«Я один на этой белой, окаймленной садами улице. Один — и свободен. Но эта свобода слегка напоминает смерть».
Жан-Поль Сартр, Тошнота.
***
Хенджину в жизни были по-настоящему важны только три вещи: Сынмин, отец и его велосипед. С прихода в Кэлюм список пополнился еще парой человек в виде его соседей по комнате, но на этом все. Но то, чем он дышал, была свобода, которую у него постепенно начинали отбирать, а в итоге и вовсе лишили. Сначала его отец и мать Сынмина начали чаще встречаться и больше проводить времени вместе, сближаясь все сильнее и сильнее, а Хенджин только рад был за них. Конечно, не стоило ожидать того, что родители и за их отношения с Сынмином порадуются, но дальше молчать он просто не видел смысла. Да и Сынмин не мог больше врать матери, словно вот такие они друзья хорошие, что абсолютно каждый день на одном велосипеде объезжают улицы и устраивают развилку в ромашковом поле, возвращаясь только к вечеру. Им казалось, что какой бы ни была правда, она всегда лучше самой сладкой лжи. Возможно, в тот раз они ошиблись. Хенджин до сих пор помнит этот вечер: их родители решили устроить «семейный» ужин, готовясь к разговору со своими сыновьями о том, что они собираются пожениться. Он бы и дальше молчал об отношениях с Сынмином, но одна фраза его мамы заставила Хенджина выпалить всю правду. «Вы будете братьями, здорово же?» Он ответил тогда, что нет, не здорово, и резкий пинок от Сынмина под столом никак открывшемуся рту, готовому говорить только правду, не помог. Пришлось объяснять, как это так, что вроде друзья до гроба, а вроде и не радуются почему-то маячащей на горизонте семейной жизни в качестве братьев. Объяснение это заставило женщину схватиться за сердце, а отца — удивленно расширить глаза и заикаться от слишком уж большой неожиданности, которая, однако, потоку нелестных выражений не помешала. Нет, Хенджин не дурак, чтобы не понимать масштаба трагедии для родителя, поэтому и ждал терпеливо неделю, потом вторую, потом еще одну, но пыл пыхтящего от недовольства отца все никак не стихал, а мать, капающая на мозги Сынмина, не собиралась перестать упрекать и удивляться. Им, молодым и энергичным, желающим распоряжаться своей жизнью самостоятельно, расклад такой не понравился совсем, поэтому, наслушавшись от местных рассказов о Кэлюме, решили они отправиться туда за новой жизнью. За той, где они будут полностью свободны и смогут со спокойным сердцем быть вместе. Трижды бы провалилось это место, куда их рвение к свободе привело. Побои для профилактики? Нет тут побоев, здесь только жестокие избиения и убийства. Ничего профилактического. Жалеет ли Хенджин об их выборе? Сто раз на дню. Отец ведь все равно продолжал его любить, заботиться о нем, всего лишь ворчал часто, иногда дома запирал и совсем-совсем не мог понять, как вообще такое может произойти. Просто не понимал, и все на этом. Хенджин мог бы посадить его напротив себя и сказать, что вот так вот тоже случается, что любит он Сынмина даже намного больше, чем его папа сейчас влюблен. Может, отец не понял бы его даже в таком случае, но сделал бы все возможное для этого. Хенджин мог хотя бы попытаться, но вместо этого просто игнорировал свое признание и обижался в ответ на очередное ворчание. Он был таким ребенком. Наверное, в жизни не совершить ему больше такую ошибку, какую допустил он тогда. Но каждый день терзать себя сожалением тоже к безграничному счастью не приведет, поэтому Хенджин старается, правда старается думать так, словно Кэлюм — очередное испытание жизни на стойкость. И если себя в таком случае обмануть не очень сложно, то обмануть Сынмина — выше его сил. Он всегда таким был: поначалу мнительный, осторожный, недоверчивый совершенно и вечно хмурый, но как