***
Алёна медленно садится на пол. Он кажется ещё более ледяным, будто бы пронзающий насквозь. Ноги, все тело, — всё кажется не своим, чужим. Ощущение пропасти и полного опустошения пронзает её итак уже за всё время болеющее сердце, заставляя её прогнуться вперёд. Дрожащими руками она вскрывает первый конверт. Лист формата а четыре, немного помятый со временем, с отправки письма прошел год, если судить по дате, указанной снизу, но синяя ручка, которой оно было написано, уже успела где-то выцвести. Видя знакомый почерк здесь, на листе бумаги, которые были посвящены только ей одной, Алёна сразу же вспоминает одну простую фразу, которой тогда, почему-то, не придала большого значения, и о которой благополучно забыла на ближайшие пару лет: «Для меня высшим проявлением любви, является, наверное, написание писем». И когда она осматривает все это, разбросанное на полу, кучу конвертов, с разнообразными марками, и всё — от одного отправителя, одному человеку, ее охватывает сильная, невыносимая дрожь. «Привет Ален, помнишь, как мы первый раз встретились? Это было 5 сентября, да, то самое, которое до сих пор красуется на моем запястье каллиграфией. Самое забавное, что тогда и я бы и поверить не смог, что когда-нибудь решусь на татуировку, но, видимо, твой приход в мою жизнь поменял действительно многое. А может и вообще всё. Несмотря на твой уезд, на все произошедшее после — я не смог эту татуировку убрать, у меня просто не поднимается рука. И не смогу. Я очень надеюсь, что все мои письма тебе доходят, я не рассчитываю получить ответа, ибо не думаю, что заслуживаю его, но я хочу донести тебе правду. Знаешь, выбирая между одиночеством и пережитой болью, я бы скорее выбрал разбиться насмерть. Иногда мне кажется, что все произошедшее сон, что я проснусь, и на дворе снова сентябрь, я только-только захожу в класс и ты сразу привлекаешь мое внимание, и рассказываешь мне про Набережную, как тогда, в наш первый день, которые мы провели хоть и относительно, но вместе. Что мы сходим под наше место под мостом, фотографии в котором я так и не смог ровно приклеить. (Я возвращался туда после того, как ты уехала в Курильск, там очень комфортно и ощущения прошлого приятные, наша фотография с 44-й упала, что особенно иронично, я хотел ее приклеить, и она упала снова) А ещё, что мы ещё обязательно прокатимся на тех самых качелях, что все будет хорошо, и наша жизнь, именно наша жизнь, еще впереди. Во всем произошедшем я виню только себя, знаешь, это было так неправильно все, абсолютно… И извини, если моя речь в письме выглядит странно: я пишу его первый раз в жизни, уж так пали карты, и, видимо, у меня не хватает словарного запаса, да и речь у меня, письменная, так себе. Я так сильно хотел удержать тебя при себе, что даже, наверное, хотел бы надеть на тебя ошейник. И в этом моя самая большая ошибка. До встречи в новом письме, я ставлю дату и время, сейчас без пятнадцати 3 часа ночи, уже наступило 26 августа. Лето кончается.» У Алёны по щеке бежит слеза. Она откладывает это письмо обратно в конверт, сквозь пелену слёз слегка усмехается, когда видит марку с тюленем на конверте: открывает второй. «Сегодняшний школьный день не удался. Как и все дни, когда произошли сентябрьские события. И, если честно, мне кажется, что это мне всё прилетает за содеянное. Грустно осознавать, что сколько бы я ни пытался перекрыть всё, связанное с этим спором — есть ощущение того, что эта метка со мной навсегда. Как и чувства к тебе, которые каждый день вспыхивают с новой силой. И, мне правда кажется, что я не смогу себя заставить тебя разлюбить, даже сейчас, когда я пишу эти письма, я не понимаю, зачем я это делаю. Ведь шансов на просвет у нас с тобой нет.» И ещё одно. «Есть ещё одно, из забавного. Те наши парные золотые бокалы разбились. Когда я пытался схватить один, чтобы он не упал на пол, он все равно там оказался, и осколок залетел мне