Школа Кэлюм: Забытые в могилах

Выходной осенний день, когда занятия только-только закончились и дети либо возвращаются с учебного корпуса в жилой, по своим комнатам, либо решают задержаться на территории интерната и подурачиться, пока это позволено. Тридцать седьмая комната, в которую поселили Джисона, немного тесная для восьми человек, но в то же время уютная, над чем постарались его новоиспеченные сожители. Как эти ребята успели его проинформировать, все комнаты здесь одинаковые, за исключением небольших отличий. Четыре металлические кровати напротив четырех: у каждого здесь свое спальное место, хоть и расстояние между ними небольшое. Между последними кроватями у стены есть деревянный письменный столик, местами разрисованный то мелками, то ручками, а прямо перед ним — окно, выходящее на главный двор. Сторона солнечная, поэтому летом, как успел узнать Джисон, находиться в комнате отчасти нестерпимо, но сейчас, когда уже скоро начнет холодать, это будет недолгим плюсом, пока солнце не перестанет появляться хотя бы на несколько часов. — Это твой первый день, и тебя уже успели выпороть? У Джисона не очень хорошая память на имена, но говорящего явно зовут Чанбин. Почему-то именно его он запомнил сразу же, однако мог бы постараться и лучше, поскольку в комнате сейчас находятся всего-то четверо, помимо самого Джисона, остальные же трое еще не пришли. Хана уложили на теперь уже его кровать, находящуюся у стены по одну сторону стола, прося повернуться лицом в подушку, отчего он сначала с протестами задергался, имея не самые лучшие и слишком свежие воспоминания, но все же успокоился, когда ему показали какую-то заживляющую мазь, которую успел стащить около недели назад самый младший из них, Чонин. — Я тоже все еще в колоссальном удивлении, не спрашивай меня, — кряхтит Джисон, когда не очень-то и нежно его раны по всей спине обрабатывает парень, имени которого он еще не запомнил. Куда уж там, он даже не знает, сколько им всем лет и как ему следует обращаться к каждому из них. — Кстати, — приподнимает Джисон голову, поворачивая ее к Чонину, — зачем ты украл в медкорпусе эту мазь? — На всякий случай, — отвечает тот, усаживаясь на пол и облокачиваясь о соседнюю кровать. — Мне сложно держать язык за зубами, а это большой минус здесь. Ну, знаешь, тридцать ударов тем самым ремнем — вещь не то чтобы приятная. — Так это у вас тут распространенная практика, — вздыхает Джисон и в очередной раз шипит, когда не самые нежные пальцы особенно болезненно проходятся по его спине. — Пожалуйста, поаккуратней… — Минхо, — напоминает ему этот странный юноша, даже не пытаясь смягчиться. — Для тебя хен. — Помилуй, хен, почему ты так агрессивно втираешь в меня эту мазь? Слышится тихий смешок, издаваемый, кажется, Чаном. Этот парень выглядит пока самым безобидным, в отличие от сущего демона, возвышающегося над его многострадальной спиной. — Думаю, Минхо просто зол, что ты сам не прочь был здесь оказаться, — улыбается он, подбирая под себя ноги на своей кровати. — Вход открыт, выход закрыт. Это означает, — вздыхает Чан, покачиваясь из стороны в сторону, — что сюда легко попасть, но невозможно выбраться по собственному желанию. Если только они сами тебя не выпустят. — И как это решается? То, кого выпустят, а кого оставят? — уже расслабленно спрашивает Джисон, поскольку этот злой хен соизволил проявить хоть какое-то сочувствие и не истязать его так сильно. — Никак, — все еще улыбается Чан. — Нет алгоритма, все основывается на случайностях. Но чем лучше для них ты себя ведешь, тем выше шанс смотаться отсюда. Минхо после этих слов громко хмыкает, бубня недовольное: — Если бы кое-кто не был таким добрым, давно бы уже свалил. — Ой, да ладно тебе, — еще шире растягивает улыбку Чан, мелкими шажочками подходя к Ли, чтобы устроить свой подбородок на его напряженном плече. — Зато тебя здесь одного не оставлю. Мы ведь с детства лучшие подружки, забыл? Как ты тут