«Год за годом все то же: Обезьяна толпу потешает В маске обезьяны». Мацуо Басе.
***
Дни протекали неумолимо долго, будто специально оттягивая долгожданный, но абсолютно страшащий до дрожи в коленях момент — побег. Джисон был необычайно неспокойным: все время дергался, тряс ногами под столом, не мог без ерзанья есть, постоянно кусал губы, бегал взглядом теперь извечно расширенных глаз, да и просто — пытался бороться со сковавшей все тело нервозностью, но как-то вот безуспешно. Остальные, конечно, сильно от него не отличались, но все равно ощущали себя лучше. Джисон мог бы соврать им, хоть и не сделает этого — он все еще презирает ложь, — но не себе уж точно. Он волнуется в ожидании разговора с Лео. Мужчина нестабильный в плане эмоциональном, он вспыхивает как спичка при любом удобном случае, поэтому попытаться его на разговор вывести — себе же дороже. Но Джисон не сможет спокойно жить, если не сделает этого. Однако по тому, как он оттягивает до последнего, нетрудно догадаться, что в итоге все произойдет в день побега, потому что ему духа не хватит сделать этого до того, пока не прижмет. Но он, откровенно говоря, устал. Оказывается, это недурно изматывает — несколько дней жить с бурлящим в мозгу волнением из-за побега и возможной беседы с Лео, поэтому, наверное, Джисон и не выдерживает. Потому что ко всему этому еще и прибавляется Минхо; точнее, его странное поведение. С того самого дня, как в их комнате появился Хивон, все пошло по наклонной. Понятное дело, что большая часть витающей в воздухе напряженности — это вина предстоящего побега, но и остальные ее составляющие сдавливают череп не хуже. Они не могут нормально об этом самом побеге поговорить, потому что Хивон от них не отлипает. Говорить ему о подобном так же опасно, как и любому другому ученику. Риск есть всегда; доверия к тому же Вану было выше, чем к Хивону, хоть и психологическое состояние первого являлось шатким, из-за чего не приходилось выпаливать ему все и сразу. Да, они собирались оставить ему всю информацию после побега, но не стали говорить заранее, потому что все могло закончиться их собственными смертями. С Хивоном дела обстоят немного иначе: он слишком расслаблен, и если бы «Кампанелла» включалась и по сей день, возможно, его бы это хоть как-то вразумило. Иначе же он просто машет рукой на любые рассказы ребят с такой улыбкой, которая их до ручки доводит. Даже на увиденную ранее спину Чанбина он ответил легкомысленным «наверное, так было нужно». Заслужил. Они пытались прощупать почву, пытались понять, можно ли сейчас ему рассказать о плане, но после этого сразу выкинули эту несуразную мысль из головы. Он слишком беспечно себя ведет, чтобы ему можно было хоть что-то доверить. Да и уходить никуда не хочет. По этой причине он не вызывает ничего положительного в них, а Чонина и вовсе бесит до чертиков, но и винить они его не стали. Просто этот юноша, как оказалось, из довольно обеспеченной семьи, что позволило бы ему не попадать в подобные места, но и родители от его вечного непослушания и абсурдных выходок устали, что не стали прикрывать, когда того за распитием алкоголя между дворами застали. Они добровольно отдали сына сюда. Интересно, в курсе ли они, как тут все устроено? Вряд ли. Кан Хивон — тот, кто не знает насилия. По крайней мере, в свою сторону; совершал ли он что-то подобное над другими людьми — неизвестно. Джисон же относится к нему никак. Ну есть и есть, чего уж с ним поделать. Они еще и учатся в одном классе теперь, что не очень обрадовало Сынмина, тоже отчасти недовольного историей с кроватью горячо любимого Феликса, но никак свое негодование не проявляет: Хивон в этом не виноват, все действительно решает администрация. Этот парень, оказывается, на два года старше их троих, ровесник Минхо, но из-за того, что в школу пошел поздно, а потом и на второй год его оставляли, он попал именно в их класс. Но что Джисона удивило больше всего, так это повышенный интерес Хивона к своей персоне. Теперь с ним на уроках сидит именно он. Хан не стал возражать, спихнул все на то, что Хенджин и Сынмин сидят вместе, и единственным более-менее знакомым новичку остается он. Но Хивона слишком много: он садится рядом во время всех приемов пищи, ошивается вокруг на физкультуре, при любом удобном и не очень случае пытается завести разговор, когда Джисон приводит мысли в порядок, валяясь на собственной кровати, и постоянно, просто постоянно требует к себе внимания. Джисон по-человечески устал, будучи и без того не в своей тарелке от предстоящих событий. Хивон не кажется плохим. Кроме того, что он слишком беспечный, ничего нехорошего о нем сказать Джисон не сможет, но он правда устал. Иногда он говорит об этом самому Хивону: просит тишины и покоя, выглядя совершенно измотанным вечно вертящимися в голове мыслями. Тот, правда, часто из-за этого дуется, но послушно молчит; однако через полчаса обычно уже снова пытается добиться внимания Джисона. — Ты уделяешь мне мало времени, Джисон-и, — проворчал он однажды, театрально надув щеки и взглянув из-под прямых ресниц. — Это обижает. Он не знает, понятия не имеет, почему Хивон так прицепился именно к нему, но не собирается забивать себе таким голову. Это сейчас последнее, что его волнует. Чан с Сынмином тоже заставляют в эти дни меньше за них бояться, хотя Джисон уверен, что те просто сами научились выглядеть более нормальными, когда на них обращены взгляды. Вряд ли они действительно в порядке. С Чаном больше чудного феномена возращения голоса не происходило, он теперь только шепчет. Кашляет все так же звучно, но не более. Конечно, его это тревожит, но больше его голова забита тем, что он, сам того не желая, людей похоронил. Это для него слишком кошмарная катастрофа; куда более ужасная, чем может быть для многих людей. Словно ангел по глупости людей убил, а не спас. Но побег не за горами, а там уже можно будет