прямо под глаз. С тех пор у меня там напоминающий обо всем шрам.» И ещё. «Я не знаю, заслуживаю ли я прощения. Но сейчас, если я не могу говорить правду, то понимаю, что мое спасение в том, что я могу хотя бы ее писать. Пожалуйста, напиши мне в ответ хоть что-то. Одно слово, я не прошу больше ничего. Просто о том, что ты в порядке, просто о том, что это всё тебя не доломало. Я не знаю, сделают ли мои слова тебе лучше, но Алёна, поверь, несмотря ни на что, я бы никогда не стал открыто врать, что я тебя люблю. Все мои слова, касающиеся именно наших отношений — всегда были правдивыми. Наверное, в какой-то момент, мне настолько снесло башню из-за факта того, что и меня наконец-таки смогли принять, и полюбить, таким, каким я есть на самом деле, что мне слишком понравилось это состояние. Его хотелось продлить, это была настоящая эйфория, с которой не хотелось расставаться. И это тоже была моя ошибка. Очередная. Расскажи бы я тебе обо всем раньше — возможно, мы бы смогли этого избежать, или хотя бы смогли нормально обо всем поговорить. Прости меня. Ещё раз и в очередной». Алёна утыкается носом в колени, набирает в лёгкие побольше воздуха, и, не выдерживая, начинает плакать. Громко, практически как ребенок. Ее всю трясет, а сердце колотиться где-то в висках, с каждым ударом о ребра образуя под ними сильнейшую боль — Алёне кажется, что ещё немного, и её и вовсе инфаркт схватит, но этот факт ее сейчас скорее радовал, чем пугал. Существовать стало невозможно. Она, она сама, своими руками потеряла 2 года… Потеряла своего человека. Которого, чтобы себе в душе не говорила, действительно до сих пор любила. Она слышит и чувствует, как в дверь ломится Артур. — Что у тебя там случилось?! Он нажимает на дверную ручку чуть сильнее, когда в ответ на его вопрос не звучит ничего, кроме приглушеных всхлипываний, резко рвет дверь вперёд, чуть не сбивая с ног Алёну, и она, сидя на бедрах, откатывается в угол стены. Он долгим, стеклянным взглядом осматривает всю картину. Вываленные на пол письма, половина из которых — открыты, сжимает челюсть, смотрит на Алёну. — Зачем, зачем ты их прятал от меня?! — плачет она, шмыгая носом. — Зачем… Зачем перехватывать письма, он ждал, ждал, что я отвечу… Артур молчит. Смотрит в пол. Алёна резко встаёт, понимая, что если она ещё немного времени потеряет — то точно что-нибудь с собой сделает. Нужно что-то делать, хоть что-то… Её первый порыв был: смириться. Но после, когда прошло несколько секунд осознанности, она поняла, что ей нужно, нет, жизненно необходимо Женю увидеть. Хотя бы этот факт сейчас стоял в приоритете: а что делать дальше, об этом даже не хотелось думать. Мысли о будущем Алёну особенно сильно тревожили. Она толкает вбок Артура, а он, на удивление, все ещё молчит. На его лице будто бы отражается серая дымка безысходности и полнейшей грусти, в его выражении глаз, мимике, будто было что-то ещё, но Алена не могла понять, что за этой стеной таится. И, признаться честно, не хотела. — И что ты сейчас будешь делать? — монотонно спрашивает он. — Точно — хоть что-то! Артур кивает головой, выходит из ее комнаты, а Алена подбегает к столу. Шарит руками по всей его поверхности, в процессе забывая, что толком хотела взять: и только когда ее взгляд цепляет большую копилку в виде белого единорога, стоящей на полке, она подпрыгивает вверх, и бережно берет ее в руки. Это был подарок от Жени на 8 марта — стереотипный праздник, который они отмечали в школе, и потом, после всех линеек, выступлений, он выхватил её, аккуратно, за локоть, как всегда и делал: и вручил ей этот незамысловатый «презент» с улыбкой и шаблонным поздравлением, параллельно постоянно осекаясь по сторонам. На благодарный поцелуй Алёны в щеку сразу же отодвинул её от себя — ибо, как обычно, «ты чего, это ж кабинет, а если зайдет кто». Алёна разбивает копилку вдребезги, и из накопленных за 2 года сбережений пытается