без меня будешь? Злосчастный тюбик мази наконец-то закрывается, прячась где-то под половицей, куда ее пихает ответственный Чонин, а Джисон натягивает вместо своей потрепанной футболки чистую кофту, которую ему выдали в том же административном корпусе. Мыться было до слез больно, поэтому пальцев Минхо, на самом деле, он особо не чувствовал после всех тех страданий, через которые пришлось пройти сегодня, но для вида повозмущался. — С детства? — плюхается Джисон на свою кровать так, чтобы не касаться спиной ее железного изголовья, доходящего ему до поясницы. — Вы были знакомы и до интерната? В конце концов отлипший от Минхо Чан садится рядом с Ханом, таща за собой все еще пыхтящего друга, и кивает утвердительно: — Да, жили по соседству. Джисон мычит понятливо, теребя край пахнущей дешевым порошком кофты, и задает вопрос, который мучил его все это время: — А как вы все сюда попали? Ну, из-за чего? — Для начала скажу, — начинает первый Чанбин, — что я тут со своими двумя младшими родными братьями. Чонин, вот, — указывает он на скучающего мальчика, — и еще Феликс, который почему-то задерживается, но скоро придет. Вы с ним одногодки. От восемнадцатилетнего Чана Хан успевает узнать, что Минхо семнадцать, Чанбину шестнадцать, а остальным пятнадцать, кроме четырнадцатилетнего Чонина. — Кстати, предупрежу заранее, — продолжает Чанбин, — у Феликса легкая форма умственной отсталости. Ничего нереально особенного, просто он больше похож на маленького ребенка, более эмоциональный, сильно доверчивый. Речь немного хромает: он может говорить с паузами, долго подбирая нужные слова, да и в целом все… в таком духе. Так вот, — спохватывается он, — мы жили под опекой тетушки столько, сколько себя помним. Про родителей она говорить отказывалась, поэтому мы ничего о них не знаем. Она заболела от стресса, переутомления и в конечном итоге умерла. — Врачей сейчас найти сложно, — говорит Чонин, обнимая руками колени, — да и стоит все это дорого, у тетушки просто не было на это денег. Копить она не могла себе позволить, все на нас тратила. Лишь бы поесть нам принести. — Так нас и забрали сюда, — подытоживает Чанбин. История их кажется Джисону слишком грустной, чтобы так спокойно о ней говорить, но если вспомнить, где они находятся, ничего хорошего ожидать не приходится, как он уже понял. — Ну, что насчет меня, — бодро разрывает возникшую тишину Чан, — родители — пьяницы те еще: пропили все, что имели. Может, и меня бы такими темпами продали за бутылку, — смеется он. — Поэтому меня сюда забрали. На этом, пожалуй, все. — Он всегда такой позитивный, не удивляйся так, глаза выпадут, — складывает руки в замок Минхо, удобнее усаживаясь на Джисоновой кровати. — Чего смотришь? — О себе расскажи, — хлопает ресницами Хан, ожидая пока что последнего рассказа. — Еще чего сделать? — приторно сладко тянет Минхо, за что получает тычок в бок от Чана. — Ладно, ладно. Родители погибли. Их кто-то ограбить пытался, пока они с рынка домой возвращались, и об этом пронюхали местные законопослушники, которые упекли меня сюда вслед за Чаном. — Хотел бы остаться на улице? — против воли вырывается у Джисона, но он продолжает начатое: — Дисциплина тут, как я вижу, уж слишком строгая, раз весь подвал в крови, но тут хотя бы учат, кормят и предоставляют крышу над головой. Разве это не лучше сырых, грязных и холодных улиц? Кажется, Джисон зря открыл рот. У Минхо словно глаза загораются красным огнем, а кулаки до побеления сжимаются. Даже Чан на фоне грузно вздыхает, опуская голову пониже и укладывая локти на колени. — Послушай внимательно, — шипит Минхо, совершенно не думая моргать. — Если ты пришел сюда за халявной едой и мягкой кроватью, спешу тебя разочаровать. Ничего бесплатного здесь нет, оплата производится твоей жизнью. Джисон сначала хмурит брови, недовольствуя от того, что на него тут практически рычат, но как только до него доходит смысл последних слов, он осекается, а