***
Игнорируя промерзшую землю, Чан валится на нее, наклоняясь туловищем к сорному цветку. Он отливает красным, хотя сам цвет больше похож на черный. Маленькое, совсем одинокое в своем расположении растение выросло рядом с немного выцветшими темными воротами интерната, подле которого, поглядывая на него с подозрением, стоят сторожи. А в руках у них ружья, снятые с предохранителей и готовые в любой момент взять на мушку Чана за любое резкое движение вблизи ворот. Он всего-то хочет полюбоваться необычным цветком, выросшим в таком проклятом месте, как Кэлюм. Но долго наслаждаться ему не дают: видимо, болтающим между собой мужчинам надоело быть настороже, поэтому один из них шагает тяжелыми ботинками в его сторону, с ехидством топча растение, от которого Чан все также взгляд не отводит. — Не подходи близко, — шепчет сторож, наклоняясь к уху сидящего на земле Чана. — Иначе — бах! — и головы на плечах не сдержишь. Вставай. Чан послушно встает, отрывая взгляд от грязных ботинок такого же черного цвета, как и все здесь: главные ворота, учительские стулья, перила лестниц, глаза и души этих людей. Бордовая водолазка не греет совершенно, но Чану необходимо успокоить свое взбушевавшееся сознание, которое нежданно-негаданно начало подкидывать ему воспоминания о былом. Раньше он часто мечтал, о многом фантазировал. Думал, что вот вырастет — станет радиоведущим, будет людям желать доброго утра и поднимать всем настроение. Что будет у него свой дом: небольшой, с крыльцом деревянным, и чтобы собачка еще была, которая своим влажным носом будила бы каждый день. Мечтал о стабильности, о вечерах с друзьями в какой-нибудь закусочной или театре, о жизни для себя. Хоть когда-то ведь нужно для себя пожить, верно? Возможно, он был слишком жертвенным, слишком великодушным и сострадательным. Но он хотел быть таким, быть обычным добрым парнем, потому что это и есть настоящий Чан. Однако его же милосердие жизнь губит. Сначала самым большим провалом была угроза попадания в интернат по забавной причине: курение. А забавно тут то, что он на дух запах табака не переносит, зато его любил Чанов приятель, прокуривая сигаретку-другую регулярно. Таскать из соседского магазинчика ему давалось несложно, зазорно не было тем более. Чан с этим мальчишкой слишком уж близок не был, но когда кто-то из взрослых совершил на него донос суду по делам несовершеннолетних, тот вынес вердикт, в заключении которого черным по белому было написано: «Обучение и перевоспитание в исправительной школе-интернате «Кэлюм» на неопределенный срок, решение о котором остается за директором». Чан еще тогда был в курсе того, как в интернате все не очень-то радужно, поэтому на вопрос пришедших забирать недобросовестного мальчугана о том, кто из них является нарушителем с соответствующим именем, шаг вперед почему-то сделал Чан. Был бы Минхо тогда рядом, стукнул бы по башке, сил не жалея совершенно. Но его рядом не было, поэтому Чана под удивленные взгляды его товарищей повели к машине, отвозя по рельефным дорогам к интернату. Был уже поздний вечер, когда административный корпус закрыт, поэтому его отправили поспать в первую попавшуюся комнату, чтобы на утро повести разбираться с бумажками в соответствующее здание. Но тут его ждал сюрприз: когда Чан вошел в нужный кабинет, а за ним стоял ответственный дежурный, напротив сидящей женщины средних лет недовольно потопывал одной ногой Минхо, руками упираясь на деревянную поверхность ее стола. Дальше все как в тумане: Минхо раздраженно тянет Чана в глубь комнаты, прося у замешкавшегося дежурного зажженную сигарету, тот ее любезно предоставляет с согласного кивка женщины, после чего невиданной уверенностью протягивает табак под нос своего друга, отчего Чан начинает почти задыхаться. И вот после этой сцены их обоих отпустили, веля идти хоть на все четыре стороны. Что тогда произошло, Чан понял только на следующий день, когда Минхо неустанно ругал «тупую башку с бычьем сердцем» за все грехи добродетельные. Так он называл Чановы акты проявления души сердобольной. Оказывается, Минхо тогда доказывал администрации, что никакой Чан в интернате этом быть не должен, ошибочка вышла, менять надо все. Не он курил, не он воровал, он вообще одуванчик, такого трогать нельзя. Но, судьба ли это, проклятье ли, Чан все равно в итоге оказался в Кэлюме, однако в этот раз не по ошибке. Разве что только по родительской. Самые известные пьяницы в районе, слухи о которых и привели в итоге несчастного паренька туда, где ничего хорошего ему точно дать не смогут, да и желания на это у них не то чтобы много было. Но он думал, что долго тут не просидит: маячило совершеннолетие, поэтому