найти врача, который смог бы Чану помочь: как предположил Рам, с самим голосовым аппаратом все в порядке, проблема только в голове. Неясно, правда, что из этого хуже. Сынмин же чаще стал проводить время с Джисоном. Он не знает, конкретно с чем это связано, но абсолютно точно только рад этому: в обществе Сынмина как-то само по себе становится легко, тело расслабляется, и всегда тянет поговорить по душам. Они не врут друг другу ни о чем: Джисон потому, что просто не любит этого делать, а Сынмин ожидаемо устал прятать все в себе. Он понял, что говорить — легче, приятнее, надежнее и безопаснее. Ровно наоборот он считал раньше. Благодаря нему Джисон перестал неосознанно расцарапывать свои руки и ноги, хотя сейчас тот не всегда успевает его одернуть: настолько часто Хан порывается калечить кожу. Сынмин сам к нему потянулся, а Джисон этому только рад; но есть и еще одна причина того, почему почти все его время проходит с прилипчивым Хивоном или Сынмином — Минхо. Даже за пеленой взбудораженного сознания он заметил постепенное — больше резкое, на самом деле — уменьшение проводимого вместе с Минхо времени. Джисон привык, что его много; привык не нуждаться в его присутствии, потому что он и так всегда рядом. Но в последние дни его стало катастрофически не хватать, что чересчур сильно сказывается на самом Джисоне. Он и без того на нервах, волноваться есть о чем, и, наверное, именно поэтому он так быстро не выдерживает и решает поговорить с Минхо вечером, после занятий. Осталось только переждать физкультуру, на которую Джисон волочит ноги с разрывающейся от перенапряжения головой. Раньше самое ужасное, что с ним случалось, — смерть матери и игнорирование со стороны отца. Сейчас же это вся его текущая жизнь. Хивон плетется следом по едва заснеженной земле в сторону спортивного корпуса, бубня что-то слишком уж воодушевленно и отчасти громко, но даже так Джисон слушает его вполуха. Где-то рядом он видит боковым зрением идущих Сынмина с Хенджином; последний смотрит на него даже с жалостью, мельком поглядывая на незамолкающего Хивона. Иногда Джисону себя тоже хочется пожалеть. Но это потом, сейчас на такое времени нет. До спортзала идти не так уж и далеко от учебного корпуса, но в спортивках, которые они носят во время уроков физкультуры — Джисон решил сбегать на перемене в их комнату и переодеться там, потому что в раздевалке слишком холодно, — несложно быстро замерзнуть, когда студеный воздух покалывает кожу даже сквозь слои одежды, а легкий ветерок добирается до самых костей. В спортзале бывает не так тепло, как в других корпусах, поэтому Джисон морально готовится к тому, что греться придется путем физической активности. Урок у них должен был проходить без лишних классов, только они одни на все помещение, поэтому он удивляется, когда натыкается на уже разминающийся там класс Минхо и Чанбина. Первый быстро находит его глазами, когда тот направляется в сам спортзал, а не в раздевалку за остальными, но быстро переводит взгляд куда-то за спину Джисона, мгновенно мрачнея. Это начинает напрягать. Сзади к нему подбегает как всегда воодушевленный Хивон, который поплелся до этого в комнату за Ханом, чтобы тоже переодеться заранее, и Джисон, наверное, понимает, в чем дело, но переварить все это сложно в одиночку. Ему все равно нужно поговорить с Минхо. Если бы не остальные заботы, он занялся бы этим сам, но правда больше не вывозит. Совсем. Он устал. Класс Джисона присоединяется к разминке, всего через каких-то пару минут провожая старшеклассников взглядом, когда те принимаются разбирать мячи и ракетки: кто во что будет играть. Сегодня у них только один физрук, который ведет у класса Джисона — другой, кажется, приболел и сейчас лечится, — поэтому ему не очень-то и важно, чем дети будут заниматься; главное, чтобы не сидели без дела. Джисон постоянно поглядывает в сторону Минхо, играющего через сетку в волейбол со своим классом и некоторыми ребятами из младшего, но на Хана упорно не смотрит. Надо быть слепым, чтобы не увидеть все те разы, когда он сверлил друга взглядом, но Минхо продолжает игнорировать; понятное дело, что намеренно. И это, наверное, выводит Джисона из себя, высасывает все оставшееся терпение и заставляет грузным шагом направиться в сторону объекта своего интереса и головной боли под непонимающие взгляды своих одноклассников, в кругу которых он играл с мячом, отбивая его из рук в руки. Возможно, будь он менее нервозным сейчас, не стал бы врываться посреди игры в поле, хватая Минхо за запястье и волоча за собой, пока физрук где-то ошивается и не замечает их в такой толпе людей. Минхо не выдергивает руку, не сопротивляется даже тогда, когда его заводят в пустующую раздевалку и захлопывают дверь, кидая очень уставший, но нетерпеливый взгляд. Он выглядит так, будто ему неловко; так, словно знает, о чем сейчас Джисон будет спрашивать, но отвечать очень не хочет. Хан тоже очень не хочет такого отношения к себе именно со стороны Минхо, поэтому заговаривает. — Что происходит? Старший тупит взгляд в пол, облокачиваясь лопатками о стену, и сует руки в карманы, поджимая губы. — О чем ты? — тихо спрашивает он, прикусывая изнутри щеку: явно нервничает. Джисон шумно вздыхает, потирает переносицу и начинает расхаживать взад-вперед, пытаясь не быть таким несдержанным, каким хочется. — Ты прекрасно знаешь, хен. Что за бред ты начал? Что вдруг произошло, что заставило тебя игнорировать меня? Убегать? Даже не смотреть в мою сторону? Каждое произнесенное слово громче предыдущего, поэтому Джисон делает глубокий вдох, наполняя легкие сырым воздухом, немного отрезвляющим сейчас. Минхо хочется поругать, пожаловаться, что больно делает, что топчет что-то внутри и с корнями вырывает, хочется еще, наверное, слезами облиться, которые рвутся наружу сквозь шаткие барьеры, выставленные с таким трудом, что даже обидно будет, если не выдержат. Но