почти дрожащий от раздражения Минхо продолжает: — Неправильно подышишь, не так шагнешь, шире нужного откроешь рот… Тебя могут и просто так избить, если у них будет плохое настроение. — Но как так… Разве нет ни одного гуманного человека здесь? — Сторожей с ружьями видел? — когда Джисон несмело кивает, Минхо злостно продолжает: — Думаешь, на кого они их направляют? На нежелательных гостей или в целях самообороны? Ни хрена подобного. Эти ружья висят на их шеях, чтобы в нас целиться, если кто-то решил сбежать! Почему, думаешь, Чан сказал тебе, что выхода отсюда нет? Потому что ты либо сидишь попой на стуле ровно, либо тебя убивают за попытку побега, — под конец Минхо заметно успокаивается, разжимая кулаки. — Нет здесь и тени гуманности. Ни одного хоть на каплю эмпатичного человека. Интересно, почему так? Дай людям волю и скажи, что те останутся безнаказанными, они переубивают друг друга. Вот почему самый быстрый способ помочь Земле — избавиться от закона. Слышится тяжелый вздох Чана, который потирает потные ладони о свои темно-зеленые шорты, где на одной из шлевок висит небольшой брелок из коричневых и бежевых бусинок. Он мешкает недолго и тихо говорит: — Тут редко появляется проверка. До смешного редко. И никто ничем, кроме как состоянием корпусов, не интересуется. До учащихся никому дела нет, хоть они все прекрасно видят. Просто никто не хочет напрягаться и заниматься этой чертовщиной. Кому вообще сейчас нужны дети, которым некуда деться? Осознание как таковое еще не в полной мере накатывает на Джисона, но губы безотчетно он поджимает, переставая ожидать чего-то хорошего от этого места. — Ходит тут одна легенда, — вспоминает вдруг Чонин, облокачиваясь на Чанбина, — про двух братьев. Не знаю, насколько она достоверная, но… Одному было двенадцать, другому не больше девяти. Запуганный здешним порядком девятилетний был очень привязан к брату, ему сложно было отлипать от него даже на минуту, поэтому он часто забирался к тому под одеяло вопреки запрету и предупреждениям. Старший не мог оторвать брата от себя, поскольку тот начинал трястись от страха и громко плакать, что раздражало дежурных, но иногда у него получалось уговорить младшего на то, чтобы они держались за руку, лежа на своих кроватях, пока он не заснет. Расстояние, как видишь, между спальными местами мизерное. Когда мальчика впервые поймали на том, что спит он не на своем месте, его выпороли тридцать раз тем самым ремнем. Он тут у нас один на всех и во все времена… Для девятилетнего это слишком большое число ударов, поэтому мальчик долго не мог в себя прийти. Но забираться на кровать старшего он не перестал, рыдая с каждым разом все сильнее, за что снова получал по спине и ногам. Старший и пытался поговорить со своим непреклонным братом, и молил не бить его воспитателей, но все привело к тому, что после очередного наказания младший просто не вернулся. Джисон смотрит ошарашенно, глубоко надеясь, что это все не более чем сказки. — Его… убили? — спрашивает он осторожно, ерзая на кровати. — Да, но в документах причиной смерти указали болезнь и слабость, приведшие к смерти. Минхо поднимается на ноги, направляясь в сторону выхода, останавливается на мгновение и наставляет: — Поэтому всегда будь начеку и не высовывайся лишний раз, если жизнь дорога, — и выходит, негромко хлопая дверью. Джисон кивает в пустоту, с вопросом в глазах поворачивая голову к Чану, который переплетает свои пальцы и хлопает глазами. — Ну, это… Он на самом деле не такой противный, — оправдывает он своего лучшего друга. — Просто он по-другому заботиться не умеет. Делает вид, что злится, и, вообще, ты сам во всем виноват, но в действительности Минхо очень мягкосердечный. Постепенно он будет тебе открываться, не волнуйся. — Еще чего, волноваться из-за него, — почти обиженно тянет Джисон, но быстро выпрямляется, когда слышит вновь говорящего Чана. — Пойдем, я расскажу и покажу тебе больше об этой школе.