никакие родители ему нужны не были для полноправной жизни в одиночестве. Однако все складывалось не так хорошо, из-за чего он до сих пор торчит в интернате. Грустная история. Грустнее стало, когда за ним в школу отправили Минхо. Еще и причина такая: смерть родителей в результате ограбления. Он не был близок с ними, больше времени проводил с дедушкой, но их утрата не могла не сказаться на нем; вот тогда Чан стал для него последним близким человеком. Они всегда были единственной опорой друг для друга: Минхо вытягивал Чана из любой неурядицы, куда тот сам каким-то волшебным образом попадал, а он в свою очередь является для Минхо в некотором роде ментором. Их отношения характеризуются лаконичным «могут век не видеться, но дружба только крепнет». Но с каждым днем находиться в Кэлюме становится все невыносимее. Одни лица, одни локации, похожие друг на друга дни, в течение которых основной задачей является просто выжить. Какие бы запреты ни устанавливали, в школе всегда будет веять опасностью — так было, есть и будет всегда. Им нужно выбираться отсюда как можно скорее, иначе кто-то из них может не выдержать психологически. Это сложно. Сильнейшее давление каждый божий день, а они… ведь просто дети. Эмоциональные, подверженные стрессу, находящиеся под натиском гормонов, им нужны лишь родительская любовь, верные друзья и какое-никакое образование. Но все, что они получают, — плевки в лицо, презренные взгляды, угрозы жизни и здоровью и много, очень много насилия. Чан торчит здесь уже приличное время, а сам интернат слишком глубоко въелся в его жизнь и точно оставит огромные рубцы, которые будут желчно напоминать о себе в будущем. Если только ему удастся выйти отсюда живым.***
— Малы-ы-ышик. — Ну не начинай! Джисон воркует с Феликсом, кажется, всегда, когда его видит. Не то чтобы тот против, скорее наоборот — щенячьих нежностей он любитель, — но когда его юродивый друг откровенно пытается заискивать и спасать свою пострадавшую головушку от обеззараживающей жидкости, никакие сюсюканья с ним не провернуть. — Пре-е-елесть моя, — хватается Джисон мертвой хваткой за руку насупившегося друга, стоящего с кусочком промоченной ваты в руках. — Давай не будем, а? Это ой как больно. — Джисон, отцепись, — почти молит захваченный в плен худощавых конечностей Феликс. — В твоей голове заведутся микробы, начнут рожать микробят, а те своих микробят, что делать потом будешь? Весь мозг тебе съедят же! Оставшийся в комнате после обеда Минхо насмешливо смотрит из-под длинных ресниц, поднимая взгляд с тетради по биологии, и говорит: — Да нет у него там ничего. Джисон только сверкает недовольными искрами, не пытаясь ослабить хватку на чужой руке, и принимается за свой последний козырь: — А вдруг я умру от болевого шока? А? Тогда что делать будете? — вертит он головой, смотря в глаза двум совсем не впечатленным парням. — Изверги, а не друзья, честное слово. — Я быстро, ладно? — просит Феликс, обнадеживающе улыбаясь. — Ты даже не почувствуешь. — Врешь. — Хан Джисон, — вздыхает Минхо, которому настойчиво не дают заниматься. — Я сейчас эту вату… — Все, ладно, — перебивает он, быстро отпуская Феликса и поднимая руки в примирительном жесте. — Злюка. — Побурчи мне еще. Минхо откладывает свою тетрадь, со вздохом отмучившейся роженицы вставая из-за стола и подходя к эпицентру всего шума. Он садится рядом с откинутым на стенку с потрескавшейся краской Джисоном, замечая в его глазах вопрос и объясняясь: — Ты ж опять верещать начнешь, если тебе не дуть после этой адовой смеси на ранки. — Не верещу я, — бубнит в ответ Хан, пиная легонько коленом бедро старшего. — Просто больно… С легкой улыбкой на губах Минхо наблюдает за тем, как Феликс с большой осторожностью прикасается к ссадинам на лбу, щеке, нижней губе и уголке челюсти, стараясь не задевать синяки, а после принимается за смену повязки на ране, находящейся примерно на уровне роста волос ближе к виску. Джисон жмурится, хоть Минхо и старается сначала дуть на все, куда Феликс ваткой прикасается, а затем махать ладонью, но стойко не издает ни звука. Когда Феликс заканчивает с обработкой, Минхо принимается фиксировать большой квадратный пластырь на лбу бинтом. Никогда лишним не будет, тем более медработники сами любезно предоставили им материалы. Свои же ранки от осколков на руке Минхо перевязывать не собирается, потому что рука — место, которое постоянно пачкается, мокнет, да и вообще ему не удобно с бинтом щеголять. — Бусинка моя, — слезно взвывает Джисон, вновь цепляясь за Феликса, но в этот раз за талию. — Ты мягче всех со мной обращаешься, не то что некоторые, — косится он на вскинувшего брови