еще больше хочется подойти, обнять, и чтобы в ответ тоже обняли; чтобы сказали, что больше такого не произойдет, чтобы снова могли тихо-тихо разговаривать по ночам, иногда переплетая руки по привычке, оставшейся от трясучки Джисона при каждой игре «Кампанеллы». Он очень скучает. Минхо не выглядит удивленным вообще. Он знал, что Джисон заметит. Знал, что это будет его глодать. И от этого негодование только усиливается, заставляя задыхаться от собственного бессилия. — Проблема… не в тебе, — еще тише отвечает Минхо, не поднимая взгляда и сжимая плечи; его лицо морщится, словно он заставляет себя говорить. — Она во мне. И мне жаль, что из-за этого я заставляю тебя… переживать? — Более чем, — незамедлительно отвечает Джисон, всего раз кивнув головой. Он совсем не двигается, опасаясь пропустить хоть одно слово мимо ушей, и смотрит в упор, хотя знает, что больше всего Минхо сейчас хочет, чтобы он отвернулся. Он так и делает, когда замечает неустанно потирающие в волнении друг друга пальцы. — Мне жаль, Джисон. Но не думаю, что смогу сказать, в чем дело. — Почему? — он знает ответ на этот вопрос, знает причину поведения, но не может заставить себя в это поверить. Он не хочет допускать такие мысли. — Хотя бы примерно в чем проблема? Минхо очень не хочет отвечать. Но ему, вероятно, стыдно, что он заставил его переживать, не называя причины, поэтому с трудом выдавливает из себя слова, словно остатки зубной пасты из тюбика. Но не ему должно быть стыдно; по крайней мере не так, как Джисону. Потому что он заставляет Минхо сказать то, о чем сам догадывается, никак не помогая. Возможно, он должен направить все в нужное русло. Наверное. — В чем-то, что я пока не могу контролировать, — отвечает скомканно Минхо, стукаясь затылком о стену и глядя выше головы Джисона. — Но скоро все устаканится, обещаю, тебе не… — Хивон? Это из-за него? Минхо впервые смотрит на него с того самого момента, как они оказались в затхлой раздевалке. Голубая пошарпанная краска на стенах давит еще сильнее, когда уже казалось, что дальше некуда. Хочется сейчас оказаться в комнате, лечь в одну кровать и обниматься долго-долго под пуховым одеялом, чтобы жарко стало до невыносимого. Но не вот это вот все. — Что именно с ним не так? — продолжает Джисон, пытаясь разглядеть как можно более отчетливо лицо напротив в неосвещенном пространстве. — Он тебе не нравится, но из-за того, что он постоянно рядом со мной, ты и от меня отдаляешься? Такой ответ не прокатит, Минхо. Когда Хивона нет рядом, ты все еще стараешься держаться от меня подальше. Прошу, просто скажи, что происходит, и мы вместе решим, что с этим делать. Пожалуйста? Под конец его голос становится совсем безысходным, тихим, отдающим болью. Да, ему больно, но не хочется думать об этом слишком долго. — Я… Я не… — Ревность? Минхо прерывают на полуслове, и Джисон не может понять, млеет ли старший от того, что не придется объяснять, или же еще больше нервничает. Значит, в точку. Ожидаемо. — Я угадал, да? Вся проблема в ней? — Джисон изламывает брови, с надеждой глядя на растерянного Минхо, бегающего взглядом по его лицу. Не хочет уточнять, правда, с какой именно надеждой. — Ты ведь знаешь, что я тебя считаю лучшим другом. Думаю, это не изменится. Минхо перестает переминаться с ноги на ногу, резко застыв на месте. Его зрачки сужаются — он видит это даже в тусклом освещении, — взгляд останавливается на Джисоновых глазах, а челюсти моментально сжимаются. Он чем-то недоволен. И Хан знает, чем именно, но делает вид, что это абсолютно точно не так. — Не изменится, да, — повторяет Минхо, кивая. — Это не изменится. Наверное, Джисон совершил ошибку.***
Все-таки идея разобраться во всем сначала самостоятельно была отличной. Той, которой Джисон не воспользовался, а теперь все превратилось в огромный шар, скатывающийся по склону ровно на него. А он ведь даже пошевелиться не может — для этого ему нужно как можно скорее устроить порядок в кучке сплетенных между собой мыслей, превративших все в его голове в хаос, который перетек в сердце, неспокойно бьющееся, кажется, теперь уже постоянно. Он чувствует, что хочет, чтобы изменилось. Но он боится перемен и того, чего желает его сердце. Ему не пришлось тратить много времени на то, чтобы осознать свои чувства, но вряд ли он будет в силах их принять так же быстро. Если вообще сможет, позволит себе. Потому что даже если перестанет бояться их, это не значит, что Минхо не отвернется от него после удачного побега. Он поймет, если это случится: вдруг на Минхо окатит с головой осознание того, что Джисон будет напоминать ему весь тот ужас, через который им пришлось пройти; и не просто напоминать, а заставлять переживать все из раза в раз. Никакая симпатия или даже любовь от такого не излечат. Потому что любовь не лечит, она только побуждает лечиться. Захочет ли Минхо разбираться со всеми травмирующими ситуациями, которые в теории смогут отгородить его от Джисона, он не знает. Но сейчас он и сам не в курсе своих желаний. Ему до слезной пелены перед глазами надо увидеть Минхо, подойти к нему и обнять так крепко, чтобы больно обоим стало, а еще хочется не попадаться ему на глаза, потому что стыдно, что разобраться со своими чувствами совсем не может. Стыдно больше перед собой, но и перед Минхо тоже: Джисон же видит надежду в глазах, черт бы ее побрал. Им надо сесть и поговорить. Очень долго говорить, но перед этим Джисон должен разобраться с тем, что в его голове происходит. Никакого места лучше, кроме библиотеки в компании шуршащей книжками тетушки Ивонн, он не знает. Тут всегда тихо, всегда спокойно находиться, словно библиотека — его материализованное сознание. Будто он забрался в свою черепную коробку, где уже не на что отвлекаться: стоишь лицом к лицу со всеми страхами, проблемами, и спрятаться негде. Женщина попивает горячий чай, почти кипяток, но даже не морщится: говорит, привыкла. Взгляда с посеревшей книги не отводит, одной рукой как-то изящно перелистывая страницы, перед этим смочив слюной пальцы, а второй не отпуская ручки кружки. Кружка старая, по ней сразу видно, зато своя собственная — от этого уже спокойно. Она молочно-белая, с каким-то цветочным узором, что знатно стерся, а скол на каемочке вид только дополняет; по форме вся какая-то закругленная, но вытянутая, расширенная к краю. Джисон переводит взгляд на свою — грязно-бежевую, скорее цвета кофе с молоком, по размеру чуть больше и без всяких рисуночков да надписей. Внутри и правда кофе — без молока, правда, ровно как и без сахара, — который тетушка любезно предложила ему. И за бабочки не отругала, когда Джисон признался в вырванных в оторопевшем состоянии страницах, и кофе напоила, и позволила посидеть за столом напротив нее, ближе к стене, на которую Джисон заимел привычку облокачиваться. Ивонн, правда, ругала за это, мол, стена холодная, простудишься, нерадивый ты такой. Стена и правда холодная, даже выглядит такой, но приклеенные к ней бумажные снежинки этот образ как-то смягчают. Весь интернат уже оказывается украшенным к предстоящему празднику, и Джисон только недавно это заметил, к своему же удивлению. Оказывается, на уроках детям помладше говорили мастерить из цветной бумаги гирлянды, которые позже развесили по корпусам, и еще всякие фигурки, включая даже самодельные елочные игрушки. Елка, правда, только одна, а находится она на первом этаже учебного корпуса, прямо у главной двери: директор не очень любит Новый год, поэтому и тратиться на украшения расточительством считает. Зато он любит вкусно поесть и весело попить, поэтому на таком скупиться не будет уж точно. Уже тридцатое. Следующей ночью у них в планах побег, где им сначала до конца нужно вырыть яму, а потом успеть сбежать на более-менее безопасное расстояние. На улице зима, колючий мороз и короткие дни, а у них за спиной лишь несколько слоев одежды у каждого. Никаких курток, перчаток, шапок, теплой обуви — ничего подобного. Как далеко они смогут вот с таким снаряжением убежать, неизвестно. Они даже не знают, куда бежать, приведет ли этот побег к чему-то хорошему и сколько они выдержат, но всяко лучше сейчас, чем продолжать торчать в этом треклятом месте, изо дня в день боясь лишиться жизни или потерять друга. Если погибнут на морозе, не страшно даже будет: эта смерть кажется приятнее, спокойнее, когда рядом будут хорошие друзья. Джисону бы не было обидно. Но если же мир будет к ним чуть более благосклонен и они смогут как-то выжить, доползти до тепла, где будет хоть немного безопасно, то что тогда? А если им удастся добраться до дома? Не посетит ли их головы осознание нежелания продолжения общения? Это, наверное, его страшит. Странно, что о вероятной гибели Джисон так не волнуется, как о том, что ставшие такими близкими люди не захотят его больше видеть, чтобы не сыпать соль на рану. А если он сам этого вдруг пожелает? Да нет, бред. Если быть еще более честным, больше всего он боится увидеть удаляющуюся спину Минхо. Каждый юноша из тридцать седьмой комнаты ему важен, дорог до безумия, и если придется, он снова загородит от пули любого из них, но не погибать хочется только ради Минхо. Он не думает, что сможет это сделать для кого-то еще; даже для своего отца. Отец… Если Джисон появится на пороге собственного дома, как он отреагирует? Выгонит ли он его после того разговора в Кэлюме, после отказа возвращаться? Вряд ли. Он не думает, что отец способен на такое. Тем более сейчас, когда мужчина вновь начал становиться похожим на прежнего себя. А если бы он узнал о том, что его сыну нравится парень, что бы он с ним сделал? Вероятно, ничего хорошего. Но это не должно расстраивать, так? Джисон ведь и сам не знает, что с этим делать, как поступать с этими чувствами, которые ну точно взаимные. Он ведь не слепой, видит все. Да и Минхо не так уж и старается их скрывать, это предельно ясно. Значит, он хочет что-то этим сказать. Возможно, он уже во всем разобрался, и теперь… хочет большего? Неужели он правда хочет попробовать что-то с этим со всем сделать? Или все вовсе не так? «Ты ведь знаешь, что я тебя считаю лучшим другом. Думаю, это не изменится». Джисон назвал ревность дружескую. Но нет, сначала он имел в виду совсем не ее, но струсил признавать это, когда понял, что оказался прав. Минхо ревнует. Он не пытается скрывать свои чувства к нему. Джисон нравится Минхо. Черт. — Джисон? — вдруг зовет его тетушка Ивонн, заставляя Джисона подпрыгнуть от неожиданности и поглядывая из-за спущенных на кончик носа очков. — Ты чего такой красный? Он уверен, что она не врет — точно красный, щеки аж горят, а в голову бьет ощущение, будто поднялась температура. Да он по уши втрескался в Минхо, это глупо отрицать. Очень-очень глупо, и что-то теперь с этим нужно сделать. Значит, весь тот вулкан эмоций в день, когда он поговорил с Хенджином об этом у здания администрации под шум безжалостного ливня, не был случайным. А он почти был уверен, что это так. Минхо не просто симпатизирует, он слишком сильно ему нравится. Слишком. Когда молчание с его стороны затягивается, он придвигает к себе чашку с остывшим кофе на дне, и неловко улыбается: — Все в порядке, просто вспомнил кое-что постыдное, — выпускает он слабый смешок, из-под ресниц глядя на женщину. Та просто понимающе улыбается, проводя пальцами по странице старой книги, вздыхает с шумом, откидывается на спинку скрипящего стула и говорит: — У всех нас было что-то такое. Я вот в театре однажды, когда к своему месту пробиралась, опоздав на минут десять, случайно на ноги какой-то несчастной женщины свалилась, — Ивонн смеется непринужденно, но шею все равно потирает. Джисон хихикает, представляя сие картину. Она сама по себе женщина порой неуклюжая, невнимательная, но оттого только милее. Он, наверное, и по ней будет жутко скучать, когда