***

Сразу по приезде Джисон успел насчитать пять корпусов, первым из которых был жилой. Над главной дверью этого здания висят громоздкие настенные часы, шестеренки которых смазываются разве что ядом здешних сотрудников. Комнаты мальчишек располагаются на втором — и совсем немного на первом — этаже, а комнаты персонала — на третьем; столовая, душ и туалеты находятся на первом, как успел Джисону показать Чан. Следующим был учебный корпус, уже двухэтажный, с множеством кабинетов и актовым залом. Третий — спортзал, отделенный в небольшое строение, но чаще всего урок физкультуры, как сказал Чан, проводят на улице, даже если стоит мороз. Говорят, для закалки, а истинный мотив увидеть можно на лице физрука. Дальше идет одноэтажный медицинский корпус, а за ним — административный, в котором Джисон уже успел побывать. Ремонт во всех корпусах отнюдь не новенький, зимой все мерзнут, поскольку одеяла не всегда греют, но жить можно. В каких-то местах сыпется несвежая штукатурка, туалеты пахнут не утренней зарей, одежду выдают уже явно поношенную, мебель катастрофически старая, полы скрипучие, матрасы и одеяло мальчики сами выносят проветрить, чаще тайком. — А это… — чешет затылок Джисон, когда они вдвоем возвращаются в жилой корпус, чтобы направиться в столовую, поскольку уже время обеда, а кормят тут строго по расписанию. — Выдают какие-нибудь куртки или еще что-то зимой? В этом году быстро холодает. — Нет, — усмехается Чан, направляясь в сторону их излюбленного стола, где уже сидят остальные ребята. — Просто меньше времени проводим на улице. Дают разве что несколько старых свитеров на смену, но на этом все. А ты мерзляк? — Немного, думаю. Когда они берут свои порции и подходят ближе к столу, за которым расположилось шестеро человек, Джисон обводит их всех взглядом, примечая незнакомые лица. Это, должно быть, и есть те самые Феликс, Хенджин и Сынмин. Феликса Джисон узнает сразу: он единственный, кто с искрящимися глазами солнечно улыбается, кажется, совсем без причины, но выглядит настолько невинным и уязвимым, с какой-то плюшевой игрушкой на коленях в виде цыпленка, что сразу становится ясна причина такой опеки над ним Чанбином. Вьющиеся и выгоревшие в золотой волосы, почти доходящие до плеч, веснушчатые щеки и нос, милая улыбка и большие, полные чего-то по-детски мечтательного, глаза. Феликс ерзает на стуле, неуклюже ковыряя ложкой еду, и только когда Чанбин замечает это и сам кормит его, Джисон понимает, в чем дело: слабо развитая мелкая моторика. Если даже столовыми приборами сложно кушать, тогда он наверняка пользоваться перьевой ручкой не в силах. Интересно, как к нему относится персонал? — Привет, — улыбается добродушно ему пока еще незнакомый юноша, который сразу же представляется Хенджином и поворачивается к Минхо. — Ты сказал, что он выглядит глупо, но Джисон довольно милый. Хан тормозит на мгновение, когда усаживается, наконец, на единственно свободный стул, который по воле издевающейся над ним судьбы оказывается слева от Минхо. — Ты сделал что? — шипит он, глядя на невозмутимого Минхо с осуждением. — Такими темпами мы с тобой не подружимся, приятель. Тот фыркает достаточно громко, чтобы все за столом прыснули в свои кулаки от смеха, и величественным тоном проговаривает: — Нужен был ты мне, нелепыш. С тобой поведешься, все мозги сами собой выпадут, а