Минхо, который угрожающе целится указательным пальцем в чужой бок. — И ты, ты тоже, только не тычь в меня. Победно улыбаясь, Минхо возвращается на свою кровать, снова листая задумчиво тетрадь. Джисон, утыкаясь носом в свитер Феликса, бубнит в него едва слышное: — Соврал, получается. — Ты меня слишком сильно любишь, — смеется Феликс, похлопывая ласково по лохматым волосам, и обвивает одной рукой чужую шею. — А разве есть те, кто тебя не любит? — отрывает он нос от белого свитера, через мгновение опять прижимаясь к колючему плетению. — Нет таких, такие не водятся. — Мия. — Ой, да убери ты эту кашолку, кроме себя больше никого не любит, — освобождает Джисон из своего захвата худое тельце, скрещивая руки в замок. — Она и не человек вовсе. Дура старая. — Ей тридцать два, — Феликс улыбается широко, захватывая антибактериальные средства, бинты и все остальное, дабы отнести их обратно в медицинский корпус. — Дура и в тридцать два дура. Минхо издает смешок как раз в тот момент, когда Феликс скрывается за дверями, исчезая в глубине оживленного коридора, и не поднимает глаз со своих конспектов. В руках у него снова те бежевые и коричневые бусины, которые Хану уже снятся, честное слово. Минхо раскатывает их между пальцев, крутит и гладит, будто стирает с них пыль. Хотя он возится с ними настолько часто, что пыль попросту не успевает осесть. — Откуда у тебя они? — все же не выдерживает Джисон. Он находится здесь без пяти минут три месяца, а бусины эти видит почти каждый день, и, он клянется, если бы они не маячили перед ним так часто, смог бы держать язык за зубами и не спрашивать. — Это? — кивает он на местами поцарапанные круглые камни, лежащие на покрывале. — Все-таки спросил. Он ухмыляется, опуская взгляд на свои раскрытые ладони, в которых находится еще одна бусина. Коричневый агат слабо отражает дневной свет, тускло льющийся из старенького окна, и впитывает помрачневший взгляд. Джисон уже сто раз успел пожалеть, что спросил. — А как ты… — Ты всегда таращился на них с детским любопытством, — издает смешок Минхо в ответ на вопросительно вытянувшееся лицо. — Мне все еще пятнадцать! — Да-да, помню, соплежуй мелкий. — Дед ворчливый, — не теряется Хан, словно ожидавший таких нападок на себя. Минхо смеется, обнажая ряд ровных зубов, нарушаемый лишь слегка торчащими двумя передними, и поднимает руку с одним камнем в ней. — У мамы были любимые бусы, которые ей отец подарил, — начинает он свой рассказ после недолгих раздумий. — Она носила их очень часто, хотя у нее был большой выбор в том, что на себя нацепить. И, ну… В день, когда их убили, на ней были эти бусы. Это все, что я смог сохранить. Они порвались, рассыпались вокруг мамы с папой, а люди топтали разбросанные бусинки, игнорируя их. Я знал, что они их замечают и чувствуют под ногами, но им было все равно: лишь бы на убитые тела посмотреть, — Минхо кривит губы, закусывая щеку изнутри, чтобы держать себя в руках, и даже не думает поднять взгляд. — Какой-то мужчина в форме попытался удерживать меня, чтобы я ближе не подходил, но у него плохо вышло. Это, — проводит он пальцами по небольшой горстке камней, — все, что я успел собрать. Все, что у меня осталось. Джисон и сам не замечает, в какой момент бесшумно пересаживается на рядом стоящую кровать старшего, сжимая пальцами тонкое покрывало на нем и прижимая колени к груди. Он, вопреки всем своим ожиданиям, не чувствует себя лишним, не ощущает дискомфорта и тяжести в груди, что обычно давит грузным мешком. Джисон понимает, что он должен сейчас просто быть рядом, возможно, ничего не говорить, потому что вряд ли это Минхо поможет. Но хотя бы показать ему, что он здесь, подле него, обязан. С каким-то облегченным вздохом Минхо тянется к чужим острым коленям, жестом прося их опустить, и кладет голову на бедра, кожа которых скрыта под ворсом пушистых штанов. — Брелок Чана сделан из них, да? — спрашивает Джисон, вспоминая про украшение, которое вечно висит на одежде их друга, и расправляет пятерню в гладких, прямых волосах, раскиданных на его ногах. — Да, он… — Минхо делает паузу, вглядываясь в облачное небо, затянутое тучами; засыпать они будут, видимо, под шум дождя. — Он сделал слишком многое для меня, чтобы я не мог не поделиться с ним чем-то самым важным. Чем-то, что он определенно заслуживает. Джисон понятливо мычит, перебирая пряди пальцами и легко массируя другой рукой расслабленную шею. Странно, как волосы Минхо остаются такими шелковистыми даже при условии, что мыть голову они могут только мылом или самым дешевым шампунем — другого не дано. — Ваша дружба правда прекрасная, — говорит он негромко, немного приподнимая уголки губ. — Даже