Die Nacht gehört dem Tanze

У Теодоры мало времени. Несколько раз она связывалась с газетой с просьбой отправить ее к боевым действиям, и на этот раз возможность появилась. Уже утром проходящая повозка должна подобрать ее и отправить ближе к Антверпену, пытающемуся сдерживать натиск Германской Империи. Последняя ночь тянется медленно. Девушка ворочается в попытках заснуть, но не получается: страшно. Она действительно хотела туда, на фронт, только теперь особой радости от этого нет. «За жизнь страшно, видела же, что может с мирными жителями происходить. А я журналистка». Тихий, вкрадчивый стук в окно прерывает ход ее мыслей. Вздрогнув, Теодора подходит к источнику звука и с удивлением обнаруживает Фридриха, балансирующего на карнизе. В спешке открыв окно, впускает гостя в комнату. В глазах ее читается немой вопрос. Фридрих краснеет и жестом просит дать ему время. Теодора ждет, она готова ждать его столько, сколько потребуется, даже если времени у нее нет совсем. Наконец, он произносит, улыбаясь криво, неестественно: — А я думал, чт-то сам попаду на фр-фронт. — В словах его столько боли, что в ней можно захлебнуться. Теодора широко распахивает глаза. Эта фраза прогоняет из головы остатки сна. Девушка смотрит на солдата, что склонил голову и нервно перебирает пальцами рукава кителя, и медленно проговаривает: — Но мне на фронте не придется убивать. — Это чистая правда. Она звучит не как обвинение, скорее обреченно, вымученно. Ответом служит рваный вздох. — Фридрих, пожалуйста, посмотри на меня, — берет его руку в свою и несильно сжимает, показывая, что все хорошо, — не волнуйся, не стоит. Это того не стоит, — повторяет еще раз, но уже тише, снова пытается убедить себя в том же самом. — Все будет в порядке. И ты будешь. — Но не б-будешь ты, — солдат усиливает хватку на запястье девушки. — Фр-ронт — это не р-романтика, — горящими глазами смотрит, говорит быстро, отчего запинается еще сильнее, — Дора, я б-боюсь за т-теб-бя, — стесняясь, отводит взгляд. Его смущение передается Теодоре. Только сейчас она вспоминает, что стоит в одной лишь ночной рубашке. Отчитывает себя в голове за непристойный вид. Но юноше, кажется, вообще все равно. Ему важнее, что журналистка уйдет на рассвете, что теперь она не под защитой Германской Империи, пусть и в лице его, Фридриха, что больше Вселенные их жизней не пересекутся. Теодора размыкает кольцо их рук и подходит к чемодану. Дорожное платье надевать совсем не хочется, у них ещё есть время. Они идут по ночному городу. Не говорят больше, просто слушают дыхание друг друга и держатся за руки невероятно цепко, отчаянно, словно от этого может стать легче. В какой-то момент девушка не выдерживает и просит, практически дрожа: — Спой мне, пожалуйста. Хочу запомнить твой голос. — Понимает, что просьба нелогична, глупа и вообще им сейчас не до пения. Но Фридрих робко кивает и начинает тихо, застенчиво, однако понемногу увеличивает громкость. Теодора вслушивается в его тембр, поражается тому, как достаточно грубый, ершистый немецкий язык мягок в его исполнении. Окидывает солдата взглядом: сейчас, в серебристом лунном свете, он выглядит совсем трогательно и беззащитно. Легкий ветер обдувает его светлые, кажущиеся седыми, волосы. А спустя время Теодора начинает покачиваться в такт какой-то балладе. Позже Фридрих присоединяется к ней и поет и танцует, пока воздух не кончается в легких, пока первые лучи солнца не касаются земли.

***

Та ночь принадлежала танцу. Недолгая, но чарующая, как и отведенное им время. Она уехала с рассветом. Он заступил на пост. Возможно, когда-нибудь журналистка Теодора Анна Эйвери напишет историю о спасении одной американской гражданки немецким светловолосым солдатом, но это все будет позже. А пока жизнь продолжалась, но не для них.