5 раз, когда Ханджи обнимает Моблита...

1. Моблит Бернер не отличался сильной устойчивостью к алкоголю, но это никогда не мешало ему вечерами уединяться с парой бутылок и устало выхлестывать их за рекордное количество времени. Для него это стало чем-то вроде ежедневного ритуала. Капитан Леви называет это зачатками алкоголизма. Моблит молча соглашается. Если днем эти слова задевают, заставляя морщиться и вспоминать очередные бутылки, спрятанные за книгами в штабе, то вечером Бернер слишком выматывается, чтобы об этом думать. По крайней мере Ханджи все равно, как он проводит вечера, если в течение дня он остается собран и компетентен. Если бы Моблит не был, то его лидер и постоянная головная боль уже покоилась бы в чреве какого-нибудь незадачливого подопытного. Бернер снова морщится и тянется к бутылке, которую насквозь, играя всеми цветами, доступными человеческому глазу, прорезают лучи закатного солнца. Он рассеянно переводит взгляд на полузакрытые ставни и трет переносицу. Моблит, в отличие от Ханджи, никогда не считал ежедневный заход солнца чем-то удивительным, не выдумывал нелепых сравнений, не прыгал восторженно, не записывал очередную идею обслюнявленным углем на первой попавшейся поверхности. Рассветы ему нравятся больше. Утро Моблит любит больше вечера. Утро, когда влажная прохлада проникает под грубую ночную рубашку, когда можно в тишине дописывать забытые накануне отчеты, когда Ханджи тихо-тихо сопит в его кровати, под его одеялом, прячась от сырости и холода, утро, когда совсем не тянет пить. Моблит старается запоминать, прятать такие моменты поглубже в сердце, потому что новый день может стать трагедией, вечер — болью, а ночь — безысходностью. Но утренний рассвет — это рождение чего-то нового. Утро — не вечер. Утро — это надежда. Моблиту нравится надеяться. Но сейчас не утро, небо полыхает пожаром ярких красок, а Бернер на секунду жалеет, что под рукой нет чистой бумаги. Но он быстро отмахивается от этой идеи. Моблит уже давно не рисует для развлечения, а страницы блокнота уже все заполнены эскизами титанов в анфас, профиль или даже в разрезе. В горло вливается еще немного крепкой жидкости, а глаза Бернера неотрывно следят за недоделанным отчетом. Ханджи успела натворить за день столько, что умудрилась удивить даже капитана Леви. Уже тогда Моблит знал, на кого свалятся все бумажные тяготы, но свой выбор он сделал несколько лет назад, оставшись под началом увлеченной титанами женщины со стальной решимостью, положив к ее ногам карьеру и остатки нервных клеток. Поэтому он лишь вздыхает и погружается в работу, прикусив язык. Когда Моблит заканчивает с первой половиной бумаг, в комнате уже темно, а две свечи неровным огнем горят на маленьком столике. Он даже не заметил, как Ханджи вернулась. Ее руки, шершавые и теплые на его плечах, покрыты позолями от постоянной работы. Это привычно и Моблиту нравится. Очень на самом деле. Бернер смеряет убийственным взглядом остатки бумаг и приходит к выводу, что ничего плохого не случится, если он позволит себе расслабиться. От Ханджи пахнет гарью, потом и чем-то древесным, ее жилистые руки растирают усталые мышцы, а теплый подбородок удобно устроился на макушке Моблита, вороша сухие ломкие волосы. Бернер изо всех сил пытается подавить зевок, но в сон клонит нещадно. В комнате на удивление совсем не холодно. Наверное, камень еще не отпустил то весеннее тепло, которое с жадностью поглощал с самого утра. Алкоголь, пусть и не самый хороший, тяжелым туманом охватывает голову, горячит щеки и грязную шею. Моблит вспоминает, что не помылся, но справедливо считает, что это может подождать. Даже слегка выпив, Бернер остается хорошим наблюдателем, подмечая малейшие изменения. Правая рука Ханджи перебинтована, и он знает, что там нет ничего серьезного, но все равно всматривается. Всматривается в маленькую родинку на кончике указательного пальца, видит кровь и грязь под отросшими ногтями, замечает небольшие узлы там, где соединяются суставы, отводит взгляд от мизинца, который несколько лет назад стал в