по-белому завидую. — Мама говорила мне то же самое, — слабо смеется Минхо, провожая очередную тучу взглядом; за окном сильный ветер, от чего они несутся с недурной скоростью, не позволяя солнцу показываться дольше минуты. — Знаешь, она… Она была странной. Джисон ухмыляется, прищуривая глаза и не спуская взгляда с плавно машущих веером ресниц. — О, так ты в маму пошел. — Заткнись, — прикрывает Минхо лицо ладонью, чтобы скрыть ползущую улыбку. — Она правда была странной. Красивая, образованная, и мужа себе выбрала соответствующего, но по любви, а не ради статуса. Я видел, что они души друг в друге не чаяли, да и меня любили, просто… — он хмурит брови в попытке подобрать слова, задумчиво стуча пальцем по губам. — Мы словно были из разных миров. Совершенно отличающиеся принципы, взгляды, размышления. Я был намного ближе с дедушкой, чем с родителями. Он оказал на меня большое влияние, буквально воспитывая меня с пеленок. Отдаленный грохот грома звенит в ушах, сменяясь звуками проливного дождя, так внезапно хлынувшего из-за плотных туч. Крупные капли глухо бьют по стеклу, свивая атмосферу домашнего комфорта, которого им так не хватает, а вой ветра создает ощущение монолога природы. Они не говорят об этом вслух, но оба без слов понимают: хотелось бы жить в этом моменте покоя вечно. — Родители любили много времени проводить вдвоем, — продолжает Минхо прерванную историю, — часто посещали театры, различные мероприятия и прочее. Им нравилось выходить в свет, а я этой любви совсем не разделял. После этого мы и стали ничтожное количество времени проводить вместе. Я либо застревал в дедулиной библиотеке, либо выходил подурачиться с Чаном и соседскими ребятами. Поэтому мы не были сильно уж близки друг с другом. Но я понял, что мне их все равно не хватает. Знаешь, — он копошится, устраивая свою руку под головой, — я бы хотел отвести тебя к себе. Думаю, моя комната тебе понравилась бы. Его тон звучит бодрее, чем до этого, и в нем слышатся нотки какого-то предвкушения. Джисон смотрит вниз, на слегка прикрытые глаза, острый, словно высеченный ножом, нос, на изогнутые в улыбке губы и хмыкает: — Тогда и ты в моей комнате обязан побывать. Минхо поворачивается на спину так, чтобы видеть над собой Джисона, склонившего набок голову, и спрашивает: — Думаешь, твой отец будет рад мне? А мачеха? — Да без разницы, — ведет носом Хан, — это все равно моя комната. Не к ним в гости тебя зову, а к себе. И вообще, — вдруг вспоминает он, поднимая одну бровь, — ты мне должен желание. Судя по выражению лица Минхо, он искренне недоумевает, о каком желании идет речь. — Чего-о? С чего это вдруг? — Только не притворяйся мне здесь, мы спорили с тобой, вспоминай давай, — чуть подбрасывает Джисон одно колено вверх. — Я ставил на то, что за эти два месяца до новогодних праздников они еще что-нибудь замутят, а ты, соответственно, на обратное. Короче, ты мне проиграл, даже не вздумай дурачка строить. — Да помню я, успокойся, — недовольно цокает Минхо, вспоминая тот день, когда повелся на Джисонову болтовню и принял спор. — Ну и чего ты хочешь за мой проигрыш? Джисон растягивает губы так, что почти напоминает сытую гиену. — На потом его оставлю. Если что, заставлю тебя таким образом у меня переночевать. — Еще чего надо? — фыркает недовольно Минхо, поднимаясь на ноги и направляясь в сторону двери. — От ответственности уходишь? Обязан будешь! — От тебя непутевого ухожу.***
Ледяной дождь, из-за которого во двор выйти себе же дороже, и не думает прекращаться, потому приходится просиживать свободное время внутри жилого корпуса. До ужина еще достаточно времени, чтобы спокойно поваляться на пыльном и обляпанном чем-то непонятным диванчике на первом этаже, чем и занимается весь состав тридцать седьмой комнаты. Недалеко стоящие кресла заняты другими детьми, не желающими сидеть в своих крохотных комнатках, поэтому Чонин, Джисон и Хенджин благополучно распластались на ковре перед диваном. Из-за прибытия губернатора и кучей дел, навалившихся на интернат после его прихода, объявленное директором празднество было перенесено на какое-то время. И, к всеобщему удивлению это время наступит завтра. — Итак, — тихо хлопает в ладоши Чанбин, оглядывая всех серьезным взглядом. — Надо поработать извилинами и подумать. — Слышал, Сон-и? — бросает через плечо Хенджин, поворачиваясь к вопросительно смотрящему на него Джисону. — Найди где-нибудь извилины, быть тупым не очень круто. Хан мстительно пинает пяткой по пояснице излишне болтающего друга, не сдерживая улыбку, когда тот начинает громко смеяться, и переводит взгляд на начавшего говорить Чана. — Уже завтра приедет приглашенный артист, у всех