уйдет отсюда. — Тетушка, — зовет он тихо, уже жалея, что собирается тему сменить. — А как вы здесь оказались? Ивонн удивляется заданному вопросу — это видно по ее взметнувшим вверх бровям и разомкнувшимся губам, — но в себя приходит быстро, задумчиво мычит и отвечает: — Я давно тут, если честно. Не с самого открытия интерната, конечно, но давно. Рама ведь знаешь? — после согласного кивка Джисона она продолжает: — Вот этот малый, как и я, торчит тут только потому, что платят чуточку лучше, сами содержат, а семьи нет ни у меня, ни у него. Малому этому лет тридцать пять, но Джисон все равно на секунду задумывается. Ивонн ведь женщина взрослая, ей под шестьдесят точно. — Вот как взяли сюда на работу, так и не уходила отсюда, — добавляет она, вздыхая от воспоминаний. — Быстро к этому месту привыкла, к тем детишкам, вот и осталась. Рам, кстати, тоже тут был как ученик однажды. Она сказала это настолько невзначай, что Джисон не сразу понял, о чем речь идет. — Стойте, учитель Рам? — пораженно округляет он глаза, таращась на явно забавленную такой реакцией женщину. — Да, он самый. Потрясающе учился, прилежно себя вел, а сюда попал за игру в карты со своими одноклассниками из обычной школы, — она хихикает своим картинкам из прошлого, укладывая обе ладони на раскрытой перед ней книгой. — Его быстро выпустили, слишком он уж сюда не вписывался. Джисон все еще ошарашен, но все равно может выдавить из себя заикающееся: — А сколько ему… тогда было? — Около пятнадцати, думаю, — отвечает сразу же Ивонн, — или семнадцати. Не скажу точно. — Тетушка, а тут… — Джисон замолкает при очередном осознании того, какие неприятные темы для разговора он затрагивает. — Тут всегда было так? Ивонн сначала сморит немигающим взглядом несколько секунд, заставляя Джисона сто раз себя мысленно по лицу шлепнуть и прикусить язык, но вдруг оживает, выпрямляя спину. — Да. Всегда детишек били и… насиловали. Знаешь, тут и самодельный электрический стул есть. — Что?.. Он знал, что ничего нормального от Кэлюма ожидать нельзя, но электрический стул? — Когда они только-только его смастерили, решили проверить на первом попавшемся мальчике, но это было для него слишком. — Он умер? — К сожалению. Промышленная сушилка. Он все еще помнит рассказ проведшего в Кэлюме два года старшеклассника про его находку в прачечной, где в промышленной сушилке постирали мальчика. Конечно, он был мертв. Потому там и пахло гнилью. А теперь еще и электрический стул. Самодельный. Это настолько им хотелось всего да побыстрее попробовать? — Надеюсь, Джисон-и, ты и твои друзья смогут выйти отсюда целыми.***
Джисон не уверен, действительно ли смогут они отсюда выйти целыми и невредимыми, но постараться нужно. Странно, но к вечеру он уже перестал думать о предстоящем побеге и разговоре с Лео; теперь он прокручивает в голове лишь лицо Минхо, его взгляд, взмах ресниц, обжигающие прикосновения, желанные объятия. Он так сильно по этому скучает. После долгих раздумий в библиотеке Джисон вдруг резко вскочил, впопыхах намереваясь вернуться в их комнату, дабы увидеть его. Он скучает по Минхо. За все те дни, что они почти не взаимодействовали, он успел ужасно соскучиться, но весь масштаб понял только сейчас, когда волна осознания затянула его в темную глубь целого океана. Он нуждается в Минхо так сильно, что даже больно понимать насколько. Но еще больнее видеть старшего и не иметь возможности почувствовать его улыбку, зарывшуюся в собственных волосах, пока сам Джисон утыкался в чужую шею. Он невероятно тоскует по всем этим тихим, но для них обоих кричащим моментам, которые они разделяли. Ему нужно это прямо сейчас. Ему нужен Минхо. Он больше не в силах прятаться от своих чувств и игнорировать чужие; делать вид, что если притворяешься слепым, то это обязательно пройдет. Нет, такое не пройдет. Джисон не замечает, как с учебного корпуса прибегает в жилой; из-за холода движения становятся резче, отрывистее, и сам Джисон чувствует неожиданный прилив смелости. Он должен поговорить с Минхо до завтрашнего дня. До ужина осталось примерно около минут пятнадцати — он не следил за временем, — поэтому наверняка в комнате собрались и все остальные ребята. В таком случае он попросит Минхо остаться, когда все будут уходить поесть. Точно. Он так и сделает. Оказывается, коридоры учебного корпуса тоже украшены всякой самодельной всячиной: от бумажных вырезанных фигурок и кривых рисунков до обгрызенной мишуры. В конце концов все это чудо директору явно надоест, и тогда он прикажет стены вернуть в прежнее состояние. Сначала Джисон этого не замечает, но как только решает поднять взгляд и рассмотреть не только боковым зрением, что рядом с их дверью висит, даже тормозит, оставляя ладонь замершей над ручкой. Чуть выше уровня глаз наклеен на потрескавшуюся бежевую краску небольшой лист, некогда абсолютно чистый, но теперь разрисованный множеством звездочек разных размеров, а в самом углу указаны имена всех из тридцать седьмой комнаты, начиная с Чонина, если уж считать старый состав. Джисон этот почерк узнает из тысячи — видно, что детский совсем, но звездочки аккуратные, красивые, выведенные с любовью. После каждого имени в столбик стоят небольшие сердечки, и все одинаковых размеров, кроме тех, что Чонину и Чанбину принадлежат. И это так похоже на те рисунки, на все те исписанные страницы, доски в классах и их стол, за исключением одной детали: Джисон только сейчас видит в самом низу кривое «мама» с таким же сердечком, но размытым. Видимо, Феликс прослезился, пока вспоминал их тетю, что действительно стала для братьев любимой матерью. Он даже не заметил, что дыхание задержать успел. В комнате действительно оказываются все, кроме Хивона. Джисон не удивится, если тот в скором времени по голове получит за свою неусидчивость; однако радует, что парень не нашел его в библиотеке, иначе Хан уже правда не выдерживает. — А