только прощупает человека — своего нового собеседника — и поймет, что можно расслабиться, он открывает двери, выпуская наружу настоящего себя. Того, кто добрый сильно и словом не обидит; кто любит днями глядеть на небо, провожая очередное облако и распределяя по классификации, потому что географию в школе учил; кто разговаривает с уличными собачками больше, чем с людьми; кто из снега лепит не снеговиков, а животных. Это все он — Ким Сынмин, которого так полюбил Хенджин. Внезапно так, на той самой географии, когда он прогуливал свой урок биологии на заднем дворе школы, а торчащая в окне третьего этажа пушистая голова с сердечками в глазах смотрела в небо, пока учитель указывал на облака, держа в руках книжку. Хенджин аж рот приоткрыл от того, как сильно человек может восхищаться самым обычным природным явлением, а особенно Сынмин — мальчик из параллельного. Тот самый, которого поголовно лишь «обычным» называют. Хенджин настолько часто наблюдал за ним и в столовой, и на улице, что может вечность о нем говорить. Сынмин улыбается редко, но настолько красиво, что ноги подкашиваются. И любит он тоже красиво. Баловник и извечный любитель поискать приключения на свою задницу, в народе Хенджином зовущийся, никогда бы не поверил, что с одним конкретным человеком шило выпадет и жить вдруг очень захочется. Вот прям хочется, а еще и с этим человеком под ручку, чтобы сильно и навечно. Хочется и дальше эксплуатировать старенький велосипед, забираясь на него вдвоем, и кататься по кипящим жизнью улицам, которые никогда не спят: просто не умеют. Хочется мечтать вдвоем, просыпаться рядом и засыпать в крепких объятиях, чтобы на утро все затекало. И особенно хочется одной свободы на двоих. Раньше им обоим казалось, что недостаточно глубоко могут вдохнуть, что не живут они полной жизнью, однако сейчас, когда у них отобрали вообще все, становится ясно, как они ошибались. Но если Хенджину достаточно одного только Сынмина без велосипеда и неба над головой где-то за пределами интерната, без живых улиц и тихого озера с рыбками, без школьных товарищей и прогулов биологии, то Сынмину мало. Его душит сильно, теперь ему правда совсем не хватает воздуха и простой человеческой жизни. Хенджин думал, что это он самый свободолюбивый, но оказался неправ. А еще Сынмин из спокойного и рационального человека будто по крутому склону летит вниз, туда, где кроме обиды, страха и боли для него больше ничего не остается. Осознавать свою беспомощность, когда любимому человеку с каждым днем становится все хуже, слишком невыносимо. Хенджин его переживания больше чувствует, чем видит. Они окружают Сынмина с головой: его слова, тон голоса, темные круги под глазами, постоянное зазубривание уроков, вечное дерганье ногой, проведение почти всего свободного времени с Феликсом, искусанные губы и расчесанные в кровь запястья. Хенджин видит все его страдания, но не может избавить Сынмина от них при всем своем безмерном желании. Как бы он ни старался обвить его положительными эмоциями, все это имеет совсем не долгий эффект. От этого и у Хенджина руки опускаются. Да, Кэлюм имеет огромную территорию, внутри которой и трава зеленеет, и листья деревьев шелестят, и птицы гнезда вьют, но это совсем не то. Всего-то иллюзия бредовой свободы, о которой голосят безостановочно, а в действительности же ею тут и не пахнет. Будет сложно, он знает, но вытащить отсюда Сынмина — его задача.***