будет выходной. Забавно, — поднимает он палец вверх, — что на следующий после этого день обычный выходной, а это значит, что гулять они будут до утра, если не дольше. — Это и есть наш шанс проверить яму, недоделанную Леви, верно? — спрашивает Чонин, меняясь на полу местами с Хенджином, чтобы тот мог сесть ближе к Сынмину, и придвигаясь к Джисону. — Именно, — кивает Бин, укладывая голову на руки, локтями опирающиеся на колени. — Но нужно вот о чем поразмыслить: Леви писал, что там еще нужно копать, то есть нам нужны для этого инструменты. Таковые имеются в мастерской за спортзалом, и Чонин, как мы уже обговаривали ранее, сможет постараться их стащить. Чонин согласно трясет головой, подпирая щеку ладонью, а Джисон недоверчиво оглядывает обоих неуверенным взглядом. Он все еще считает, что подвергать опасности Чонина того не стоит, но если даже Чанбин не против, то он просто промолчит. — Но… — Чан проводит медленно ногтями по открытой ключице, подбирая слова, и наконец говорит: — Нужно ли нам сейчас это? Может, надо просто осмотреть, оценить состояние вырытого пути? — Сейчас слишком благополучное время, чтобы упускать его, — отвечает Минхо, скрещивая ноги. — Если Чонин не сможет достать все нужное, тогда просто сходим осмотреться, но в противном случае лучше не терять время. Мы даже завтра ночью не сможем долго там простоять, холодно слишком, а впереди зима еще. Нам нужно успеть до первого снега. Чан вздыхает, мысленно соглашаясь с каждым словом друга, и откидывается на спинку дивана со словами: — И то верно… Когда время близится ко времени ужина, они направляются в сторону своей комнаты, чтобы взять оттуда небольшие полотенца и успеть принять душ. Воды горячей все еще нет, поэтому приходится пользоваться тем, что есть — ледяной. Джисон искренне не понимает, почему интернат в качестве пыток не использует такой холодный душ, ведь ни ран не остается, ни даже царапин, но подсказывать он им не будет. Этого еще не хватало. В некоторых местах коридора немного продувает из-за старых окон, добросовестно своих обязанностей не выполняющих. Приходится ежиться, чтобы сохранить хоть какое-то тепло, и морально готовиться к ледяному душу — традиционным ставшему действию. Коридор пуст: почти все уже отправились в столовую ожидать выдачи еды, молясь на ее свежесть и съедобность, поэтому голоса и звонкий смех восьмерых ребят ощущаются слишком неуместными в тяжелой тишине помещения. Навстречу иногда одиноко идут дети по направлению, очевидно, столовой, и это Джисона радует: иначе слишком уж сильное охватывает чувство того, что они во всем здании одни. Но совсем его не радует выскочившее из-за угла лицо давно не появлявшегося в поле зрения Киджона. — О, — расплывается он в улыбке, — а вот и пострадавшие. Джисон-и, повязка на мозги не давит? Джисон кривит губы, смотря из-под ресниц на краснощекое и крайне надменное лицо. — Лучше бы о поиске своих мозгов побеспокоился. Не трудно без них жить? — О, как заговорил, — смеется Джон, поворачиваясь корпусом к Минхо. — Ты, что ли, защитничек, научил? Раньше он обычно молчал. — Киджон, — отрезает Чанбин, который и без того на взводе от предстоящей разведки. — Уйди, не беси, не время для твоих приколов. Джон надувает губы, притворно обиженно смотря на сжимающего челюсти Чанбина, и сует руки в карманы спортивок с недовольными звуками. — Бин, ну чего ты? Обычно Минхо такой противный бывает. Всех, что ли, заразил своей ядовитостью? — смотрит он из-за плеча Чанбина на пытающегося промолчать Минхо. У него правда нет сил разгребать мусор. — Киджон, блять, — медленно вдыхает Чанбин прохладный воздух, — последний раз повто… — Жаль, что вас не добили. Это было последним, что успел сказать Джон перед тем, как терпение Чанбина иссякнет до нулевого показателя. У Чанбина тяжелая рука, бьет он больно, даже если особо не старается, но а если уж захочет ударить посильнее, ничего приятного ждать не придется. Киджон протирает кровь, потекшую тонкой струйкой из носа, и встает на ноги, пошатываясь. — Хочешь… — проводит он рукой по разбитой губе. — Хочешь поиграть со мной в игру, Бин? — Сейчас же не отойдешь — получишь по морде еще раз. Голос у Чанбина словно закаленная сталь, а взгляд так и кричит о том, что нужно просто уйти, чтобы не стало хуже. Ребята даже не стараются его остановить или вмешаться: знают, как может бесить и докапываться Джон, и иногда единственное, чем его можно взять, — грубая сила. Он просто невыносимый. — Не отойду, — обнажает он зубы с кровью на них, даже не пытаясь прикрыть голову руками. — Бей, а потом побью я. А Чанбин так и делает: обещания все-таки сдерживать надо. Второй удар приходится на то же место, но с большей силой, чем прежде. Он перешагивает через откашливающегося Киджона, брезгливо сморщивая нос. Потом побьет? Чанбин выпотрошит все дерьмо из него, если он снова посмеет заговорить с ними. Пусть только попробует.***