Хивон где? — спрашивает он, проходя дальше, к кровати своей, и прерывая гогот своих друзей. Он не может не заметить, как Минхо потупил взгляд при упоминании Хивона. Джисон почти забыл: нужно будет ему сказать, что ни к какому Хивону ревновать смысла нет, а времени они так много вместе проводят только потому, что сам Кан к нему прилип липучкой. — О, — щелкнул Чанбин пальцами, когда Джисон плюхнулся на свою кровать и подтянул колени к груди, — мы как раз об этом и говорили. Его, представляешь, уже успели потрясти. Не знаю, что именно он натворил, но ему пригрозили в одиночной камере запереть. Джисон с интересом вытягивает шею, почесывая ее, и говорит: — Я в красной комнате оказался сразу после регистрации, меня этим не удивишь. А что с ним? — Не знаю точно, — отзывается уже Хенджин, — но речь именно про камеру, Джисон. Камера. В той заброшенной тюрьме на территории, где он будет связан неделю и ограничен в воде и еде. Сейчас, насколько я знаю, они решают, отправить его сразу туда или… дать… шанс? Не уверен. — То есть кормить его будут? — Да, к счастью, — снова отвечает Чанбин, подергивая ногой на своей кровати. — Риск обморожения и без того велик, если бы его не кормили неделю, он бы коньки точно отбросил. Там ведь ни о каком тепле и речи быть не может. Джисон кивает, снова утыкаясь носом в колени. — Верно… Странно, только утром он мне мозг выносил, а теперь его могу неделю еще не видеть. «Никогда больше» стоило, наверное, сказать. А он ведь голову ломал, как соотнести Хивона и побег так, чтобы самим не огрести. Ну, не умереть. В таких вопросах всегда спасает напоминание о том, что все записки они все равно оставят здесь. Хотя вешать ответственность за них на Хивона даже страшно: он если и сможет сбежать, то не факт, что не прервет цепочку, забрав с собой все записи. Джисон хотел бы доверять ему больше, чем сейчас. — Ну и поделом ему. Смысл ворчливых слов Чонина не сразу переваривается, но как только это происходит, все взгляды направляются точно на него. — Чонин! — хмурит брови Чанбин, укоризненно сверля своего брата. — Что? Этот придурок выкинул цыпленка! — негодует тот, разок ударив пяткой по одеялу. — Он игрушку Феликса на моих глазах взял и выкинул! Он нормальный вообще? Хивон действительно сделал это. Вчера или позавчера — Джисон точно не помнит, но такое правда было. Он в курсе, кому эта игрушка принадлежит, что она для всех них значит и как нужно к подобного рода вещам относиться, но несмотря на это он все равно позволил себе раздраженно выкинуть игрушку на пол. Раньше она лежала на кровати Феликса, но поскольку теперь она занята, ее перенесли на их общий стол в уголок: цыпленок небольшой, места почти не занимает, но Хивону он все же помешал. Джисону всегда казалось, что парень раздражен в целом всем, что Феликса касается; возможно, еще с того самого момента, когда Чонин со слезами отказывался пускать его на кровать своего брата. Не было какого-то заранее плохого отношения к Хивону ни у кого, кроме, конечно, Чонина, но, видимо, именно это его и бесило. Из-за этого от простой человеческой симпатии Хана к нему мало чего остается. И, как бы то ни было, ему самому не нравятся такие мысли, однако за подобное отношение к памяти Феликса Джисон бы по голове его не погладил. — Это не повод радоваться его мучениям, — вздыхает Чанбин, не имея сил спорить с обиженным и разозленным братом. — Вспомни хотя бы, в каком состоянии был Минхо. — Минхо не кормили и воду он не пил, потому что потратить боялся, — бубнит под нос Чонин, теребя пальцами одеяло, — и в его комнате тоже холодно было и сыро до жути, а Хивону все удобства, кроме кроватки. Ничего с ним не станет, простудится просто. — Чонин, не будь таким, Фел… Феликс бы этому не обрадовался. — Нам пора уже, — слышится глухой шепот Чана, такой громкий в образовавшейся тишине. Ужин вот-вот будет готов, им действительно пора. Ребята потихоньку поднимаются с нагретых мест, коротко разминаясь. — Сон, ты у тетки Ивонн был? — спрашивает внезапно Сынмин. Глаза его сонные, медленно моргающие, а движения заторможенные, но голос чересчур для такого вида бодрый. — Да, выпил кофе, даже книжку какую-то немного почитать успел. — С каких это пор Джисон-и книжки у нас читает? — ехидно тянет Хенджин, получая за это подушкой по спине. — Даже так не верю! — Завались, сам-то умник какой. — Никакой, верно. Одного умника на семью хватит, — подмигивает он Сынмину, получая по лопаткам теперь от него, и выходит из комнаты с громким ворчанием, мол, взяли в привычку меня, бедного-несчастного, лупить. Джисон вовремя успевает опомниться, хватая за рукав Минхо, когда тот собирался выйти вслед за остальными. Он оборачивается, с пару секунд всматривается в просящие глаза Джисона и поджимает губы, но возвращается на свое место. Ребята вопросы, к удивлению, не задают; может, и сами все поняли. Звук захлопнувшейся двери эхом в ушах стучит, но Джисон не позволяет себе сильно волноваться. Ему есть что сказать, когда он стал уверен в своих желаниях. Он знает, как самостоятельно загнал Минхо в угол, и сейчас все, что он собирается сделать, — дать ему понять, что никакого угла теперь нет. Даже если Минхо не захочет ничего менять. Будет обидно, конечно, но если они так и останутся хорошими друзьями без всякого напряжения между друг другом, то он согласен. Он вытерпит. — Я правда голодный, — Минхо неловко пожимает плечами, усаживаясь обратно на свою кровать, и старается смотреть на Джисона по минимуму. Тот же, напротив, таращится. — Я не задержу, обещаю. Минхо поднимает взгляд, хлопая глазами, и почти пытается улыбнуться, но вместо этого лишь закусывает нижнюю губу, перед этим сказав: — Могу потерпеть. Что-то случилось? Ему неловко. Некомфортно. Это последнее чувство, которое Джисон ожидал вызвать в нем. Даже если бы они когда-нибудь могли стать злейшими врагами — что звучит как чушь, на самом деле, — чувство