Около здания администрации относительно тихо, весь шум сосредоточен вокруг основных корпусов: возящиеся с бумагами работники терпеть не могут балаган, а за каждый шорох лают, как злые собаки. Да и Джисон больше тишину любит, когда приходится на чем-то сосредотачиваться, как, например, сейчас. Он вертит в руках вырванный кусок бумаги, на котором написано всего одно предложение беглым почерком. «Библиотека, седьмой стеллаж, Тошнота». Бумажка эта выпала совершенно случайно из дневника Леви, вводя в ступор не ожидающего такого поворота событий Джисона, который просто лежал на кровати, вытягивая над собой тетрадь и бездумно листая ее, пока в голове плясали сотни мыслей. Он не знает, что может там найти: вопросов много, ответов мало, и не факт, что в библиотеке он наткнется на что-то полезное, но проверить считает себя обязанным. Поэтому, перечитывая содержимое записки в очередной раз, он поднимается на ноги, направляясь в сторону учебного корпуса. Библиотека, расположенная на первом этаже, — вещь какая-то уж слишком неизменная, вечная в своем постоянстве. Джисон любит библиотеки, хоть и от книг нос воротит: находиться в них всегда было спокойно, словно это самое безопасное место на планете, не подверженное никаким изменениям. Он даже успел подружиться с тетушкой Ивонн — библиотекарь с огромным стажем. Эта женщина кажется совсем неуместной в интернате — слишком уж она добренькая для Кэлюма, — но очень вписывается в рыхлые стены небольшой библиотеки. Джисон иногда приходит к тетушке, чтобы поговорить на отвлеченные темы и порадовать нуждающуюся хоть в каком-то общении женщину, но в последний раз заходил сюда, может, около недели назад. А сейчас и повод есть — странная записка из тетради Леви, которую в любом случае проверить надо: вдруг что-то стоящее. Времени до ужина не так много осталось, поэтому Джисону лучше поспешить, если он не хочет остаться с пустым желудком, уже привыкшим к здешней еде. Ивонн встречает его с распростертыми объятиями, жалуясь на то, что уже начала разговаривать с героями книг от скуки, а Джисон делает все, чтобы плавно переключить насыщенный подробностями одинокой жизни разговор в нужное сейчас ему русло. — Тетушка, — начинает он, складывая ладошки у груди, — где тут седьмой стеллаж, не подскажете? — А вон он, — тычет она куда-то за свою спину, — иди в середину первого ряда, сбоку номер написан, там и найдешь. А зачем тебе? Почитать чего хочешь? Джисон уже было зашагал в нужном направлении, но неловко притормаживает, когда смысл заданного вопроса доходит до взволнованного мозга. — А, да… — мнется он, почесывая за ухом. — Захотелось что-нибудь почитать, приятель порекомендовал искать именно там. Ивонн еще лучезарнее улыбается, радуясь порыву этого непоседы взяться за книжку, какой бы она ни была, и продолжает перелистывать свою, страницы которой совсем уже пожелтевшие, а где-то даже виден след от кофе. Аромат таких переплетов Джисон в глубоком детстве любил вдыхать, на что мама со смехом отодвигала его любопытный нос и говорила, что он сейчас всех книжных сеноедов насобирает. Джисон пугался и в итоге вовсе перестал наслаждаться запахом старых книг, отдающих кофе, оказывая предпочтение простому созерцанию их в библиотеке. Седьмой стеллаж совсем ничем не отличается от остальных, вопреки крохотным ожиданиям Джисона, а книги выставлены четко в алфавитном порядке. Если до этого он понимал, что от него требуется, то теперь Джисон немного в замешательстве. — «Тошнота»? И что это должно значить?.. Он проходит мимо аккуратно разложенных переплетов, вчитываясь в название каждого, как вдруг натыкается на книгу, на обложке которой неказистым шрифтом выведено то самое слово, которое не давало покоя всю дорогу до библиотеки. Самое странное здесь то, что остальные книги имеются в нескольких экземплярах, но «Тошнота» только одна. Да и не к месту она совершенно: по алфавиту не подходит. Но Джисон догадывается осмотреть остальные полки в поисках такой же книги, чтобы проверить, действительно ли он нашел то, что нужно было. И когда на