Приготовления к предстоящему мероприятию начинают с самого утра: подготавливают сцену актового зала, расставляют столы в нужном порядке, готовят еду и украшают помещение. Все сотрудники в предвкушении, поскольку личность приглашенного певца все еще не раскрыта: директор решил устроить сюрприз. Учитывая его с рассвета светящееся лицо, человек едет небезызвестный. Уже к вечеру суетиться начинают меньше, собираясь в актовом зале в самых нарядных вещах, которые в гардеробе только имеются. Дамы в основном являются в помещение в небольших шляпках, в белых перчатках и в туфельках с невысоким каблуком, а мужчины же накинули на плечи клетчатые или полосатые пиджаки и зачесали челку в одну сторону. Люди выглядят приятно для глаз, если не знать, из чего они состоят. Чонин целый день занимался тем, что дожидался подходящего момента для того, чтобы стащить какие-никакие копалки, чтобы уже сегодня сдвинуть положение дел с места. Но, к их общему несчастью, мастерскую использовали весь день: то им нужно было подлатать сцену, то укрепить стулья и все последующее, но на ключ небольшое здание закрывали исправно. Видимо, уже на автомате выработалось. Никаких открывающихся снаружи окон там нет, поэтому единственный путь был через дверь, но та, как назло, не оставалась без присмотра. Значит, им придется просто проверить состояние выполненной Леви работы. Ну, хоть что-то они сделают — до этого и пробраться было туда опасно, а сейчас они наконец проверят, есть ли в указанном месте вообще обещанная яма. В состоянии томительного ожидания находиться сложно, но выбирать не приходится. Да и до «Времени Люмен», которое будет длится с двух до четырех часов утра, остается не слишком долго: солнце уже давно село, Джисон даже пропустил момент заката, а приглашенный артист недавно соизволил появиться. Им оказалась популярная среди людей постарше певица, может, лет сорока, с осветленными и собранными в пышный пучок волосами, затянутой корсетом талией и цветочным длинным платьем. Интересно, сколько из бюджета школы директор на нее смыл? Некоторых мальчишек заставили помогать с сервировкой стола, пока концерт еще не начался, и Джисон оказался в их числе. Безусловно с джентельменскими повадками господа разливают алкоголь по бокалам обольщенных не пойми чем женщин, улыбаясь так похабно, что сравнить не с чем. Дам в процентном соотношении куда меньше, чем мужчин, поэтому витающий в воздухе дух соперничества ощущается за милю. Джисону удается ускользнуть оттуда раньше, чем ему всунут очередное блюдо, которое он должен, давясь слюнями, разносить по столам. Умеют же, скотины, готовить, а их травят какой-то бурдой. Он выходит из учебного корпуса, шмыгая носом от пробравшего во дворе холода, и спешит в свою комнату. Он должен успеть. — Стоять, — тяжело дышит он от быстрого бега, смотря исподлобья на вставших на ноги друзей, и упирается в дверь спиной. — Я с вами. — С перевязанной головой? — хмурится Минхо, подходя ближе к выпрямившемуся Хану. — С ума сошел? — Я хочу пойти с вами! — почти топает он ногой, но вовремя себя одергивает и пробегается взглядом по Чанбину и Чану, стоящим позади. — Почему мне нельзя? — Нас троих с головой достаточно, Джисон, — Минхо и бровью не ведет, когда губы Хана досадливо поджимаются, а сам он выглядит так, словно сейчас расплачется. Он слишком долго ждал возможности увидеть все своими глазами. Он был уверен, что тоже пойдет, но тут ему вдруг говорят об обратном — Джисон просто не был к такому готов. — Что-то сильно поменяется, если добавится еще один человек? — спрашивает он уже тише, чтобы не выдать дрожащий голос, и опускает голову. — Тебе от этого поплохеет? Несколько секунд Минхо молчит, словно обдумывает ответ, но в конечном итоге мотает головой, произнося: — Ты никуда не пойдешь, Хан Джисон. Слишком рискованно плестись таким составом. Джисону, бесспорно, обидно, потому что он все время говорил о том, как ждет этого дня и волнуется. Много раз давал понять, что собирается сходить туда с кем бы то ни было из них, лишь бы увидеть воочию их путь к спасению. Ему это правда важно, как бы по-детски все ни выглядело. — Если бы я не нашел ту тетрадь, — выжидает Джисон паузу, сглатывая стремительно разрастающийся ком в горле, — у нас бы и шанса не было на спасение. Почему за это я не могу хотя бы один раз сходить туда? Почему вообще ты решаешь, кто должен идти? Ему стыдно, что он использует подобный трюк, но