расслабленности и ненадобности думать о своих словах, поведении и внешнем виде все равно осталось бы при них. Поэтому это так… непривычно. — Я… подумал, что должен сказать тебе кое-что. Я очень много думал об этом, правда, — Джисон сглатывает, подминая под себя ноги и поглядывая на парня напротив, что съежился на своей кровати. — Много отрицал, не хотел разбираться, просто откладывал в долгий ящик, обосновывая тем, что и без того дел и забот по горло, но вдруг понял… Ты позволил мне понять, что хватит уже, — поправил он себя. — Нужно было расправиться со всем поскорее. Это… моя ошибка. Прости, что так долго заставил ждать всех этих слов. — Джисон, я не понимаю, — Минхо пытается прервать весь этот бурный поток слов, чтобы успеть уловить хоть что-то, но Джисон вытягивает руки перед собой, мотая головой. — Стой, не перебивай. Пока я чувствую, что могу сказать действительно все нужное, послушай меня, — он быстро проводит языком по пересохшим губам, моргая несколько раз подряд, и собирается с мыслями. — Я не знаю, когда это началось, но думаю, что давно. Просто я этого не понимал. А когда все мои чувства стали настолько очевидными, что я не мог притворяться невидящим, я поговорил с Хенджином. Наверное, в тот день я до конца понял, что именно происходит у меня внутри, — продолжает тараторить Джисон, активно размахивая руками, и опускает взгляд, будто на полу будут все ответы на его душевные метания. — Оказывается, другие это тоже заметили; по крайней мере Хенджин, хотя он сказал, что все. Не знаю, заметил ли ты, но… — Джисон. — Ты мне нравишься, — выдыхает он в конце концов, поднимая взгляд на парня, сидящего напротив и замечая в них растущую растерянность. — Не знаю, может, это немного по-другому называется, может, я уже успел влюбиться, я не знаю, я не научился такое определять. Но, — он прикусывает губу, немного заламывая брови и смаргивая неуверенность со своих глаз, — это не так важно, да? Хотя бы направление своих чувств я знаю. С их силой еще предстоит разобраться, но это успеется. Ты мне нравишься. Нравишься, — повторяет он тише. — Черт, ты так сильно мне нравишься. — Джисон… Минхо очевидно не успевает. Джисон слишком много слов на него вываливает, в которых, по сути, важно только последнее, что он сказал. Но Минхо все еще не успевает. — Но, постой, я не закончил еще, — он подбирается на кровати, пересаживаясь удобнее, и не знает, куда себя деть, потому что прилив энергии уж сильно большой. — Я… Да, ты мне нравишься, но это не значит, что я жду какого-то ответа от тебя. Я просто… Не знаю, я просто подумал, что должен сказать тебе об этом. Я пойму, если ты решишь оборвать со мной все связи после побега, правда, и… — Джисон, дай мне сказать, — Минхо зачесывает пальцами волосы назад, слегка их оттягивая; маленькая, совсем крохотная улыбка на его губах дарит такую же небольшую надежду. — Как я могу поступить подобным образом, если ты так хотел показать мне свою комнату? Ты даже думал свое желание из-за проигранного мной спора на это потратить. Его глаза выглядят волшебно. Весь он волшебный, слишком нереальный, чтобы сидеть сейчас напротив, усыплять всю Джисонову бдительность своим теплым голосом, словно молоко с медом, улыбаться ему самой нежной во всем свете улыбкой, заставляющей сердце сжаться от чувств, которое она вызывает в нем. У Минхо волосы пушистые, слегка наэлектризованные после того, как он в свитере застрял, пока пытался просунуть голову через узкий ворот. У него носки с котятами — рыжими и серыми на белом фоне; тонкие пальцы едва не прикрыты рукавами, а уши чуть порозовели: он всегда быстро краснел, если смущался. Но глаза у Минхо особенно фантастические, обрамленные длинными ресницами, а темная радужка заволакивает так, что хочется только всецело поддаться ее магически манящему мерцанию. Джисон почти осязает его любовь. И это слишком волшебно, чтобы быть правдой. — Да, точно, я же еще его не использовал, — говорит он, засмотревшись на Минхо. Это не симпатия, нет. Джисон точно влюблен. — Зря я напомнил о споре, да? — хихикает Минхо, слегка покачиваясь из стороны в сторону. — Очень даже кстати! — вдруг оживает Хан; он правда забыл о своем выигрыше. — Но что-то мне подсказывает, что мне не придется тратить на это свое желание. Минхо смеется, привычно жмурясь, и пару раз мотает головой. — Это правда. Хан-и, ты мне тоже нравишься, — вдруг говорит он, заставляя Джисона замереть. — Точнее… Со своими чувствами я давно разобрался, поэтому уверенно могу сказать, что я влюблен в тебя. Да… — кивает он сам себе. — Да. Влюблен. Но я не уверен, что ты готов что-то с этим делать. Руки снова нервно потеют, потому что это правда. Он не уверен. — Я… Наверное, — Джисон собирается с духом, пытаясь быть откровенным настолько, насколько это вообще возможно, — я еще не до конца понял, чего я хочу, но одно я знаю точно: без тебя я не смогу. Пожалуйста, не убегай больше от меня, ладно? — он поднимает потерянный взгляд, моргая часто-часто, потому что правда было больно. — Я жутко скучал по тебе, знаешь? Вздох Минхо оказывается громким даже для него самого, слишком тяжелым каким-то; он смотрит с тенью вины в глазах, поджимая губы. — Ох, прости за это, маленький, — говорит он тихо, сползая со своей кровати и присаживаясь на пол у ног Джисона, чтобы взять того за руки и совсем мягко растирать кожу. — Я не думал, что ты это хотя бы заметишь. — Нет, это было отвратительно, — пускает смешок Джисон, прикусывая свой кончик языка. — Я чувствовал себя ужасно, но сам виноват, что так долго откладывал разговор. Понятия не имел, что ты мне так нужен. Но теперь же все нормально будет? Как раньше? Его глаза круглые сами по себе, но становятся еще больше, когда Джисон их расширяет в ожидании ответа. Он так безмерно скучал, и осознание этого не перестает удивлять своим масштабом. Соскучился по этим нежным рукам, что всегда приласкают; по добрым глазам, умещающим в себе вселенную; по ехидным взглядам, когда Минхо отпускает очередную шутку; по смущающе приятным, таким нужным словам, произнесенным на ухо, чтобы успокоить. — Конечно, Хан-и, — улыбается Минхо. — Даже лучше. Ему так не хватало всего этого. — Я буду говорить обо всем, что чувствую, обещаю, — шмыгает Джисон. — Постепенно мы с этим разберемся. Да ведь? Минхо кивает, склонив голову набок, и выглядит так потрясающе умиротворенно, заставляя Джисона жалеть, что никакой камеры рядом у него нет. Придется понадеяться на память. Была бы возможность, он фотографировал бы Минхо днями напролет, пытаясь восполнить бурлящую в нем жажду, запечатлевая все моменты, проведенные рядом с ним, потому что как бы много Минхо ни было в его жизни, мало будет всегда. Джисон так чертовски жаден до него, и он совсем не уверен, пройдет ли это.***
