Звук, с которым штык входит в тело, всегда одинаковый.
Его запоминаешь на всю жизнь, больше руками чувствуешь, чем слышишь — сопротивление ткани, влажную податливость плоти. Сугимото выучил с первого раза, а потом повторил еще сотни.
Удар не из лучших, приходится по касательной; рвет форму и кожу, но соскальзывает с ребер, не вскрыв грудную клетку. Думать о промахе нет времени: Огата выворачивается по-кошачьи ловко, хватает крепление штыка, отталкивает дуло — выстрел уходит в молоко, в белизну его плаща. Они лицом к лицу.
Огата!
Всего на мгновение время останавливается.
Они не виделись с момента, как Огата на верную смерть — по крайней мере, одну из положенных кошкам девяти — сбегал из больницы в морозный лес, но брошенное в спину обещание свежо, как завязанные на нем чувства. Подкатывающие к горлу, словно желчь от удара под солнечное сплетение, такие же нестерпимые на вкус.
Усталость сметает новой волной адреналина; Сугимото отталкивается и всем весом сшибает Огату с ног. Поезд под ними со свистом летит вперед. Одно неверное движение — и оба сорвутся, рухнут, цепляясь друг за друга, навстречу уродливому бесславному концу. Сугимото все равно; в голове ни одной мысли. Золото, поезд, остатки седьмой дивизии под ними — все исчезает, и в целом мире есть только Огата.
— Я так рад, что ты жив, — Сугимото никогда не был лжецом.
То, что срывается с языка следующим, тоже чистая правда.
Они обмениваются ударами, и думать по-прежнему некогда. Между ними две винтовки, на таком расстоянии — мертвый груз; удар, и одна, выбитая из хватки, проскальзывает по крыше поезда. На поясе — меч, о котором Сугимото не вспоминает, слишком он чужеродный и
чужой. Не из уважения, хотя этот меч его заслуживает: желание жить сильнее любого почтения, попадись лезвие под руку — рубанул бы, не думая, достоин ли его держать. Просто неудержимая, горячая ярость не дает вспомнить, как уложить не свое оружие в руки. Приходится обойтись.
Это не дуэль, а обыкновенная драка, как и положено кошке с собакой. Пинки, короткие, без замаха, толчки, потому что развернуться негде, когда они так близко, захваты — в ход идет все подряд, и на секунды или минуты нет ничего, кроме этой потасовки. Раствориться в насилии давно дается слишком легко. Из горла выскальзывают бессловесные звуки гнева, и Огата вторит такими же, высокими, режущими слух.
Из беспорядочных движений и глухой боли сознание выхватывает росчерк через переносицу — что-то одним движением рассекает кожу под глазами, почти повторяя заживший военный шрам. Они люди, а не звери, носят одежду и оружие, но в рукопашной все равно опускаются до того, чем природа наделила. Сугимото сгождаются и кулаки, а у кошек бывают когти.
У Огаты красивые, твёрдые, строгие руки снайпера. Пальцы, которые не дрожат, часами лежа наизготовку на нежном равновесии спускового крючка — а оканчиваются острым, как у настоящей кошки. Мягкая часть ладони и пальцев с рудиментарными уплотнениями подушечек. В Огате так много от его зверя, и даже такой простой, незатейливый человек, как Сугимото, знает, как он это в себе ненавидит. И все равно почему-то позволял трогать, брать ладонь, ощупывать, изучать. Нажимать на мягкое, чтобы полюбоваться: у Сугимото нет ничего подобного, и раньше негде было увидеть. Подносить ко рту, чтобы приласкать языком.
Сейчас Сугимото хватает его запястье, чтобы стиснуть до хруста, вывернуть руку подальше от своего лица — глаза надо беречь, Огата осознает и свои преимущества, и слабости, он не из тех, кто побрезгует нечестным приемом. Когда Сугимото в себе, это кажется ему низким, свидетельством бесчестия. Когда дерется — почти согласен: разбираться, что правильно и достойно, когда тебя пытаются убить, глупо и опасно.
Схватив за волосы второй рукой, Сугимото со всей силы бьет Огату затылком о крышу вагона — раз, другой, пока не мутится зрячий глаз. Второй, ненастоящий, скользит в глазнице и скашивает набок, но смотрит все так же ясно.
Огата, Огата, Огата.