одной из полок Хан находит еще три книги, абсолютно похожие на ту, что покоится в его руках, и находящиеся в нужном месте по алфавиту, он понимает, что правда нашел. Но вместо того, чтобы забрать на время книгу, он решает просто пролистать ее в поисках какой-нибудь записки, как это случилось с тетрадью Леви, и — о чудо! — действительно находит что-то на нее похожее. У выхода из библиотеки обрадованный находкой Джисон весело прощается с Ивонн, которая с разочарованным выражением лица провожает стремительно удаляющийся силуэт без книги в руках. А она ведь надеялась… Времени на то, чтобы настроиться на изучение новой записки, совсем не остается: ужин уже подают. Рассказать о ней ребятам Джисон решает тоже за едой, потому что откладывать эту информацию не сможет, слишком уж у него чешется все поведать как можно скорее. Да, рискованно вообще рот открывать за ужином, тем более говорить о подобных вещах, за что и голову оторвать могут, но Джисон такой Джисон. Настолько не может дотерпеть, что в коридоре выхватывает идущих в сторону столовой Минхо с Хенджином и цепляется за их локти, чуть привставая на носочках, чтобы потянуть друзей ближе к себе и прошептать прямо в уши: — Я такое нашел! Упадете, зуб даю. — Смотри, без зубов так останешься, — хмыкает Хенджин, но уши вострит: мало ли что этот гиперактивный там вынюхал. Сияющее предвкушением лицо Джисона лишь на секунду искажается недовольством, в течение которой он успевает треснуть язвительного друга по плечу и шикнуть. Минхо, наблюдающий за развернувшейся картиной, улыбается так, что уголки губ кривятся вниз, и с озорством в глазах косится на взволнованного Джисона, который снова прыгает на месте от бушующей внутри энергии, все так же не отпуская чужие локти и не прекращая путь в столовую. — В общем… Я нашел новую записку Леви! — Да тише ты! — Минхо рефлекторно тянет руку к голосистому рту, прикрывая его и оглядываясь по сторонам в поисках дежурных, коих поблизости не находит. — Осторожнее, балда, сколько раз говорить? — Да не бурчи ты, — трет Джисон губы тыльной стороной ладони. — Нет тут никого, ученики только. — Ага, целый коридор, — ворчит Минхо, ловя на себе взгляд незнакомых глаз какого-то мальчика и хмуря брови в ответ. — Будто сотрудники — единственная проблема здесь. Хенджин согласно мычит, выдергивая свою руку из цепкой хватки Хана и отходя на шаг подальше, словно готовясь, если что, сбежать, а потом говорит веселым тоном: — Да, согласен, Джисон тот еще дурак, даже элементарного не понимает. Хан с видом человека, постоянно подверженного предательствам, укоризненно смотрит в глаза Хенджина не меньше пяти секунд, надеясь вызвать у того несварение желудка, и крепче перехватывает локоть Минхо обеими руками. — Врежу ведь, чучело. — А ты попробуй, придурочный, — не сдается Хенджин, хоть и ладони перед собой в защитном жесте выставляет. — Не открывай рот, от тебя воняет, — показушно машет Джисон перед носом рукой, корча недовольную рожицу, на что Хенджин с дьявольской усмешкой выдыхает тому прямо в лицо. — Положа руку на сердце, я собственными руками тебя к гильотине приведу. В ответ Хенджин только высовывает язык, хохоча и уворачиваясь от маленьких кулаков Джисона, говоря, что этими косточками он ему даже больно не сделает, хотя и сам далеко не ушел. Просто косточки подлиннее. — Господи боже… — выдыхает обреченно Минхо, даже не пытаясь остановить этих двоих, и продолжает свой путь до столовой в гордом — хотелось бы, но нет — одиночестве, пока его, к сожалению, друзья кувыркаются в смертельном бою позади него. — А Пират сказал, что бога нет, — выкрикивает Джисон где-то между кровавой схваткой, плюя с высокой колокольни на предостережения уже порядком удрученного Минхо. — Веришь? — Хан Джисон!***