Понимание того, что после уроков придется говорить с Лео, потому что в ином случае Джисон будет жалеть об упущенной возможности, давит уже не так сильно. Наверное, он понервничал сполна. На уроках он полностью концентрируется, даже жужжащий над ухом Хивон не отвлекает так, как обычно. По рукам на первом уроке не получил, и сейчас — уже на втором — тоже не собирается, отвечая зазубренный материал с небывалой уверенностью. Никакого выходного дня не устроили даже тридцать первого декабря, но Джисон не жалуется: так время быстрее перед побегом пройдет, волноваться придется меньше. Он просто надеется, что его не накроет перед самым побегом. — Сон. Эй, Джисон, — Хивон толкает его локтем в бок, заставляя вынырнуть из состояния тотальной вовлеченности в поиск решения задачки, потому что он в какой-то момент начал любить математику. Сказал бы кто ему о таком раньше, он бы рассмеялся. Наверное, любовь Сынмина к математике заразна. — Чего тебе? — шипит Джисон, инстинктивно потирая ушибленный бок и не отрывая взгляда от тетради. Он был в дзене, а его так бессовестно из него выдернули. — Дай списать. У Джисона дергается глаз. — Дай решить, — отвечает он, хмуря брови. Иногда Хивон начинает раздражать. Хан, наверное, привык к тому, насколько часто тот прилипает к нему, но к излишней болтовне и абсурдным комментариям, которые парень отпускает постоянно, привыкнуть трудно. — Джисон, мне скучно. Очень трудно. — У нас урок, уймись уже, — вздыхает он, выводя цифры резче и давя на ручку сильнее. — Мне все равно скучно, — ноет Хивон, откидываясь на стуле. — Я тебя сейчас ударю. — Я тебе хен вообще-то! — фыркает он, ударяя по плечу пишущего Джисона, от чего перьевая ручка оставляет длинную полосу на половину листа с кляксой в самом конце. Это… злит. — Иногда я в этом очень сомневаюсь, — говорит Джисон тихо, пялясь во все глаза на кляксу и совершенно не моргая. Вдох-выдох, не зацикливаться на плохом — это отвратно работает, но все же. — Ты вылитый тонсен. — Эй! — Кан Хивон! Хивон был громким. Конечно, учитель его услышал. Наверное, все те перешептывания мимо его ушей тоже не прошли, просто странно, что он решил их проигнорировать. — Простите. Хивон звучит настолько неискренне, что даже Джисон морщится. Наверное, его не бьют из-за статуса его родителей, потому он и не верит во все шрамы и рассказы парней. Хотя… обещали же в камеру пихнуть, так что уже не понятно, что происходит. Даже думать не хочется обо всем. — Из-за тебя меня поругали, — Хивон снова толкает его локтем, но Джисон успевает оторвать перо от тетради. Привычка вечно стукать и пихать куда не попадя тоже не является тем, к чему легко привыкнуть. Джисон успел насчитать минимум четыре синяка, полученных от непутевого соседа. — Заслужил. Хивон не отвечает. Наверное, предположения Джисона о том, что парень не поймет параллель с его словами о Чанбине, было неверным. Нет, Хан принял эти слова слишком близко к сердцу. — Как только ты помирился с Минхо, ты все меньше времени со мной проводишь. Голос Хивона стал непривычно тихим. Правда задело то, что Джисон в лучших отношениях с Минхо, чем с ним? Знал бы он, через что они вместе прошли, не удивлялся бы подобному. — Я с ним не ссорился, — говорит Джисон, продолжая чиркать в тетради. Задание на время вообще-то, а ему оценки нужны хорошие, и еще надо как-то оправдать все занятия с Минхо, которые даром не прошли. — И что за претензия? Я не твоя нянька. — Лучше бы поссорился, — чертыхается Хивон, ощутимо ударяя стол коленом. У Джисона опять соскользнуло перо. — Кан Хивон, — рычит он под нос, глубоко вдыхая. — Не жри мой мозг, пожалуйста. Не мешай, ладно? Если хочешь поговорить, мы можем устроить это после занятий. — Тебе нравится Минхо, да? Вопрос был неожиданный, с осуждением. Хивон слишком баловливый, самовлюбленный и не привыкший получать отказ. Он избалованный. И это порой напрягает. В очередной раз вспылить Джисону не дает звук открывшейся двери — в класс вошел Лео, коротко кивнув учителю математики. Хан резко подбирается: взгляд Лео странный, но такой уже доводилось видеть ранее. Он смотрел на него так, когда Джисон просил спасти Сынмина. Немного растерянно, нервно, но с бледной тенью мягкости в глазах. Это именно тот взгляд, который не давал Джисону покоя. Тот, который побудил думать о разговоре с ним. Мужчина смотрит ровно в его глаза, набирая в легкие больше воздуха — это видно по тому, как вздымается его грудь. — Джисон, — ожидаемо зовет он. Хотя Хан понятия не имеет, что тому может от него понадобиться. — Я освободил тебя от последних уроков. Приходи в мой кабинет после звонка, нам нужно поговорить. Джисон до конца занятия сквозь землю провалится, если не спросит причину. Он совершенно точно растратил все свое терпение, поэтому встает, побуждая Лео остановиться — тот хотел уже развернуться и выйти, — а после подходит к мужчине, тихо спрашивая: — О… О чем? Лео молчит несколько мгновений, глупо моргая, но отвечает, прежде чем покинуть кабинет: — О будущем твоем и твоих друзей.