оно мне не надо. — Кто… — раскрывает рот от удивления Джисон, наблюдая за тем, как грациозно Минхо поедает свой обед. — Такого слова вообще нет! — Ты же как-то по свету ходишь, значит, есть, — отвечают ему, игнорируя стремительно краснеющее от внезапного негодования лицо. — Сущий дьявол… — выдыхает Джисон, уделяя в конце концов внимание тарелке перед собой, в которую неосторожно шлепнули пюре ложкой размером с его голову. Без подливы, что очень огорчает. — Он самый, — почти мурлычет Минхо, неожиданно улыбаясь. Он такой… странный? Но еще более странно то, что Джисона он пока не бесит. Ничего, совместное проживание только впереди. — Привет, Джисон, — зовет его мягкий голос. — Меня зовут Сынмин, и, наверное, добро пожаловать?.. В это место, да. Джисон вымученно улыбается: рассказы этих ребят никаким образом его не обнадеживают, а тот слепой на один глаз сотрудник, похоже, будет сниться ему в кошмарах. Спина от воспоминаний о нем словно поджигается. — Кстати, а вы не знаете про… Ну, он такой высокий, нет одного пальца на руке, еще глаз… — А, этот, — оживленно перебивает Чонин, выпрямляясь на стуле и откладывая ложку в сторону. — Он… что-то вроде завхоза здесь, но при этом еще и руководящий дежурными. Из-за не самого презентабельного глаза он в одно время носил повязку, но как только узнал о том, что за это его прозвали Пиратом, он ее снял. Думаю, у него комплексы из-за внешности, поэтому всегда такой дерганый. — На самом деле, тогда произошла одна история… — заминаясь, говорит Хенджин. — Опять ужасы свои рассказывать будете? — нервно смеется Джисон, прячет руки под стол, случайно задевая Минхо, и тихо извиняется. — На этот раз история настоящая, — отзывается Сынмин. — Это случилось при нас. Хенджин коротко кивает, почесывая шею, и продолжает: — Да, так вот… Он ловил детей в коридорах и, чуть ли не угрожая, выпытывал у них информацию о том, кто ему такое прозвище дал. Когда Пират дошел до первоисточника, он… отрезал тому мальчику палец. Тоже указательный, тоже на правой руке. Джисон чувствует ком в горле и отставляет ложку, поскольку еда вдруг перестала проглатываться. Не то чтобы после всех историй он ожидал чего-то хорошего, но… С этими людьми все настолько не в порядке? — Все знали, что он вынюхивает этого ребенка, — отпивает воды из стакана Минхо, не поднимая взгляда от своей тарелки. — И в день, когда он с самого утра был как голодный дикий зверь, а ближе к отбою поставили ту самую пластинку, все поняли, что происходит. Что он нашел. — Ту… самую? — неуверенно спрашивает Джисон, пытаясь заглянуть в уставшие и переполненные воспоминаниями глаза Минхо. — Да, — отвечает за друга Чан. — Они всегда включают одну и ту же мелодию, когда ведут детей в комнату наказания, чтобы не было слышно криков. Всегда, когда слышим ее, мы знаем, что кого-то прямо сейчас избивают там, внизу, и просто надеемся, что он выживет. В такие моменты вспоминаешь, каким ужасом в действительности окружен. Мимо их стола проходит мужчина с повязкой на руке, означающей, что он сегодня дежурный в столовой, и пристально смотрит Джисону в глаза, словно изучая. Хан провожает его взглядом и натыкается на встревоженное выражение лица Сынмина, который предупреждает шепотом, когда дежурный отходит на достаточное расстояние, чтобы не услышать их: — Постарайся не смотреть больше им в