Притягательный, как винтовка, пойманная в момент выстрела, захваченная пробегающей по металлу и дереву дрожью посылаемой вперед пули.
Неуместно и неизбежно встает перед внутренним взором каждый раз, когда они спали вместе до Абашири. Как Огата выглядел под ним: собранный в тугую пружину удовольствия и расслабленный после оргазма, наблюдающий ленивым кошачьим взглядом; надменно холодный и разгоряченный от страсти. Хриплый голос и пронзительные, нечеловеческие стоны. Мягкий, плотный мех на боках и бедрах и напряженное, неподатливое тело.
Рука ласкающая, рука на курке.
В крови, с разбитым перекошенным в нечитаемой гримасе лицом, судорожно цепляющийся за ставшую бесполезной винтовку побелевшими пальцами свободной руки — Огата никогда не выглядел таким желанным, как сейчас.
Собаки просты и незатейливы; солдаты, компаньоны и защитники, они прямолинейны в неприязни и верны в привязанностях. Кошки своевольны и переменчивы, и никогда не знаешь, что у них в голове. Сугимото это все понимал, в глубине души — и сам, но и советов наслушался в достатке. Понимал — и все равно выбрал однажды согласиться на негласное предложение.
Приклад вскользь бьет Сугимото в челюсть, и в ответ он ловит ослабевшую руку, цепляющуюся за ремень винтовки, и дергает так, что больше чувствует, чем слышит, как что-то внутри смещается. Освободившаяся винтовка отлетает в сторону, и Сугимото кажется, что он слышит, как она срывается с края.
— Сугимото Бессмертный… — хрипит Огата под ним. — Хоть ты не разочаровываешь.
Удары головой ему даром не прошли, мышцы обмякли, в движениях нет былой прыти. Навалившись всем весом, Сугимото прижимает его к крыше, чтобы унялся наконец, колено вклинивается между раздвинутых бедер Огаты —
как тогда, — и вдруг Огата замирает всем телом, а потом подается ближе.
Как тогда.
Сердце молотит в ушах, как оси несущегося поезда. Сугимото смотрит на Огату несколько ударов, не понимая, а потом до него доходит.
Зрячий глаз Огаты подергивается в глазнице, как в припадке, но он в сознании — разбитый рот ухмылкой рассекает перемазанное кровью лицо, остро и четко, не смягчаясь безвольно. Самое время вскочить, дернуть его за наливающийся багровыми пятнами плащ, брезгливо отталкивая от себя, но Огата тут не единственный, у кого с головой непорядок, как бы Сугимото ни хотел ради Асирпы, чтобы это было неправдой.
Сугимото выдыхает с хрипом сквозь сжатые зубы — кровь разлетается от губ, течет через самую глубокую, сквозную рану в щеке. Почему-то думает про Василия, про то, как он ел, отвернувшись от остальных, и из вроде бы подживших и залатанных дыр на щеках сочилась красноватая слюна.
Через металлическую громаду вагона дрожь колес передается их телам, прижатым друг к другу, и кажется почти сладостной. Огата дергает бедрами, и на его бледном лице отражается подобие удовольствия — такое неприглядное, искаженное, что хочется отвести глаза.
Хочется… и никак не выходит.
Он больной на голову, напрочь больной — Сугимото видел на войне и в госпитале, как оно бывает, когда звериная часть берет верх, а человеческая отступает глубоко-глубоко, так, что не вернуться, и человек превращается в животное, чтобы себя защитить, но это не то. Огата не из таких. Человеческое в нем и на человеческое-то не похоже, искореженное до неузнаваемости и наносное, готовое в любой момент уйти в глубину сознания, как тонкий лед, ныряющий в воду под сапогом, и освободить место под что-то дикое и пугающее.
Может, он с самого начала был такой? Может, в нем что-нибудь сломалось по пути?
Часть Сугимото — собранную по кусочкам, склеенную бережно чужой любовью, близостью, разговорами в дороге, признаниями и доверием; часть, которая мечтает ощутить сладость хурмы на языке и вернуться домой, — корежит от отвращения. Другую — ту, которую он принес с войны, — захлестывает безумным желанием.
…желанием убить? желанием взять?