два раза короче из-за невнимательности Моблита и буйного характера Ханджи. Ему не нравится вспоминать, поэтому Бернер лишь косит глаза и смотрит на левую руку, аккуратно массирующую ему ноющие мышцы. На ней родинок больше, а пальцы как будто бы длиннее. Моблит не уверен. Зато он видит, что на них ногтевые пластины чуть светлее и аккуратнее, а кутикула не содрана в кровь. Бернер неудобно сгибает шею, потому что ему хочется дотронуться. Он прижимается щекой к теплому запястью, чувствуя напрягающиеся мышцы, и замирает. Тёмная от солнца, не очень чистая рука аккуратно, насколько что-либо, принадлежащее Ханджи Зое, вообще может быть аккуратным, слегка задерживается на плече, а потом перемещается на спину, выводя сильными пальцами круги. — Ты устал, — Ханджи не спрашивает. Ее голос громкий и резкий в любое время суток, но ему это даже нравится. Потому что это Ханджи. Такая какая она есть. — Мне еще нужно закончить отчет, — Моблит хмурится, кусает губы и смотрит на стопку бумаги, лежащую подле полупустой бутылки. — Это ждет до завтра, — на спину наваливается теплая, пахнущая костром и ужином тяжесть. — Тебе нужно отдохнуть, Моблит. Бернер не соглашается, но и не говорит ничего против, потому что Ханджи Зое права. Потому что ее глаза цвета сосновой коры читают людей лучше, чем она думает. К тому же, Моблит знает себя. Он слишком устал, чтобы спорить, поэтому даже не замечает, как оказывается в кровати, повернутым лицом к стене. Ханджи прижимается сзади, обхватывая его мягкий торс ледяными ногами, запускает руки под одеяло, дышит в шею и ухмыляется. Моблит это затылком чувствует. Они не желают друг другу спокойной ночи, но он знает, что завтра будет новый рассвет, день и, если повезет, вечер. Моблит надеется. 2. Иногда Моблиту не хватает простой разрядки, иногда перед глазами стоят привычные до тошноты сцены. Сегодня они потеряли два отряда. Стандартное количество, а он никак не может привыкнуть. После каждой вылазки за стены, после очередного сожранного солдата, после болезненных криков, звуков разрываемой плоти и дробящихся костей, после отчаянных рыданий незнакомых ему людей Моблиту хочется уснуть и проснуться тогда, когда все закончится. Если закончится. Бернера тошнит, и он знает, что не только его одного. Капитан Леви снова смотрит на всех этим самым взглядом, а потом запирается вместе с главнокомандующим. Даже после стольких потерь никто еще не привык. Наверное, это хорошо. Закат горит алым, а Моблита тошнит. Хочется упасть на кровать и забыться. А еще — снять напряжение. Длинные пальцы зарываются в соломенные волосы, а в носу все еще стоит запах крови и гнили. Ханджи легонько толкает его на кровать, а сама вытягивается рядом. Она не улыбается. — Хочешь сегодня? — Моблиту кажется, что его голос хрипит слишком сильно. Вместо ответа Ханджи лишь прижимается к его руке, выводя пальцами узоры на ладони. Они давно научились понимать друг друга без слов, но Моблиту все равно кажется, что лишний раз спросить не помешает. Женщина вытягивается в его руках, просовывая ладони под чистую рубашку и слабо улыбается. Бернер знает, что ей тоже тяжело терять товарищей. Ханджи стягивает с себя рубашку. Моблит смотрит. Смотрит на неровные белесые шрамы, темную кожу, багровые следы от ремней снаряжения, комариные укусы по всему телу. Грудь у Ханджи, вопреки распространенному мнению, все же есть, хоть и маленькая. Бернер прижимается лицом к теплой коже, которая наконец-то пахнет мылом, а не дорогой и кровью, мягко целует небольшую ямочку у основания шеи, аккуратно сжимает талию, пока осторожные руки снимают с него штаны. Моблит, к своему позору, знает, что по сравнению с Ханджи, он мягкий. Его тело не эталон красоты и мужественности, но ей абсолютно плевать. Или даже нравится, потому что Ханджи прижимается к округлым бедрам, разгорячаясь, мнет в ладонях бока Моблита и тоже рассматривает. Бернер знает, что на нем меньше шрамов чем на ней, знает, что кожа бледнее, знает, что на плечах остались некрасивые следы от подростковых прыщей. Но это нормально. Тем более, Ханджи