг О'Доналла, сжимая его в сильных объятиях.       — Tu… Ti amo! Ti amo, ti adore, ti amo con tutto il cuore, ti..! — На щеки, нос, подбородок и лоб… На лицо О'Доналла обрушился шквал быстрых, но крепких поцелуев. — Amore mio! Люблю тебя, ti amo, люблю, люблю, Миша, я так тебя люблю, я люблю тебя всем своим сердцем! Миша, я так люблю тебя, Миша, ты меня любишь?       Чезаре остановился и с безудержной радостью заглянул Михаилу в глаза.       — Я люблю тебя больше всего на свете! — ответил Михаил и сам потянулся за новым поцелуем. — Люблю, кохаю, graim thu.       Поцелуи Чезаре опускались на лицо Михаила беспорядочно, как будто бы он был пьян и не мог прицелиться. Но наконец, их губы встретились.       Михаил опустил руку на горячую щёку Чезаре, обжигающую, как само солнце. И больше ничего не могло отвлечь его от этой нежности и страсти, этого тепла… Он углубил поцелуй, притягивая Данте ближе.       Данте подался вперед и снова повалил Михаила на траву, придерживая его за талию, прижимая бедрами к себе. С губ Михаила слетел короткий стон, и Чезаре завёлся еще сильней, целуя О'Доналла напористей, опускаясь к нему, а руки двигая вдоль торса, все ниже и ниже и…       — Миша! — Чезаре оторвался от него, тяжело дыша. Прямо как тогда, когда они только-только поднялись на холм. — Возможно, я слетел с катушек, сошёл с ума, потерял рассудок, называй это как хочешь. Но я хочу, чтобы ты выслушал мое предложение.       — Какое? — Михаил широко улыбался, внимательно изучая его взволнованное лицо.       Чезаре отдышался, и не поднимаясь (он навис над Михаилом, оперевшись на локти), начал говорить.       — Раньше я думал, что я обречён. Что у моей жизни обязан быть ужаснейший из концов просто потому, что я был намерен оставаться доном до самой смерти. Но ты… Ты любишь, меня Миша, и я люблю тебя, и это открывает новый горизонт перед нами… Миша… Ты хочешь сбежать со мной?       Михаил удивленно распахнул глаза.       — Ты… Ты больше не хочешь быть доном мафии?       Чезаре вздохнул. Его тон был очень серьёзен, но не груб; в нем слышалась какая-то светлая печаль. Михаил сосредоточенно слушал его.       — Нет. Не хочу. Конечно, это дело мне завещал отец, и он готовил меня к этой работе с детства… Но многое изменилось с того времени, когда я был ребенком. Я ожесточился. Движимый местью и злобой, я создал самую ужасающую организацию из всех. Дипломатия? Пф! Никто даже и слова не мог сказать в ответ, они сами бросались нам под ноги, а мы их затаптывали. Понимаешь? Я больше не хочу этого. Столько людей страдали, страдают и… И будут еще долго страдать из-за того, что моя Семья наделала. Жертвы террора. Больные наркоманией. Даже мой брат…       Михаил заботливо убрал локоны с его лица, с молчаливым пониманием.       — Я хочу жить, и дать наконец пожить другим. И если честно… Я так устал. Я хочу быть с тобой, как Чезаре, не как большой и страшный дон Данте. Я не хочу больше быть главным пауком в преступной паутине. Я хочу быть твоим мужем и…       Михаил вдруг густо покраснел.       — Ой. Вырвалось? — хихикнул Чезаре, глупо улыбаясь. — Эх… Под «побегом» я не имею в виду пять пластических операций и переправу через океан на лодочке. Я имею в виду… Новые имена, новую страну, новую жизнь. И в эту жизнь мы пригласим только тех, кто нам действительно дорог. Женю с Олегом! И Элиджио. И, э, Альберта, конечно же. И я не давлю на тебя, amore mio, ни в коем случае, я хочу чтобы ты это знал. А про мужа… Ну-у… Это моя очень давняя мечта, но только тс-с! Это секрет…       — Я согласен, — промурчал Михаил, вновь поглаживая его щеку.       — Ты — ха-ха, ты… — Чезаре запнулся, не зная, смеяться или воспринимать все всерьез. — Ты шутишь? Нет, ты… Миша…       — Я не шучу. Но нам нужно много чего решить и обдумать, и тщательно подготовиться. И насчет свадьбы тоже.       — Миша, — Чезаре восхищенно выдохнул, в его глазах блестело обожание, — ты сводишь меня с ума.       Михаил притянул его к себе и вновь поцеловал.       — Я тебя тоже очень сильно люблю.