История о перерождении

      — Уль.       Ульяна молчаливо приподнимает брови, окидывая друга вопросительным взглядом. Она видела, как Романов нервно поджимает губы, стискивает длинные пальцы — делает это каждый раз, каждый день на протяжении полугода, когда смотрит на неё. Такую... неживую. Без блеска и искры в глазах. Без желания жить. Ерёмина лишь грустно усмехалась этим мыслям. А какой ей ещё быть? Неужели ей нужно продолжать улыбаться и жить, словно ничего не произошло? Словно те показательные после победы на чемпионате России не стоили ей жизни. Словно это чёртово золото не отобрало у неё мать, отца и младшего брата. Словно... словно мужчины в форме не выловили её тогда в коридоре буквально за пять минут до выступления, не рассказали об аварии.       "Водитель грузовика потерял управление. Ваших родственников сейчас в срочном порядке реанимируют".       Эти слова набатом, заезженной пластинкой крутились в голове. Как?.. Она же... Она же буквально полчаса назад разговаривала с мамой по видеосвязи! Пререкалась с младшим братом, смеялась вместе с ним и обещала сводить на каток после показательных. Благодарила папу за слова поддержки и уверяла семью, что они ещё успевают — выступление через сорок минут и они обязательно успеют к началу даже с этой небольшой пробкой. Как же так всё обернулось?       — Уль, тебе нужно отдохнуть.       — Я в порядке, Вить.       — Уже десять вечера, — блондин настаивает, беспокойно смотря на подругу. — Ты же всегда в девять уже спала.       — Тебе напомнить, во сколько я ложусь последние полгода? — Ерёмина слабо улыбается. Она видит напряжение на лице Вити. Видит беспокойство в его ясных голубых глазах. Видит, что он отчаянно хочет помочь, только вот не знает как. И это его будто... грызёт? Грызёт точно так же, как и Ульяну. Она чувствовала свою вину каждый раз, когда видела его таким: вместе с ней сломленным, отдающим себя полностью, пытающимся помочь ей всем, чем только может. Такого... разбитого, фальшиво и натянуто улыбающегося.       Девушка коротко вздыхает.       — Хорошо, — всё-таки соглашается. — Тогда давай последний раз пройдёмся по дорожке и каскаду, а потом на боковую.       Отработка элементов занимает не больше пяти минут, даже чуть меньше. Жаль. Уля бы предпочла остаться на льду подольше.       "Нет. Не могу больше видеть его таким", — проскальзывает в мыслях. "Вообще больше ничего не могу".       — Тебя подвезти? — Романов нажимает кнопку на ключах, открывая автомобиль. — Автобусы в такое время уже не ходят.       — Хочу пройтись.       — Давай тогда я провожу.       — Одна, — отрезает Ерёмина, строго, даже слегка раздражённо смотря на лучшего друга. Взгляд её тут же смягчается. — Хочу проветриться. Я напишу, как только приду домой.       — Точно?       — Точно, — она пытается успокаивающе улыбнуться. Выходит просто отвратительно. Они оба понимают это, но лишь молча расходятся.       Ульяна врёт. Неосознанно на самом-то деле. Просто в последний момент она сворачивает в противоположную от своего района сторону — появилось желание прогуляться по ночной Москве. Даже не прогуляться. Скорее просто стереть в кровь ноги об асфальтированные дорожки, бесцельно бродя по городу и слушая музыку. Ей и вправду стоило бы проветриться. За последние полгода она никуда и не выбиралась, кроме как на тренировки. Да и собственная квартира словно была уже чужой. Уля не могла спокойной смотреть на светлые стены, на кремовую плитку кухни, которую она выбирала с мамой; на этажерки с цветами и этот дурацкий гобелен ручной работы на стене, который родственница откопала на какой-то распродаже. Василиса обожала подобные штучки: устаревшие, странные, но по её мнению милые, красивые и прибавляющие уют. Верно. Обожала...       