глаза настолько долго, ладно? Просто на всякий случай. Джисон мычит утвердительно, снова находя взглядом того дежурного, стоящего к ним спиной, и вспоминает то, о чем хотел спросить. — А что за мелодия? Та, которую они все время проигрывают, если бьют кого-то. — Директор — поклонник Паганини, — улыбается невесело Чан, — особенно его Кампанеллы, которая нам уже в кошмарах снится. — По его воле эта пластинка скоро сотрется, — хмыкает Чанбин и вытирает остатки еды с щеки Феликса, который все это время с широко распахнутыми глазами слушал говорящих. Хан только сейчас замечает, как Феликс смотрит на него с блеском интереса, и слабо улыбается ему, получая широкую улыбку в ответ. — Настолько часто ее включают? — спрашивает Джисон, поворачиваясь на смешок Минхо. — О, поверь, настолько.

***

Отбой объявили уже как три часа назад, но дежурные не перестают бродить по комнатам, проверяя, действительно ли все спят, а не перешептываются или играют друг с другом. Стрелка часов вскоре перевалит за полночь, и к этому времени все в тридцать седьмой комнате уже спят, укутываясь в одеяло сильнее и довольно посапывая. Ночами холодает, и спать в одной только кофте было бы неразумно. Благодаря тому, что дежурство еще не прекратили, в воздухе висит стальная тишина, нарушаемая разве что шарканьем обуви. Из-за слабого ветра за окном негромко шелестят листья тех немногочисленных деревьев, что не срубили на территории интерната. Атмосфера действительно успокаивающая, если забыть о том, где именно они находятся, но внезапно раздавшаяся по всему корпусу мелодия будит Джисона. Это и есть та самая «Кампанелла»? Помимо Хана просыпаются и все остальные в комнате, кроме сладко спящего Феликса, который со слегка открытым ртом крепко обнимает своего цыпленка. Джисон невольно улыбается при виде этой картины и сразу же меняется в лице, когда слышит ругательства слева от себя. Он садится на кровати лицом к кряхтящему Минхо, облокачиваясь о стену напротив входной двери и прижимая колени к груди. — Что это? — неспокойно спрашивает он, обвивая руками ноги. — Кампанелла, чтоб ее, — хриплым голосом отзывается Минхо, приподнимаясь на локте и на секунду поворачивая голову в сторону двери. — Просто ложись спать, ты привыкнешь со временем, — говорит он, укладывая голову на подушку и хмуря брови от уже явно раздражающей мелодии скрипки. Остальные тоже ложатся, доставая из-под матраса кусочки ваты, которые они плотно запихивают себе в уши, а сонный Чонин, ловя на себе удивленный взгляд Джисона, говорит почти невнятно: — Под твоим матрасом тоже есть, возьми. — Откуда? — Вату я тоже стащил, невозможно под эту проклятую скрипку спать. Под матрасом, как и обещано, действительно лежат два кусочка ваты, по форме напоминающие беруши. — Что с тобой сделают, если поймают?.. — спрашивает Джисон, совсем не ожидая реакции на свой вопрос, однако Чонин находит в себе силы ответить. — Отрубят руки, наверное, — бубнит в подушку он, натягивая одеяло повыше, а когда слышит выдыхающего «кошмар» Джисона, продолжает: — Да шучу я. Убьют просто, чего им возиться. Все равно могилы не они копают… …И засыпает. Джисону это ой как не нравится, потому что теперь, без знания того, что такое сейчас имел в виду Чонин, он уж точно не заснет. — Не понял… — шепотом орет он, бегая глазами по всей комнате в надежде поговорить хоть с