В столовой, как и всегда, народу много: вкусно-невкусно, а есть надо. Не едят, брезгливо сморщивая носы, только те, кто только-только пришел в Кэлюм, будучи привыкшим к добротной, свежей и не такой пресной еде. Как бы Джисон мачеху ни недолюбливал, а готовить женщина умеет. До мамы не дотягивает, конечно, но тоже сойдет, поэтому и ему поначалу сложно было уговаривать желудок не болеть при упоминании школьной еды. Однако уже где-то через неделю-две он мог спокойно есть почти все, что им подадут, поэтому только сочувственно улыбался голодным новичкам, стойко отказывающимся пробовать местную кухню. Дежурных в столовой почему-то немного сегодня, хотя этот день ничем от остальных не отличается, что наводит некие подозрения. Но Джисону это только на руку: Хенджину с Минхо он уже о записке рассказал по пути сюда, хоть содержимое даже для него неизвестно, а остальным — только сейчас, не боясь получить по шапке, потому что смотрителя около их столика сегодня не имеется. Если бы он начал трещать об этом в переполненной дежурными столовой, Минхо точно бы его самостоятельно прибил, даже до красной комнаты не доводя. — Мне страшно, на, сам смотри, что там. — Бабайка выпрыгнет, что еще? — Ну Минхо! Чан смеется, давясь переваренным рисом, пока Чонин заботливо стучит по его спине, и говорит после того, как откашливается: — Бумажка дюйм на дюйм, что за драма? Я сам почитаю, дайте сюда. Записка и вправду небольшая, сложенная вдвое, поэтому информации в ней быть много в любом случае не может. — А вы уверены, — пережевывает рис Чонин, — что это точно от Леви? Может, книгой ошибся? Или это вообще не книга должна быть. — Не, в этом я уверен, — кивает сам себе Джисон, уже тише добавляя: — Почти. Хенджин смотрит недоверчиво на него, ерзающего на стуле, и бубнит под нос, коверкая голос на скрипучий, словно пародируя Хана: — Конечно «почти», ума не хватило в библиотеке проверить. А вдруг зря нас всех всполошил этим. Джисон не спорит: может, действительно зря, — но губу нижнюю обидчиво выпячивает, горбясь от внезапно появившегося стыда. — Нет, вообще-то, — вертит Чан в руках бумажку, осматривая ее со всех сторон. — Она правда от Леви, но я не уверен, насколько эта информация нам полезна будет. Он протягивает записку остальным, чтобы все могли прочесть ее содержимое, а когда у ребят поочередно взмывают вверх брови, а их внимание переключается на хлопнувшего в ладоши Чана, он торжественно объявляет: — Нам пизда, товарищи. Тут даже Феликс от еды отвлекается. — Чан! — вырывается у Минхо, который, вообще-то, до этого всегда был подвержен Чановым лекциям о вреде использования нелестных выражений в повседневной речи, но ролями иногда приходится меняться ради мира во всем мире. — И что это значит? — удивленно спрашивает Чанбин, которого больше интересует не столько записка, сколько реакция Чана. — Давай, делись своими догадками. — Простите, вырвалось, — снова кашляет Чан, но в этот раз застенчиво и в кулак. — Не сдержался. Так вот, пройдемся по записке снова. «Есть ли смысл писать свое настоящее имя? Нет, не хочу. Я буду Леви. Просто Леви. Надеюсь, что мое письмо окажется в нужных руках: это будет полезно только тем, у кого находится мой дневник. В тетради я много писал о своем пути к свободе, к которому я долго и упорно шел нога в ногу с животным страхом, одолевающим меня изо дня в день. Мне страшно. Было, есть и будет страшно до тех пор, пока я не выберусь. Неважно как — умру или окажусь дома, — но здесь мне в спокойствии и часа не пробыть. Я сделаю все для того, чтобы оказаться за этими дрянными стенами, и постараюсь проложить путь хотя бы для одного человека. У меня есть единственная просьба, с которой я хочу обратиться к тебе, — не так