На войне было трудно поначалу. Он выдумал врать себе о том, что на другой стороне неживые, ненастоящие люди, не чувствующие боли, когда их прошибает штыком и развеивает в кровавый дым ударами артиллерии, почти сразу. Из собак выходят хорошие солдаты, это все знают, вот и у Сугимото убивать получалось так, будто он только для этого и родился. И все равно забыться, толкнуть себя к той грани, где исступленное стремление выжить сметает все на своем пути, было трудно — сперва.
А потом что-то переломилось внутри, и трудно стало возвращаться обратно.
Каждый день после армии — бесконечная борьба, будто и не уходил никуда из окопов. Трудно не хвататься за оружие, чуть что, трудно не давать своему зверю думать за него, трудно, выиграв в драке, остановиться, пощадить… Сугимото знает, что старается для себя, а теперь — и это гораздо важнее — для Асирпы, но сдерживаться изматывает. Он любит обретенных товарищей, любит заранее тот дом, который, быть может, отыщет в конце пути, но ничего не может с этим поделать.
Огата не старается сам, и рядом с ним не приходится притворяться другим.
Они по-всякому
дурачились, когда оставались вдвоем. Огата никогда не забывал о своем кошачьем высокомерии, смотрел так, будто не хочет здесь быть, как будто у него есть дела поважнее, чем ложиться под человека — под
собаку, — которого презирает, но позволял все. Пускай поджарое и плотное, но у него было тело стрелка, слабее и деликатнее, чем у Сугимото, привыкшего к рукопашной, и по большей части Сугимото не заигрывался, старался не давать себе воли, чтобы не сломать ненароком. Но откуда-то знал, хоть несносный Огата и считал объяснения ниже своего достоинства, что если и даст — Огата примет все, что Сугимото предложит.
...руки, сомкнутые на горле, пока с языка не перестает сыпаться отвратительная дрянь, от которой темнеет в глазах от гнева, пока глаза не закатятся, пока Сугимото не опомнится с опозданием; влажное лицо от слюны и невольных слез, влажное пятно на штанах…
…однажды Огата наговорил такого, что Сугимото не выдержал, послал его к дьяволу прямо так и ушел, а потом ему приснилось все услышанное, вся дурная фантазия о крови и смерти до последнего слова, и Огата никогда не спал рядом с ними в лагере, но откуда-то все равно знал наутро…
Удовольствие, которому нет равных: дать волю худшему в себе — и не остаться единственным чудовищем в комнате.
Глаза у Огаты блестят. Они думают об одном и том же.
— Было весело, — от крови даже зубы у него красные. — Тебе было, Сугимото?
Тело под ним напрягается, словно взведенный механизм, и земля и небо вдруг меняются местами.
Откуда только силы взялись… но они оба частью звери. Сугимото самоуверен, но не дурак: он вымотан, внизу царила мясорубка, каждый шаг в поезде давался насилу; боль пульсирует, то входит в сознание вспышками, то исчезает, пока еще ободряет, а не замедляет, но с каждым кровавым следом на металле под ними он слабеет. Сугимото устал, а Огата эту драку начинал почти свежим, почти в целости — только белые обмотки на левой ноге ниже колена набрякли красным, но рана, должно быть, несерьезная, не разбила кость, и ногу он совсем не бережет.
Хотя если бы и разбила — не берег бы. Сугимото-то знает, как это бывает: в бою насмерть от собственного тела просишь все до капли, и оно отдаст или погибнет. Тут не до страданий, и подумать, оставит ли каждое отчаянное усилие тебя калекой на выходе, можно будет, когда точно станет ясно, что есть кому калекой оставаться.
В голове гудит, и Сугимото кажется, что боль железным стержнем разливается по прямой от точки до точки. От входного отверстия до выходного, там, где пуля Огаты прошла навылет. В госпитале Иенага поделилась с ним, что мозг не болит, болеть там нечему, и Сугимото согласился перед лицом ее экспертных познаний. Но своим ощущениям он привык доверять сильнее.
Инстинкты вспыхивают сигнальным огнем, требуют спасать ситуацию и себя. Нельзя отдавать инициативу, нельзя сдаваться — но удар был такой силы, что вышиб из легких весь воздух, и тело захватывает минутной слабостью. У Огаты дела, запоздало понимает Сугимото, не лучше: когда он приподнимается над Сугимото на четвереньки, руки у него дрожат, будто приходится каменную плиту подпирать, а тело едва слушается. Слишком потратился, вырываясь. Будь ты хоть в сто раз свежее, с сотрясением не поспоришь.