насобирать хоть приблизительную сумму на авиа-билет, параллельно листая расписание всевозможных маршрутов до Питера. Прямой рейс отменили, остался только до Москвы. А там можно сесть на поезд и доехать хоть так… И что она скажет. Деньги, как оказалось, есть. Раннее эти накопленные средства должны были помочь купить синтезатор — но Алёна перегорела, и это так и осталось несбывшейся мечтой. Зато сейчас они буквально спасают ей жизнь. Даже если сейчас ничего не получится, жить дальше с осознанием того, что она хотя бы попыталась что-то исправить — будет спокойнее. — И нужно уметь разговаривать на языке того, кого любишь. — рассуждает Алёна, достает из полки белый лист, берет первую попавшуюся ручку, и её стержень плавно касается конца левого края. — Поэтому нужно будет успеть на почту сгонять… Слова подбираются сами, самые искренние, чуткие, те, которые так долго жили у Алёны в душе: все, все они, до последнего, сейчас умещались в этом листе бумаги. Как какая-то песня, давным-давно забытая, но почему-то её текст ты помнишь сквозь года — Алёне удалось передать свои эмоции до последнего. И ни разу не дрогнула ее рука, только пару раз содрогнулось что-то там, глубоко, в сердце. Она укладывает согнутое на четыре стороны письмо к себе в дорожную сумку, и пишет Даше короткое: «Мы можем сейчас встретиться?» Ответ Алена получает моментально, Даша, казалось, переписывается и находится в социуме двадцать четыре на семь. «да, конечно, что-то случилось?» «Проведи меня до почты, пожалуйста» «хорошо. сейчас из общаги к твоему дому подойду» Алёна выдыхает, практически бегом, волоча за собой дорожную сумку, предварительно успев напихать в неё всё самое необходимое: упаковку салфеток, старый скетчбук, карандаши, зарядку, наушники… Она выбегает из квартиры, хлопая дверью, и на таком же адреналине пересекает ступеньки на лестнице, оказываясь у выхода подъезда. Артур заходит за Алёной в комнату. Равнодушно поднимает с пола первое попавшееся письмо Жени, прочитывает его буквально несколько секунд, откладывает обратно и переводит взгляд на бардак на столе Алёны, который так и гласил о том, что человек сбежал. — Да уж. На чужом несчастье счастья не построишь. — полушепотом говорит он, рассматривая себя в зеркале.***
Алёна замечает Дашу сразу же: она бежит к ней навстречу, и они вместе "цепляются за язык» на пороге почтового отделения. Алёна рассказывает все в красках, отчаянно ища в лице Даши поддержку, и всё-таки, в конце концов, получает её: — Я буду рада, если ты будешь рада. Алёна счастливо улыбается. — И я надеюсь, что и я смогу приехать к тебе в Питер. Если все сложится. — добавляет Даша, и Алена, не выдерживая, кидается ей в объятия. От Усачевой пахнет какой-то карамелью и акварельными красками. Утыкаясь носом в ворот ее светлого, тяжёлого пальто, чувствуя кожей металлический материал значка в виде котика, показывающего средний палец, Алёна молит об одном, чтобы Бог дал ей второй шанс. — Спасибо тебе, Даш… Спасибо… — Даша улыбается, поглаживая Алёну по дрожащей спине ладонью. — Ну чего ты, не расклеивайся, и иди давай пробуй. — Даша легонько подталкивает Алёну к кассе, и та, удивительно тихим для себя голосом просит «один конверт». Когда письмо было отправлено, Даша и Алена стоят возле аэропорта. — И помни: все в этой жизни поправимо.- Даша, прям как в каком-то кино, даёт Алёне напутствия, провожая ее в путь. Смотрит в глаза пристально, будто бы настраивая. — Знаю, знаю. Лишь бы ему мое письмо пришло, а то почта Россия… — Я иногда пишу письма своим родителям в Питер, и они приходят за 2-3 дня. Надеюсь и здесь повезет. Алёна кивает, и когда слышит голос в маленьких динамиках, устроенных в углах всего аэропорта, объявляющий скорое прибытие самолёта до города Москва, говорит: — Я не хочу говорить прощай. — Ален, мы здесь не говорим «прощай». Мы говорим «до скорой встречи». Алёна улыбается, хватается за ручку дорожной