это не смущает. Она не утруждает себя прелюдиями и сразу смыкает мозолистые пальцы вокруг вялого члена, и Моблит слегка дергается. Ханджи красивая, и только глупец будет спорить с этим. Она подслеповато щурится без своих очков, пытается улыбаться, хотя челюсть все еще болит, и проводит пальцами по всему телу. Бернер залипает. Лоб Ханджи все еще в повязках, которые слегка кровят, нижняя губа разбита, а все тело в ссадинах и наливающихся синяках. Легко отделалась. Моблиту иногда бывает страшно. Люди хрупкие, безрассудные и легко умирают. А он не хочет никого терять и не хочет умирать сам, но практически каждый день выходит за стены, зная, что может не вернуться, и надеется, что Ханджи будет не очень больно. Хотя никто не знает, кого из них сожрут, раздавят или разорвут первым. Моблит не хочет думать об этом сейчас, поэтому трясет головой, отгоняя мысли, и спускается между бедер Ханджи. Волосы на ее ногах, темные и мягкие, на ляжках превращаются в легкий пушок. Моблит прижимается губами к сильным икрам, даже не раскрывая рта для поцелуя, замирает, смотря вверх. Ханджи дышит глубже, ее маленькая грудь вздымается, а руки сжимают простыни. Уж лучше так, чем та вымученная улыбка. Моблит раздвигает сильные бедра еще шире, прижимается носом к лобку, зарываясь в жесткие волосы и высовывает язык. Ханджи громкая и подвижная. Она извивается, стонет, закатывает глаза, хватается пальцами то за простыню, то за волосы Бернера, прижимая того ближе. Ей жарко, а собственный хвост превратился в беспорядок. Язык Моблита горячий и сейчас именно там, где ей нужно. Стоны, близкие к крикам, и шуршание простыней заполняют комнату, а Бернер тянет руку к своему члену, мягко проводит ладонью, крепко смыкая пальцы. Ему нравится наблюдать. Всегда нравилось. Особенно за Ханджи. За Ханджи, которая улыбается широко, видя пойманного титана, за Ханджи, которая яростно пинает стулья в комнате после очередного разгрома, за Ханджи, которая съедает ужин так неаккуратно и быстро, что обжигает язык и пальцы, а потом носится вокруг, потому что чувствительной коже больно, за Ханджи, которая извивается на простынях, проводя пальцами по темным соскам, за Ханджи, которая выгибается в пояснице, прижимая лицо Моблита к своим бедрам так, что он, кажется, скоро перестанет дышать. И Бернер наблюдает. Наблюдает, как оргазм накрывает ее, как выгибается спина, как напрягаются бедра, как белеют костяшки. Моблиту действительно нравится смотреть. Всего за пару движений уставшей рукой он тоже проваливается в этот омут, хрипло выдыхая. В глазах все еще пляшут белые пятна, когда он неуклюже подползает к Ханджи, устало вытирая и ее, и себя. — Ты в порядке? — голос у нее до неприличия бодрый. — Да, — он говорит тихо, но Ханджи его слышит. — Я хочу спать. Она прижимается к нему, заключая в тиски, ухмыляется. А Моблит и не думает сопротивляться. Он медленно расслабляется и засыпает, лишь недовольно пробурчав: — Ты липкая. — Ты тоже, — говорит ему Ханджи перед тем, как окончательно уснуть. 3. Новый день означает лишь много крови и новые жертвы, но иногда случаются чудеса. Иногда все возвращаются домой. Пусть не со всеми конечностями, пусть с адской болью в стертых ладонях, но возвращаются. Каждое такое чудо вселяет в Моблита чуть больше надежды и решительности. Или мучений, как сегодня. Ханджи шипит, когда он не очень аккуратно обрабатывает ей левый бок. Она вся в земле и крови, а два пальца на руке сломаны. Зое сбежала сразу после того, как ей наложили шины. Моблиту кажется, что, проскользнув к ему, она безжалостно уничтожила его последние, отчаянно прячущиеся и молящие о пощаде, нервные клетки. — Больно, — Ханджи извивается, смотрит недовольно, а Моблиту трудно сохранять бесстрастное выражение лица, когда он видит этот умоляющий и чуть обиженный взгляд. — Терпите, командир, — его голос звучит обеспокоенно, но сам Бернер старательно прячет мягкую улыбку. Моблит зовет ее по имени только по вечерам, расчесывая спутанные волосы или заваливаясь спать рядом. В остальное время она — командир. — Ты уже