важно, сколько это займет времени, но постарайся добиться перезахоронения останков детей. Мне плевать, накажут ли виновных во всей этой истории людей, но необходимо, чтобы погибшие дети хотя бы лежали не в этой земле, и чтобы их родные знали всю правду. Не уверен, смогу ли я, поэтому надеюсь, что у тебя получится. От Леви, который не хочет оставаться в безымянной могиле и быть забытым». — И к чему был тот комментарий? — спрашивает все еще удивленный Чанбин, на что получает притупленный взгляд карих глаз. Чан выглядит так, словно очень и очень не хочет говорить то, что вдруг пришло ему на ум, но с большим усилием все-таки открывает рот: — Просто… Ну, я вдруг осознал, конечно, очевидное, но все же… Нас ведь убьют, если мы не справимся. Почему-то именно после письма Леви этот факт врезался в голову. В возникшей тишине они понимали, что думает каждый из них. Все знали то, о чем говорит Чан, но без риска они и на миллиметр с места не сдвинутся. Им придется пожертвовать всем, чтобы выбраться отсюда, и это их выбор — рискнуть своей жизнью или и дальше подвергаться насилию неопределенное количество времени и тоже иметь шанс оказаться в одной из могил на территории Кэлюма. — Поэтому мы должны постараться! — пытается изменить общее настроение Чан, выпрямляя спину и поддерживающе улыбаясь. — Да, вот так. Дождемся времени… Как оно там называлось? Люмен? Вот, его и дождемся, а дальше думать будем на месте. Сейчас нам только ждать остается. — Чан, — зовет негромко Минхо, почти незаметно улыбаясь. — Чан, все нормально. Улыбка на лице Чана меркнет, а сам он опускает голову, еле слышно произнося: — Простите, я не должен был об этом говорить. Чонин цокает громко, складывая руки в замок, и говорит с недовольством в голосе: — Ой, подумаешь — новость рассказал. Нашел за что извиняться. Вдруг по всему корпусу разносится скрипящий звук, потом какое-то шуршание, прерванное секундой тишины, а после мужской хриплый голос, словно обволакивая с головы до ног каждого, начинает говорить, привлекая всеобщее внимание: — Дорогие коллеги и учащиеся, с радостью спешу сообщить вам о предстоящем мероприятии на территории нашего замечательного интерната, который пройдет в ближайшую неделю в актовом зале учебного корпуса. Всех сотрудников поздравляю с прекрасной новостью о скором прибытии в Кэлюм секретного артиста — певца, разумеется, — а ученикам желаю провести дополнительный выходной день с пользой. Благодарю за внимание, всем приятного вечера. Голос этот принадлежит директору — пухленькому коротконогому мужичку с облысевшим затылком и угольными усами, о которых легенды ходят. Он ходит косолапя, вразвалку, с такой одышкой, словно марафон всю жизнь бежал без права на отдых, и строит вид толкового дельца, как только оказывается в поле зрения хоть одного человека — даже палец из носа соизволяет извлечь! В динамиках снова что-то внезапно шуршит, заставляя всех на автомате прикрыть уши, и так же неожиданно затихает. Праздничный день, говорите? Значит, вот он — шанс, маячащая попытка и первый шаг к выходу из ада, который они обязаны сделать твердо, но осторожно.***
Во дворе интерната уже порядком прохладно даже солнечным днем, из-за чего приходится постоянно ежиться за пределами еще неотапливаемых, но все же теплых зданий. Однако физруку так совсем не кажется — сам-то в несколько слоев обернут, чтоб его, — поэтому и надумал он вытащить детей на свежий, так сказать, воздух, дабы пробежаться минут десять вокруг учебного корпуса, немного размяться, а дальше — импровизация чистой воды. Либо устроит эстафету, либо сунет в руки мяч и свалит куда-нибудь. Второе, конечно, предпочтительнее, но Хан бы и от первого не отказался: слишком уж он бегать любит, а высвобождать свою