сумки, и, медленно скрываясь в немногочисленном количестве людей, на ходу кричит Даша, махая ей свободной рукой: — Тогда до скорой встречи, Даш! До скорой! И спасибо тебе за неё! Когда Алена окончательно теряется из поля зрения, Даша с грустной улыбкой выходит из аэропорта, бормоча под себя: — Если у нее все получится — это тоже сделает меня хоть немного счастливее. Алёна давно не помнит таких долгих полетов на самолёте. Весь полет она спит, прямо в наушниках, не в силах открыть глаза. Думает только об одном: что она будет делать. Но она все равно чувствует какой-то лёгкий накат эйфории и свободы, когда они вылетают из Курильска. Никогда домом не станет то место, где твоих людей нет. И ничто тебя не удержит, если ты всё-таки захочешь уехать. Никакие обстоятельства, силы, нехватка денег… На последнее, в конце концов, всегда найдется какая-нибудь копилка с единорогом, и иногда даже и не физическая. И вот, спустя день она наконец-таки оказывается в Москве. Поспав в самолёте только два часа, она сразу же, по приезду, покупает в первом попавшемся «крайнем» магазине более-менее дешёвый кофе. Когда видит в телефоне несколько сообщений от куратора, с вопросами, где она и почему ее снова нет на парах, раздражённо цокает языком и убирает телефон подальше в карман. Московский вокзал красивый. Огромное, высокое здание прямоугольной формы темным вечером растилалось от наполненным зеленью концом улицы, до другого, где начинались рельсовые пути. Толпа людей, с детьми, чемоданами — все шли туда-сюда, и Алёне на какой-то момент показалось, что ещё немного, и этот город её просто напросто раздавит своей динамичностью и постоянным скоплением людей. Возле округлой рамки торговали мягкими игрушками — видимо, нелегальных продавцов милиционеры ещё не споймали. В окнах здания отражаются большая, сияющая луна, покрытая темно-синей дымкой вечернего неба, огни рядом находящихся магазинов, и бесконечные дороги. Подсветка с обозначающей надписью из двух слов горит жёлтым неоновым светом, его цвет легонько касается чуть влажного асфальта, расплывается в лужах, собравшихся с ночи. Алёна ждёт свой поезд, сжимая в руках ручки дорожной сумки. Делает «дыхательную гимнастику» которой её научила Даша, порой прислушивается к разговорам окружающих людей, ибо даже музыка сейчас совершенно не спасала, не хотелось отгорождаться от всего, а наоборот, влиться. Алёна хоть и не любила Москву так, как Петербург, но видеть ее все равно сейчас было приятно, как будто глоток свежего воздуха, еле заметного луча просвета наконец-таки пронзился сквозь беспросветную тьму, и оставил за собой положительное ощущение. Но все равно ощущение какого-то странного одиночества не давало дышать полной грудью. Столько лиц, целый поток, со своими историями и жизнями — и ни одного знакомого. И среди них всех, маленькая Алёна, которую и так уже жизнь достаточно хорошо проучила, которой она успела показать себя во всей красе, но никому здесь не было до этого дела. Она хотела написать Ане, но после приняла решение, что сделает это только в том случае, если встреча с Женей произойдет. А тревожное ощущение в груди, сковывающее сердце, страх, что не получится, или будет какой-то отказ настораживало очень сильно. Когда на рельсах всё-таки появляется белоснежный поезд, который с глухим эхом останавливается, показывая себя во всей красе и длине, Алёна вдыхает воздух ещё раз. Заходит в свое купе быстро, и сразу же плюхается на большое, мягкое кресло. Рядом с ней нет никого, из всего вокруг — только соседнее кресло с подушкой и покрывалом, полкой для сумок сверху, большое окно, и столик возле него, окрашенный в пятнисто-мраморный принт. Алёна укладывает голову на подушку, прикрыв глаза. Хочется вздремнуть, а дальше уже останется только Бог и его планы. И немного удачи. Свет в поезде выключается, вместо него по всему вагону загораются оранжевые лампы, с приятным, теплым