видел того титана, которого чуть не убил Леви? — глаза Ханджи так и сияют энтузиазмом. — Вы сможете к нему приблизиться только через несколько дней, когда станете достаточно подвижной для того, чтобы быстро отскочить от его челюстей, командир. Моблит говорит это мягко, но непреклонно и мысленно умоляет небеса, чтобы Ханджи с ним не спорила. Он устал. Но, к счастью, Ханджи только дуется, но не говорит ни слова поперек. Бернеру становится чуть-чуть стыдно, но не настолько, чтобы убрать дополнительную охрану от обездвиженного титана. Он знает Ханджи слишком хорошо. — Надо оттереть грязь, пока у вас бок не загноился, — Моблит косится в сторону остывающего таза с водой, еле-еле подогретой в этом диком холоде, и вытирает руки. Ханджи не любит мыться, но ссадины нужно обработать, поэтому она фыркает, но все-таки неохотно кивает. Плечи Моблита расслабляются, но он все еще не уверен, что Ханджи даст ему себе помочь и осмотреть на наличие других травм. В конце концов падение с лошади на полной скорости никому не обходится слишком легко. Бернеру тоже не повезло, но разбитый подбородок и небольшая шишка ни в какое сравнение не идут с двумя переломами. — Я могу осмотреть вас, командир? Моблит ожидает отказа, потому что Ханджи знает, что за осмотром в ход пойдут мыло и остывшая вода, но она лишь ухмыляется, пододвигаясь к тазу. Она самостоятельно отдирает прилипшую вместе с засохшей кровью и грязью ткань и спускает брюки. Ее ноги не выглядят травмированными, но это не значит, что это не так. Но быстрого осмотра хватает, чтобы Моблит облегченно вздохнул. Завтра у Ханджи будет болеть всё тело, но ничего не угрожает ее здоровью. Кроме изодранного бока. Бернер проводит влажной тряпкой по коже, очищая ее от земли и крови и прислушивается. Ханджи протестующе шипит, но не дергается. В комнате очень тихо. Моблит не знает, сколько часов он очищает, перевязывает и обрабатывает, но вода в тазе становится бурой, а руки замерзают. Когда он заканчивает и разгибается, в глазах появляются черные точки, а спина и поясница болят так, будто он весь день носил дрова. Моблит потягивается с болезненным стоном и вспоминает, что не ел. Ханджи уже накинула на себя удобную одежду, стараясь не тревожить перевязку и стоит, ухмыляется. Она опускает здоровую руку ему на плечи и слегка похлопывает. Рубашка тут же намокает, а Моблиту становится ужасно холодно, но он не ворчит, а лишь недовольно фыркает, когда слышит громкое и слегка хриплое: — Теперь ты мне должен половину своей порции. 4. Эрен Йегер — что-то совершенно новое, неисследованное, интересное до дрожи в пальцах. Как восстанавливаются его клетки? Нужно ли ему есть? Что такое — его форма титана? Он сохраняет рассудок? Испытает ли боль он сам, если отрубить титану конечность? Если да, то как связана его нервная система с нервной системой титана? А если нет, то как тело титана реагирует на мозговые импульсы Йегера? Ханджи в полном восторге. Она проводит все время с ребенком, которого большая часть людей попытались бы убить на месте, с дружелюбным видом заваливает его жуткими вопросами, под строгим надзором капитана Леви утаскивает Йегера куда подальше для сомнительных экспериментов. Моблит уже давно не видел ее такой увлеченной чем-то. Каждый день он перебинтовывает и смазывает волдыри на ладонях Ханджи, потому что она слишком возбуждена, чтобы помнить о своей безопасности, а тело титана аномально горячее. Но Бернер не беспокоится, потому что в случае чего, капитан Леви скорее убьет мальчишку, чем позволит ему навредить Ханджи и остальным. А он наконец-то может вздохнуть спокойно. Отчетов становится все больше, но Моблит этого не замечает. Кажется, что жизнь становится легче: меньше беспокойства, беготни, чуть меньше крови. Моблит видит, как остальные смотрят на мальчишку Йегера, и сам смотрит так же. С опаской и маленьким проблеском надежды. Ничего не меняется, но Бернеру почему-то становится легче дышать. Ханджи все еще каждый вечер вваливается в его комнату, устало растягивается на кровати, разминая уставшие за день мышцы, и