энергию в Кэлюме получается разве что благодаря эмоциональному истощению. Вчерашняя новость о праздничном дне ребят, конечно же, обрадовала, но также и заставила немало напрячься. Оно и понятно: это означает, что им надо морально готовиться к ответу на вопрос о том, есть ли у них возможность сбежать. Но самое неоднозначное во всей этой истории — это то, как они ввосьмером смогут оказаться незамеченными, если даже в самое лучшее для бегства время слежка за детьми хоть и ослабевает, но не исключается полностью. Да, охранники считают себя ничем не хуже остальных, поэтому и выпивают немало на посте, но они все еще в состоянии понимать свою задачу по недопущению побега. Пожалуй, только бдительность тускнеет. Джисон старается успокоить смятенное сердце, быстро стучащееся то ли от пробежки, то ли от мыслей о предстоящем событии, и смотрит себе под ноги, не поднимая головы: он все такой же неуклюжий, как и всегда, поэтому упираться взглядом в землю во время пробежек стало его стальной привычкой, еще ни разу его не подводившей. Но вот ирония — он настолько задумался, что не услышал свистка учителя, означающего конец пробежки, и не успел быстро среагировать на внезапно появившийся в его поле зрения носок черных туфель. И, конечно же, споткнулся. В его память внезапно врезается воспоминание о самом первом дне пребывания в Кэлюме, когда за похожее он был избит распсиховавшимся Лео, отчего руки боязливо затряслись, а дыхание сильно сбилось. Земля грязная — утром шел небольшой дождь, — но Джисон не может заставить себя встать, зная, что снова упадет, поскольку дрожат и ноги тоже. Он боится поднимать взгляд, потому что тем, о чью ногу он споткнулся, снова может оказаться Лео: тот ведь ошивался все это время рядом, наблюдая за их классом непонятно с какой целью. Джисон поворачивается на какое-то шуршание, замечая идущего в его сторону Хенджина на фоне замерших учеников, но обзор внезапно перекрывает чья-то рука, протянутая ему сверху. Рука человека с хорошо начищенными черными туфлями. — Сильно ушибся? — спрашивает с улыбкой мужчина лет пятидесяти, ожидая, когда Джисон схватится за его руку. Где-то впереди останавливается Хенджин, не собираясь вмешиваться, а позади новоявленного мужчины выстраиваются в ряд несколько человек в костюмах. Каков контраст — мужчина этот выглядит обычным добреньким дядькой в хорошей одежде, в то время как люди, пришедшие с ним, словно статуи каменные; позади и вовсе маячит Лео, у которого злая псина — тотемное животное. Так что этот мужчина кажется еще добрее, чем выглядел бы для любого другого подростка. — Нет, со мной все в порядке, — хватается Джисон за протянутую руку, поднимаясь с сырой земли и неловко отряхивая свои штаны. — Извините, сэр, я вас не заметил. Джисон не верит улыбкам. Никогда и ни в какой ситуации он не поверит ни в одну улыбку незнакомого и малознакомого человека, потому что понял, насколько хорошо люди умеют врать. Иногда даже завидно становится. По этой самой причине он и ждет в любой момент пощечины, толчка, удара кулаком или ногой — все что угодно, даже если мужчина продолжает улыбаться. Но никак не ожидает улыбки еще шире и большой морщинистой ладони на своем плече, хлопающей по нему. — Да не трясись ты так, — весело замечает мужчина, проходя дальше и обращаясь к подошедшему Пирату: — Чего у вас мальчишки такие зашуганные, Лео? Ругаете, что ли, так часто? Хоть вопрос больше похож на риторический, Лео тянет уголок губ вверх, ухмыляясь так, что заостренный клык врезается в тонкую нижнюю губу, и переводит взгляд на глубоко дышащего Джисона, который с каждой секундой распахивает глаза все сильнее. — Иногда заслуживают, губернатор, иногда заслуживают… Джисон теперь одну истину понимает: ему конец.