это все, что у него остается. И Хан прекрасно знает, что не Минхо это решал: все понимали, кто должен был идти. Никто с этим не спорил, кроме, видимо, недовольного Сынмина, который ложится под одеяло и накрывается до самых ушей. Он дождаться не может дня, когда сможет отсюда выбраться, поэтому наверняка тоже просил взять его с собой, но никто этого не сделал. С Сынмином вообще какие-либо манипуляции сейчас опасны, он слишком нестабилен, поэтому, наверное, ему и отказали. Да и Хенджин явно был против такого порыва. Но что с Джисоном не так? Да, он еще не полностью восстановлен после былого происшествия, но перевязанная голова делу не мешает. Да и по габаритам он мелкий совсем, лишний раз видно не будет, зачем так переживать? Хотя… Кого он обманывает? Сам ведь все прекрасно понимает, но желание оказаться там, у задней стены интерната, застилает пеленой весь разум. — Хан-и… У Джисона мурашки пробегают по спине. Минхо его так называет исключительно в те моменты, когда Хан плачется в его плечо, заглушая всхлипы чужой кофтой. Слишком неожиданно это слышать сейчас, при свете лампочки, когда тьма не может скрыть румянец на щеках и бегающий взгляд. — Так, хорошо, — упирает руки в бока Чанбин, отходя обратно в глубь комнаты. — Пусть Джисон идет вместо меня, я лучше за этими присмотрю, — кивает он на своих братьев. Оно и ясно: никогда не знаешь, в какой момент могут выдернуть из-под собственного одеяла с целью выполнения их прихоти, какой бы она ни была — помощь или развлечение. Чанбин и до этого выказывал беспокойство, поэтому, конечно, ему будет легче видеть в своем поле зрения братьев в эту ночь. — Хорошо, — вздыхает Минхо, потирая переносицу, — хорошо. Тогда ты, — поворачивается он к Джисону, — пойдешь со мной и Чаном, если вдруг не передумал. Хан активно мотает головой в разные стороны, шмыгая уже далеко не из-за холода, и сдерживает довольную улыбку, смотря на уже расслабленного Чанбина с благодарностью. Тот заговорщически подмигивает, пластаясь на кровати недовольного Чонина, у которого брата наглого спихнуть почему-то не получается. — Боже, ты… — начал было Минхо, но, видя в Джисоновых глазах столько радости, передумывает, отмахиваясь: — Ай, ладно. — Все будет в порядке, хен, правда. — Не называй меня хеном, не подлижешься. На радостях Джисон заключает в крепкие объятия пыхтящего Минхо, раскачивая из стороны в сторону и устраивая свое сверкающее лицо на чужом плече, пока остальные посмеиваются над развернувшейся картиной.***
Когда наступило то самое «Время Люмен», а стрелки настенных часов, висящих над главной дверью жилого корпуса, пробили два часа ночи, ребята выдвинулись в путь. Дежурные либо уже ушли спать, либо тоже развлекаются в актовом зале, поэтому проблем с выходом из корпуса не было, от них требовалась лишь тишина и аккуратность. Джисон думал, что будет сложнее: все-таки охрана во дворе хоть и намного слабее, чем обычно, уже находящаяся под градусом, но все еще с ружьями на шеях. А еще думал, что им придется красться, но уж очень удивляется, когда Минхо с Чаном уверенно шагают по направлению к учебному корпусу. Охранники с подозрением провожают их взглядом вплоть до самой двери в здание, но ничего не говорят: некоторые дети уже находятся внутри в качестве помощников, как и Джисон несколькими часами ранее. Но а дальше события происходят как-то слишком быстро. Едва дверь успевает за ними закрыться, как они пулей летят вглубь коридора первого этажа. Минхо держит крепко руку Джисона с того момента, как они вошли в корпус, предпочитая, очевидно, волочь его за собой и вести безмолвно, чтобы каждый раз не объяснять, что они там с Чаном придумали, пока Хан послушно разносил еду в актовом зале. По пути им, к великому счастью, никто не попадается: люди вовсю пляшут, музыка разносится до самых уголков всего корпуса. Даже уборщики решили пойти поспать, скидывая все обязанности на утро, или когда они там закончат пить. Вообще непонятно становится, когда они тормозят у кабинета директора. — Я дико извиняюсь, — шепчет Джисон, вертя голову то в одну, то в другую сторону, чтобы посмотреть на невозмутимые выражения лиц своих друзей, — но мне кажется, что здесь останавливаться нельзя ну вот вообще. Ему никто не отвечает, и Чан подходит к двери ближе, осторожно ее приоткрывая и впуская в кабинет друзей. Минхо почти впихивает туда Джисона. Хан бы желал услышать от них объяснения, но если хорошенько подумать, то он им и без слов доверяет, поэтому решает промолчать: не хотелось бы раздражать Минхо, который и так был против его нахождения здесь. Чан так же тихо дверь прикрывает, пока Минхо возится с окном — тем самым, которое шумит