Ульяна не успела даже попращаться с ними. Не хватило всего пары грёбаных минут. Если бы она приехала немножечко раньше... совсем немножечко.       "Прекрати. Невозможно изменить прошлое. Они умерли. И ты вместе с ними".       От этих мыслей становилось тошно. Ноги отчаянно подгибались, а руки мелко подрагивали. Всё тело то каменело, то становилось слишком мягким, неуправляемым, ватным. Возможно, это было даже хорошо: ноги сами несли Ульяну в непонятном ей направлении. Она узнавала здания, вывески, закрытые лавочки и показывающиеся рядом скверики, но не могла понять, куда идёт. Ноги гудели после долгой тренировки, а мышцы просили об отдыхе. Всё тело просило хотя бы о нескольких минутах передышки.       Девушка себе этого не позволяла, продолжая просто идти вникуда, теряясь в ярких неоновых вывесках, высоких зданиях и песнях, поочередно сменяющих друг друга в наушниках.       Говоря честно, она даже и не помнила, как по-немногу начало вставать солнце. И не удивительно — летом световой день начинается куда раньше. Сколько сейсас? Четыре? Пять? Не особо и важно. На самом деле, всё уже не особо и важно. Не важны и пробелы в памяти. Так даже легче: шатенка не будет помнить, как поднималась на крышу жилой высотки в спальном районе. Сколько этажей — также не помнила. В сознании закрепилось только пьянящее чувство, когда ветер хлестает тебя по лицу, спутывая волосы и заставляя жмуриться: глаза слезились от таких резких порывов, а уши закладывало от завываний даже сквозь оглушительно громкую музыку в наушниках. Какакой раз за эти часы она переслушивает этот плейлист? Третий? Четвёртый? Или, может быть, даже шестой или седьмой?       "Уже неважно. Скоро вообще не будет ничего важного".       Это... смущало. Смущало, с какой уверенностью Ульяна перелезла через невысокие перила, ограждающие край крыши. Смущало, с какой лёгкостью она стояла на самом краю, а в наушниках словно назло заиграла песня с суицидальным подтекстом. Смущало так же то, что это решение даже не было и принято толком: фигуристка словно шла на поводу у чего-то. У чувств. У горя. У опустошонности.       Ну же. Один шажок. Маленький, совсем незначительный шажок вперёд. Потом мягко отпустить перила и молча вспорхнуть в блаженную мглу, в долгожданную тишину, где нет никаких тяготящих мыслей.       "Не смей!"       Ульяну словно бьёт током, когда голос Влада появляется в её голове. Младший братишка что-то отчаянно кричит, уговаривая её не делать этого. А потом появляются голоса родителей. Они кричат наперебой, словно соревнуются: чей же крик громче и чьи слова быстрее дойдут до Ерёминой?       У Ули начинает раскалываться голова. Она сжимает пальцами одной руки виски, второй продолжая держаться за перила. Ветер переменился: теперь он бьёт ей в спину, подталкивая к краю.       "Нет! Немедленно уходи оттуда!"       "Что, чёрт возьми, ты делаешь?!"       "Тебе есть, ради чего жить!"       Голоса любимых резкой отрезвляющей болью раздаются в голове, пока та не начинает гудеть и буквально дребезжать от громких криков. В ушах начинает звенеть.       "Так нельзя!"       "Ульяна!"       ... нельзя. Нет, ей нельзя делать этого. Столько всего ещё не закончено. Она должна пережить весь этот кошмар. Должна посвятить свою жизнь памяти о родных. Должна исполнить их последнее желание: пережить это и продолжить жить дальше.       Она хочет этого: хочет жить. Осознание такой простой вещи приходит совсем неожиданно, даже скорее спонтанно. Так же спонтанно, как и осечка: правая нога соскальзывает с края здания. Короткий крик, взмахи руками. Шатенка буквально в последнюю секунду успевает схватиться за вертикальные металлические прутья и зависает над пропастью высотой в пятнадцать этажей. Кровь стучит в висках, Ерёмина слышит порывы ветра: наушники выпали из ушей и полетели вниз, на асфальт.       — Н-нет! — на глаза накатывают слезы. Нет, пожалуйста! Ульяна хочет жить! Хочетхочетхочет! Только не смерть. Только не такая! — К-кто-нибудь... пожалуйста.       Руки начинают болеть, пальцы скользят по металлу от пота. Фигуристка отчаянно цепляется за прутья, пытается хоть немного оттолкнуться от чего-нибудь, лишь бы приподняться немного выше.       Нет, пожалуйста. Она не хочет умирать. Жить. Только жить! Это всё, чего она просит.       — Твою, блять, мать! Ульяна!       Пальцы окончательно соскальзывают в тот момент, когда её тянут вверх, перетягивают через перила и почти что роняют на крышу. Кровь стучит в висках, руки болят, а сама девушка почти что задыхается от слёз. Она еле-еле различает перед собой разъяренное лицо Виктора. Слышит, как он кричит, но не может разобрать слов из-за гула в ушах.       Уля не помнила, чтобы Витя кричал хоть когда-то. Он всегда такой... спокойный на людях, не поднимает ни на кого голос, не говоря уже о том, чтобы позволить себе ударить кого-то. Но Ерёмина словно физически ощущала его крик: внутри всё сковывалось, стягивалось в тугой узел ещё большего страха и напряжения.       — Какого черта ты вообще творишь, дура?! Со свету решила саму себя сжить?! Идиотка!       — В-вить, я... — Фигуристка буквально проглатывала слёзы и чуть ли не задыхалась: нос заложило, а через рот дышать почти не получалось.       Блондин ещё раз встряхнул подругу за плечи.       — Тупица, идиотка безмозглая! О чём ты вообще думала?! О чём ты... — Казалось, Витя только сейчас обратил внимание на её лицо. Вся в слезах, еле дышащая, красная. Ерёмину всю и без того крупно потрясывало. На неё явно накатывала истерика. — Чёрт тебя дери, — он прижал подругу к себе, с силой сжимая в своих руках. Острым носом уткнулся ей в макушку, зажмуривая глаза, — как же я перепугался.       Улю прорывает: она начинает рыдать в голос, дрожащими пальцами отчаянно хватается за его одежду. Она что-то бормочет сквозь громкие рыдания, прижимается сильнее к другу, утыкаясь лицом тому в плечо и глуша и без того тихие реплики. Осознание того, что могло случиться, обрушенным домом валится на неё.       — Я не хочу умирать, Вить, — наконец более разборчиво произносит сквозь рыдания. — Не хочу, не хочу, не хочу. Я хочу жить. Просыпаться по утрам, кататься на коньках, есть мороженое и ненавидеть парки аттракционов. Хочу жить, житьжитьжить. Не хочу умирать, Вить. Не хочу, не хочу, не хочу!       — Тише-тише, — он гладит Ульяну по голове, волосам, спине, проводит руками по плечам. Отчаянно пытается успокоить. И её, и себя. — Не умрёшь. Обещаю, не умрёшь. По крайней мере сейчас. Давай, милая, тише. Всё будет хорошо, клянусь тебе. Мы со всем справимся. Клянусь, Уль. Только никогда так больше не делай, маленькая, умоляю тебя.       Ульяна начинает рыдать ещё громче. Буквально заливает своими слезами его толстовку, сминает её ладонями на спине и лопатках, отчаянно что-то бормочет о том, что не хочет умирать. О том, как ей страшно, какая она дура, какая же она идиотка. Что-то бормотала о прощении:       — Прости меня, Вить. Простипростипростипрости. Я... я больше никогда. Только пожалуйста... простите...       Вите лишь остаётся успокаивающе гладить её по волосам, спине, плечам и самому молчаливо рыдать, уткнувшись лицом в её макушку.       Жить. Они оба будут жить, наслаждаться каждой секундой этой гребаной жизни. Они оба вытащат друг друга из этой ямы. Вместе справятся со всем и будут жить самой прекрасной жизнью, которая только может быть у людей. Да, обязательно.       Обязательно.