начинает рассказывать. Слова вылетают из-за больших обкусанных губ на одном дыхании, пока Моблит пишет отчеты. Он слушает внимательно, иногда задавая вопросы или вставляю пару слов. Это хорошо. В каком-то смысле Бернер даже благодарен Эрену за такую Ханджи. Ученый перестает быть собой, когда его интерес угасает, а появление мальчика — искра, которая была так необходима. — Как твои ожоги? — голос у Моблита хриплый после долгого молчания. И хочется пить. Ханджи морщится, бросая взгляд на пожелтевшие бинты. Она ни разу за день не меняла перевязку. — Все нормально, — Зое лишь отмахивается, а потом искры в ее глазах разгораются с новой силой, и она начинает болтать. Моблит лишь смотрит возмущенно и немного устало, но Ханджи не замечает. Поэтому он отходит, слушая ее вполуха, и роется в аптечке. Каждый раз, когда он видит новые шрамы, ожоги, волдыри, гноения, которым его командир уделяет ровно столько внимания, сколько нужно, чтобы не подхватить какую-нибудь гадость и не умереть, не закончив очередное исследование, он не знает, испытывает ли страх за Ханджи или раздражение. Иногда он склоняется ко второму. — Дайте пожалуйста руку, командир, — Моблит надеется, что в его голос не пробираются усталые и слегка злые нотки. Ханджи не замолкает ни на секунду, лишь дергается, когда Бернер разматывает повязки. Ладони выглядят лучше. Ожоги начинают затягиваться нежной розовой кожей, которую не стоит тревожить. Поэтому Моблит отказывается от мази и лишь перебинтовывает смуглые ладони заново. Он не понимает, как Леви умудряется целый день успешно следить за Ханджи. Бернер бы ему посочувствовал, если бы сам не был в такой ситуации. — Эрен ничего не имеет против твоих экспериментов? — он улыбается, поправляя бинты. — Нет, — Ханджи не выглядит сомневающейся, но Моблит почему-то ей не верит. — Он даже сам не против помочь. — Ты делаешь потрясающую работу, командир. Моблиту кажется, что Ханджи слегка меняется в лице, но, наверное, это лишь игра его воображения. Он не знает, почему говорит эти слова, но Ханджи старается изо всех сил, а он прекрасно осознает важность того, чему она себя посвящает. Она цепляется за эту искорку надежды, каждый день валится с ног, а потом продолжает с тем же восторгом свою важную работу. Ему кажется правильным дать Ханджи услышать, что ее усилия ценятся, что их замечают. — Спасибо. И сильные руки крепко обвиваются вокруг шеи. 5. Моблит всей душой ненавидит смерть, которая, как оказывается, приходит даже за сильными бойцами. Он впервые за несколько лет видел Леви таким разбитым. Моблит думал, что привык к горю. А потом ему жестоко напомнили, какие же хрупкие на самом деле люди. Он никогда не был особенно близок с Петрой, Оруо, Гюнтером или Эрдом, но думать о том, что он больше не увидит ни одного из них, было странно. — Как капитан? — Моблит хочет откусить себе язык за такой вопрос, но Леви — не просто солдат, потерявший близких людей, поэтому Бернер предпочитает быть бестактным, а не оставаться в неведении. — А сам как думаешь? — Ханджи горько усмехается, ободранными ладонями вытирая со щек злые слезы. Она сидит рядом на скамейке и смотрит вдаль. Внутрь возвращаться не хочется. Там — полностью разбитый Леви, пытающийся удержать горе внутри. Там — Эрен Йегер, совсем еще мальчишка, раздираемый яростью, болью и чувством вины. Там — удушливые рыдания старого человека, отца Петры, которому не могут вернуть даже тело дочери. Там — официальные соболезнования, от которых ни горячо, ни холодно. Там — пустые слова про вклад в общее дело и отчаянную храбрость. Мертвым такие слова не нужны. Живым — тем более. Живым нужны их здоровые дети, жены, родители, братья и сестры, а не пустые, пусть и не лживые слова. Душно. Ханджи хочется подойти к Леви, сесть рядом, взять за руку и говорить всю ночь о чем угодно, чтобы стереть эту официальную фальшивую холодность и вытянуть из него боль, горе, неверие, спрятавшиеся в складках нахмуренных бровей. Ханджи знает как никто другой, что Леви — не твердый бесчувственный камень. Аккерман, «сильнейший боец