светом, который моментально окрашивает сиденья, стол, подушки… С таким и спать приятнее, он совершенно не режет глаза. Поезд двигается, и Алена, на минуту приоткрыв глаза, провожает взглядом исчезающую за рельсами Москву, параллельно наслаждаясь тем, как в самом купе тепло. Покурить бы ещё, конечно, но нельзя, контролёры и так скоро зайдут… Она прикрывает глаза вновь, но спустя несколько минут снова распахивает их, слыша то, как на соседнее сидение, параллельно с ней, кто-то садится, с громким, ярким голосом разговаривая по телефону. — Серёжа! С головой все в порядке? Я же сказала, я только сажусь в поезд! Голос принадлежит женщине средних лет — с белоснежной, объемной укладкой, большими глазами синеватого цвета, одетой в какой-то тёмно-красный пуховик. На ее шее красуется нелепый цветастый платок, который заканчивается практически у талии. Руки с короткими, красными ногтями и обручальным кольцом на безымянном пальце крепко держат несколько авосек и пакетов. — Татьяна Николаевна! Женщина в эту же секунду, как будто специально, прощается по телефону с неким «Серёжей», откладывает небольшой сенсорный девайс в сторону, и смотрит на Алёну так выразительно и пытливо, будто та сейчас на каком-то приеме, готовится к публичному выступлению, а потом в ее глазах виднеется самое что не на есть счастье. Татьяна Николаевна с широкой улыбкой, своей привычной интонацией, громко произносит: — Алёнка! — Да, да… Боже, я так рада! — Алёна искренне смеётся, пока в ее зрачках отражается оранжевый свет, прямо светящий ей на лицо лампы. Чувство одиночество магическим образом испаряется, и Алена охотно подвигается ближе, кладя ладони на тонкие коленки. — Я тебя не узнала сначала, выросла совсем, красавица настоящая… А чего в Питер едешь? Учиться решила не здесь всё-таки? — К сожалению. — реальность вновь пробивает Алёну своим тяжёлым куполом. — А Женька, Женька мой как? Тебя ж учил, по идее? Он по направлению выходил прямо в 44-ю, получается, в твой класс должны были поставить… Алёна не сразу понимает, как ответить на этот вопрос, покрывается румянцем, давится собственной слюной и начинает кашлять, даже в глазах рябит. Она отворачивается, прикрывая рот ладонью, пытаясь хоть как-то уменьшить першение в горле. И такое ощущение, будто Татьяна Николаевна все поняла. Алёна не знает, дело это в её паранойи, или Татьяна Николаевна действительно, даже сквозь года может её вот так чувствовать. Отступать со своими расспросами, где не нужно, знать, где уже идёт перебор, а где нужно наоборот поддержать — не зря все это время именно она была Алёниной любимой учительницей. — Я, кажется… — Татьяна Николаевна с лёгкой улыбкой заглядывает Алёне в глаза, когда та, наконец, смогла откашляться. — Да, Вы всё правильно поняли. — Вечно Женька на вот такое несёт, подвижное и сорвиголовное. — Татьяна Николаевна усмехается. — У нас уже ничего нет. — Очень жаль, конечно. — она сразу же чуть меняется в выражении лица, но Алёна понимает: дальше Татьяна Николаевна расспрашивать не будет, понятие личных границ ей знакомо очень хорошо. — И сейчас я еду к нему, просто чтобы что-то попытаться исправить. — Алёна глупо улыбается, понимая, как она выглядит со стороны, но ловит на себе лишь одобряющий взгляд Татьяны Николаевны. — Это ваше дело, Алёнкин… Но просто знай, может, тебе это поможет: Жене всегда, всегда нужно было, а может, и есть, чтобы его направляли, и чтобы умели за него что-то решать. Так просто получилось. Он всегда слишком хотел оторваться от всех, быть во всем самостоятельным, но каждый раз ему это выходило боком — и каждый раз он это отрицал. — То есть, мне нужно взять ситуацию в свои руки? — Алена с надеждой смотрит на Татьяну Николаевну. Ее совсем не изменило время: все такая же, несмотря на свой возраст, улыбающаяся и светящаяся. — Понимай это как хочешь. — Татьяна Николаевна ей подмигивает. — И рассказывай ещё, что произошло