Свет бьет прямо сверху, смазывая детали, но Сугимото смотрит все равно. Огата смотрит на него в ответ, не пытаясь ни нашарить оружие, ни придушить.
Он такой жалкий в этот момент, избитый, встрепанный, едва в себе. Самый красивый человек из всех, что Сугимото когда-либо встречал.
Это все ракурс, знакомый до одури. Когда они были в пути, Огате нравилось вот так, оседлав его бедра, склонившись вперед с кошачьей грацией. Эта глупая мысль звенит в пустой голове, смешиваясь с другой: если сейчас выбросить руку — успеет схватить штык? хватит ли сил втолкнуть под открытое, мягкое место пониже ребер? какое у Огаты будет лицо?
Какое было, когда они спали вот так?
Под ребрами вспыхивает — не болью, а холодом. Когда лезвие такое острое, входит так гладко, поначалу не больно. Долго думал: штык теперь у Огаты. Без замаха вошел неглубоко, Сугимото бы даже смог рассмеяться, если бы захотел.
— Из всех людей… из всех… людей… — в горле у Огаты что-то влажно хлюпает, но он не делает попыток ни сплюнуть, ни сглотнуть. — Именно ты… Кто бы мог подумать, что только человек, пообещавший убить меня..!
“
Именно я — что,” — хочет спросить Сугимото, но ему кажется, что он знает.
Огата наклоняется ниже, дрожа от усилия, и прижимается к нему ртом. Лицо так рассажено, что он, должно быть, не чувствует ни челюсти, ни губ, не понимает, что рот приоткрыт. Кровь смешивается со слюной в такой пропорции, что это уже и не слюна вовсе.
Кровь на вкус тоже вся одинаковая.
— Посмотри на себя, — тяжело ворочая языком, бормочет Огата куда-то на ухо, слепо вжимаясь щекой. — Все эти люди, купчая, твоя дорогая Асирпа — а ты все равно пришел за мной. После всех этих месяцев… Это то, чего люди хотят от любви?
Его тело наваливается сверху, безвольное, как тряпичное, можно было бы скинуть — но Сугимото знает по себе, что в нужный момент боль послужит запалом, выиграет еще одну неожиданную вспышку силы. Винтовка валяется недалеко. Меч, содранный с пояса их усилиями — тоже.
Что-то дергает Сугимото назад, но он даже обернуться не успевает, не отводит глаз. Рывок дает нужный толчок то ли телу, то ли разуму — Огата кое-как подбирает под себя колено, отталкивается, пихнув Сугимото в наверняка сломанное ребро, когда их тела разделяются. Уцелевшая — чужая — винтовка недалеко; нашарив приклад, Огата опирается на нее всем весом, вздергивая себя на нетвердые ноги. Он едва стоит, обморочно покачиваясь, оружие в его руках лежит до нелепости неловко, но с такого расстояния не промахнешься.
— Было весело, Сугимото, — медленно, будто признание, повторяет он, щурясь сверху вниз.
Взошедшая на крышу Асирпа встает в полный рост за его спиной.
***
Всю жизнь Огата снова и снова оказывается вторым: второй для матери после отца, который не пришел даже попрощаться с ней в смерти; второй для отца после любимого сына; один из многих для Цуруми после остальных фигур на его шахматной доске. Второй для Юсаку — после пули в его голове (и Огата знает, он
знает, что ошибся один-единственный раз, но дороги назад уже нет, и нет нужды думать об этом). Рысь — второй после чистокровных людей, рядовой — после офицеров. В этой гонке есть только первые и проигравшие. Второй, невидимый, неполноценный.
На крыше неуправляемого поезда, в драке насмерть Сугимото смотрит только на него, и на секунду Огата чувствует себя
целым.
***
Асирпа — само совершенство, они с Юсаку совсем не похожи, но Огата не видит различий. С луком в руках, с потемневшими от убийственного намерения глазами, она все, чего Огата мог бы желать — даже если прошло много лет, даже если перед ним совсем другой человек.
Ради меня. Убей ради меня.
Это то, чего люди хотят от любви?
Стрела бьет чуть выше подсумка, и по телу вместе с ядом разливается невыразимое, благословенное облегчение.