человечества» — сломанный, глубоко травмированный солдат. И ее близкий друг. Он и Эрвин. У Леви не осталось практически никого. — Мне не стоило спрашивать, — Моблит старается аккуратно подбирать слова, хмурится, — но солдатам нужно знать, в каком состоянии находится один их капитанов. — Им не надо знать, — Ханджи резка в своих высказываниях. — Пусть думают себе, что хотят. — Но… — Бернер пытается спорить, но его прерывают. — Но он все равно завтра встанет и будет и дальше выполнять свои обязанности. С Ханджи не хочется спорить, тем более Моблит понимает, что она права. С Леви Аккерманом будет все в порядке. Такой уж он человек. Снова спрячет всё, что чувствует, под холодный-холодный панцирь и продолжит делать то, что должен. Наверное, это пугает. — Хорошо, — Бернер рассеянно кивает, растирая между пальцами сорванную травинку. В городе тихо. Слишком тихо. Наверное, это и есть то самое затишье перед бурей. А Ханджи сидит и грызет грязный измученный ноготь, чтобы хоть как-то успокоить нервы. И не замечает. Моблит жалеет, что рядом нет листа бумаги и какого-нибудь пера или угля. Он бы сейчас нарисовал ее. Запечатлел бы тяжелый лоб и нос с горбинкой, не пропустил бы шрамика на лбу, небрежными движениями изобразил бы смуглые руки и растрепанные волосы, из штрихов появилась бы форма, которую Ханджи не успела снять, синяки на запястьях от слишком крепкой хватки, чуть порезанное отлетевшим металлом ухо. Но рядом ничего нет, поэтому Моблит обещает себе обязательно зарисовать по памяти этот образ. Снова хочется взять материалы в руку. — Ты будешь сегодня с ними? — Бернер спрашивает, гадая, стоит ли греть лишний таз с водой. — Да, — Ханджи отвечает чуть рассеянно, а потом ухмыляется совсем не весело, — буду трепаться за троих. Моблит ничего на это не отвечает. Просто не знает, что нужно ответить. Что говорить человеку, который проведет ночь с чужим горем? Иногда лучше промолчать. Руки Ханджи лишь на секунду прижимаются к его спине в молчаливой благодарности, а потом исчезают. Моблит хочет посидеть так еще немного. А утром в темной комнате засыпает измазанный художественными материалами человек, роняя на пол несколько листов с эскизами одного и того же женского профиля. +1. Людям, которые видят смерть, так или иначе снятся кошмары. Не могут не сниться. Потому что смерть — это страшно, мерзко, горько. Ее лицо порождает самые отчаянные мысли и крик, застревающий в горле. Люди боятся смерти. И Моблит никогда не был исключением. Слишком уж часто он просыпается в поту после очередных разрывающих его на клочки зубов и пальцев. И это не стыдно. Раз он боится смерти, значит все еще хочет жить, даже если эта смерть ему всего лишь снится. У Ханджи тоже часто бывают кошмары. Она напрягается во сне, решительно сжимает зубы и начинает ворочаться, сбрасывая все с кровати. Но никогда не плачет. Поэтому сейчас Моблит паникует. Потому что по ее лицу текут слезы, а плечи ощутимо дрожат. Он не хочет ее будить, особенно не хочет будить резко, поэтому делает то, что всегда делала для него Ханджи. Его командир ужасающе тактильна, поэтому прикосновения — первое, что приходит ему в голову. Моблит ложится рядом, накрывая ее руками, гладит по спине, зарывается в волосы, в растерянности проводит пальцами по острым бедрам, пытаясь успокоить. Кажется, срабатывает. Он чувтвует, как ее сердце замедляется и начинает биться спокойнее. Моблит прижимается еще ближе, тихо дышит Ханджи в шею, иногда касаясь ее холодным носом, пытается согреть липкие от пота руки. Он не знает, сколько они так лежат, поэтому начинает считать. Раз. Ханджи всхлипывает в последний раз. Два. Дрожь медленно прекращается, а тело расслабляется. Три. Пот постепенно высыхает на коже, оставляя за собой еле заметный солоноватый привкус, который Моблит чувствует, целуя Ханджи в плечо. Четыре. Конечности Ханджи согреваются, возвращаясь к своей привычной, чуть повышенной температуре. Пять. Сквозь ставни проникают первые рассветные лучи, заливают комнату, прячась в волосах спящей Ханджи. Плюс один. Начинается новый день.