кем-то, но все, как назло, слишком быстро заснули. — Прекрасно. — За корпусом есть кладбище. Минхо приоткрывает один глаз, таращась им на панически сжавшегося до размеров молекулы Джисона, и спешит его… успокоить? Обнадежить? Этого он хотел? — Да ладно тебе, там всего-то пятьдесят четыре могилы, а нас тут почти пятьсот человек, — машет он вяло рукой, зевая. — Считай теперь, каков процент попадания туда. Но учитывай, что дети здесь то уходят, то приходят новенькие, а те могилы появляться начали с самого основания школы. Хотя это было около тридцати или сорока лет назад… не знаю. В общем, расслабь булки и не высовывайся, как я уже говорил тебе. Он поворачивается на другой бок, доставая свои импровизированные беруши, и вытягивает ноги так, что пятки торчат из-под одеяла. Нет, Хан сейчас заплачет. — Минхо… — кажется, у Джисона скоро начнется истерика, и отвернувшийся от него Минхо совсем ситуации не помогает. — Для тебя хен, говорил уже. Чего тебе? — Эй, ты чего меня напугал и отвернулся? А где ответственность за сделанное? Чего мне делать теперь, страшно же, еще эта мелодия не прекращается… С недовольным пыхтением Минхо снова поворачивается, немного приподнимаясь, и спрашивает тихо, чтобы не разбудить остальных: — Ты поныть решил, только чтобы мои нервы пожрать? Хан мнется, опуская голову, и чешет затылок. — Чуть-чуть… — прилетает Минхо ответ, после которого Джисон спешит оправдаться: — Но по большей части ты правда меня напугал. — И что теперь предлагаешь делать? Нет, не смотри на меня так, под свое одеяло не пущу, ты прекрасно слышал историю братьев, которую тебе Чонин рассказывал. Джисон снова ложится, укрываясь своим одеялом, и молча высовывает из-под него руку, неуверенно протягивая ее. — Мне все еще пятнадцать, — бормочет он, не сводя взгляда со своей руки, которая пока остается проигнорированной. — Будешь давить на жалость тем, что еще маленький такой? — после кивка Джисона Минхо фыркает, с преувеличенно тяжелым вздохом хватая чужую руку и переплетая пальцы. — Станет неудобно — отпущу. Предупреждаю, чтобы не орал потом. Джисон улыбается довольно, добиваясь своего, но улыбка эта быстро меркнет, когда он спрашивает: — Слушай, хен… А мы правда ничего не можем сделать? — Не можем, глупыш, совсем ничего не можем. Сжимая чужую ладонь сильнее, Минхо улыбается слабо, словно пытаясь подбодрить, что становится легкой неожиданностью для Джисона. — Как думаешь, почему тот ребенок сейчас там? — Наверное, вышел из комнаты. Не знаю, честно, но именно за нарушение отбоя могут отвести в комнату наказания, если только ты не выходишь в туалет, и отвесить тридцать ударов ремнем, — Минхо выдерживает паузу, но наконец просит, взъерошивая свободной рукой волосы Хана: — Постарайся не думать об этом и поспать, ладно? Как только ты заснешь, все будет нормально, и ты перестанешь слышать эту мелодию. Просто закрой глаза. От стресса ли, от усталости, или чего-то еще, но Джисон в эту ночь засыпает быстро, отмахиваясь от тревожных мыслей и воспоминаний того, как хорошо ему жилось, когда была жива его мать. Знала бы она, как он скучает. Сквозь пелену сна и ватные беруши Джисон слышит звон колокольчиков, после которого мелодия неожиданно обрывается. Снова мертвая тишина, разбавленная тяжелыми шагами и громкими зевками нескольких дежурных, которые тоже собираются лечь поспать.