на всю округу, если сильно не постараться открыть его медленно и без резких движений. Окно это ведет как раз на задний двор, где охранники сегодня уж точно не водятся; они могут, конечно, иногда походить по территории, но делают это редко: все равно, по их мнению, единственный способ сбежать отсюда — через ворота. Джисон ставит себе заметку спросить потом, почему они были так уверены, что дверь не заперта. Деревянная рама уже прилично насобирала вокруг себя убитых и погребенных в пыли насекомых, несколько из которых обмотаны в паутине. Стекла немного поцарапанные, где-то обляпанные в краске, а неподвижная железная ручка покрылась ржавчиной. Открыть и закрыть окно можно с любой стороны, хоть снаружи нет ручки и приходится тянуть на себя ногтями, поэтому беспокойство быстро Джисона покидает. Сегодня ночь совсем уж темная — луна застелена нескончаемыми облаками, — но зато дождь перестал лить. Правда, обувь уже вся в грязи из-за мокрой земли, превратившейся в слякоть, но думать об этом времени не имеется. У них нет никакого источника света, но так спокойнее: значит, их никто не увидит. Задний двор поистине огромен, а растущие местами деревья создают впечатление, что они находятся на поляне в лесу. Джисон помнит их цель — клен у самой стены, рядом с которым и должен находиться их путь к свободе. Если там ничего не окажется, он прогрызет землю. Минхо часто оборачивается, всматриваясь в темноту и проверяя, не заметил ли их кто: не только ведь сотрудников остерегаться приходится, — а вот Хан настолько переполнен трепетным предвкушением, что даже не думает отвлекаться на что-то еще по пути к клену. — Как ваше зрение? — спрашивает Чан, оборачиваясь на них: он идет впереди всех. — К тьме привыкло? Минхо достает из кармана свои очки, цепляя на нос, и говорит: — Сейчас лучше. — И мне нормально, — отзывается Джисон, когда две пары глаз устремляются в его сторону. — Уже все неплохо видно. Создается ощущение, что они бегут целый марафон, чтобы добраться до задней стены, но вот она, величественно возвышающаяся над их головами, предстает во всей красе. При виде нее становится не по себе. У стены деревьев не так много, что радует: искать долго не придется. Чан подходит ближе, разглядывая что-то на стволе, и говорит: — Так, это… береза. Клен, ищем клен. По листьям узнать его легче. Деревья почти полностью потеряли свои красные, желтые, оранжевые и коричневые листья, которые сейчас безжалостно топчутся ногами трех юношей. Кора деревьев промерзлая, если до нее дотронуться, и это неожиданно навевает печаль. — Нашел, — говорит негромко Минхо, сидящий недалеко на корточках. — Постарайтесь одежду не пачкать, нам лишних проблем не нужно. Он подбирает валяющийся большой лист, используя его как веник, и метет землю под своими ногами. Джисон подходит ближе, наклоняясь и поддевая пальцами квадратную дощечку, которая, вероятно, могла бы сломаться, если бы на нее наступили. Под доской и правда вырытая земля — все так, как писал Леви, — однако есть небольшое… Большое «но». — Так тут копать больше половины, — выпрямляется Джисон, поворачиваясь к мычащему что-то неразборчивое Чану. Минхо чертыхается, но улыбки все равно не сдерживает, оглядывая своих друзей и произнося почти шепотом: — Но хоть что-то же есть. Все равно работаем не с нуля, правда? Чан издает смешок, протягивая ему руку, чтобы встал на ноги, и хлопает Джисона по плечу. — Увидел? — после ответной лучезарной улыбки он добавляет: — Счастлив? — Буду, когда выйдем отсюда. — Выберемся, не волнуйся слишком много об этом, — утягивает он двух парней в объятия, обхватывая их за шеи. — Теперь не волнуюсь. Уже нет.***
С самого утра он чувствовал себя неважно. Крутило живот, что-то звенело в голове, самочувствие какое-то совсем уж паршивое, да и тревога отчего-то пробрала до самых ногтей. Вроде бы самый обычный день, занятия прошли спокойно, даже хорошо, поскольку металлической указкой по рукам ни разу не получил — это то, что у них отменять не собираются, — и у доски прекрасно ответил. Учеба внезапно пошла в гору, в последние дни появилось все больше знакомых в интернате, а полученные некогда увечья постепенно заживают. Но что-то настойчиво ковыряет умиротворенное расположение духа. Даже сейчас, просто валяясь в своей кровати и прикрывая рукой глаза от внезапно появившегося солнца, он не может выкинуть из головы всю ту белиберду, во что превратились его мысли. С самого утра он знал: что-то произойдет. Может, плохое, а может, очень даже хорошее. Но что-то точно должно стрястись… — Хан Джисон, — зовут его низким голосом из-за распахнутой двери, — к тебе отец пришел. И что-то действительно случилось.