у тебя, ты в меде всё-таки? — Угу. Поступила в Питерский, куда и хотела, с баллами высокими, потом пришлось уехать… — Алён, солнышко. — Татьяна Николаевна склоняет голову набок. — Все будет хорошо, понимаю, что эти слова «накопительные», но все действительно в конце концов проходит. Учеба хоть нравится? — Я даже не успела в Питерском поучиться, я уехала на первой неделе сентября. — болезненные воспоминания раз за разом ударяют по голове. — А потом Курильск и… — Курильск, ну вот то-тебя занесло! А в Питер уже никак? — Вот не знаю. Сейчас в диапазоне между отчаянием и надеждой нахожусь. — Алена грустно устремляет взгляд в окно. Уже совсем темно, и нужно переночевать где-то в общежитии, к маме не хочется: если вдруг придется уехать вновь, расставаться будет невозможно, слишком больно. — Понимаю. Мой Лёша, Алексей Николаевич, он ведь тоже сначала свой вуз в Питере бросил, уехал в Вильнюс аж, а потом вернулся, и понял, что его место! Главное чтобы работа нравилась, он всегда так говорит. К чему душа лежит, там в итоге и окажешься. — Мне мед очень нравится. Очень. Благодаря Вам особенно. Я чувствую, что моя сфера, но главное сначала навести порядок в голове и все такое, и уже тогда снова пробовать все, с головой окунаться… — Именно так. — Татьяна Николаевна кивает, а в ее взгляде читается гордость. — Расскажи мне про ваших там ещё. Даниил Маркович как обычно, да? Без комментариев? — Именно. — Алена улыбается. — До сих пор помню, как он нашему Адьяну поставил в дневник замечание «улыбался на уроке»… — Сергей Викторович хороший очень, помогал мне, вместе в шахматы с ним играли. Этери Георгиевна строгая, но меня любит… — С Этери Георгиевной мы кстати встречались. К нам в гости заезжала, на блины. Ты не знаешь, как мой Лёша их готовит, самые вкусные, пышные! Вот заедешь обязательно. Я все Женька звала-звала, а он стесняется, не приезжает… Хоть ты приедь. Они всю поездку разговаривают о 44-й школе, и Алена узнает о Алексее Николаевиче очень много нового: что в молодости он увлекался конным спортом, а один раз и вовсе участвовал в постановке в театре «Юбилейный», и то, с каким восторгом, любовью и вниманием Татьяна Николаевна рассказывала о муже, побуждало в Алёне самые добрые чувства. Это было чем-то таким, к чему хотелось стремиться, ради чего хотелось жить и верить. В самом конце поездки, когда Алена уже бронировала комнату в общежитии, Татьяна Николаевна напоила ее чаем из термоса, отметив, что «Алёнка очень худенькая», еще раз уточнила, где она планирует остановиться, и пожалела, что не может Алёну взять к себе, ибо у своего сына, который снимал в Питере квартиру, она остановится только на несколько часов. Больше всего Алёну тревожил один вопрос: что она будет делать, когда то самое «завтра», такое желанное и пугающее одновременного, наконец-таки наступит. Письмо должно, по идее, придти через 2-3 дня, она добиралась 2 дня, и есть ещё третий на поспать и переосмыслить, и уже тогда, когда он наступит, придется всё-таки идти. За потоком мыслей, обсуждений, громкого смеха и предания домашних печений от Алексея Николаевича, Алена и не заметила, как они доехали до Петербурга. Татьяна Николаевна проводит ее впредь до самого общежития, ибо «слишком темно, тебя такую красивую сто процентов перехватит кто, что Женёк делать будет», на что Алёна смеётся, но от помощи не отказывается. Она помогает ей и с заселением, а потом, когда наступает пара прощания, бросает одно: — Я надеюсь, мы ещё встретимся. Алёна провожает взглядом скрывающуюся женскую фигуру с кучей сумок, потом осматривается в своей комнате. С жизнью в общежитии связаны не самые приятные воспоминания, но в этот раз комната хоть по-приличнее выглядит, полка деревянная, пол не грязный, даже тумбочки и гладильная доска есть, и все новые. День, состоящий из одного сплошного ожидания она запомнит надолго, как и свою бессонную ночь, которые она провела за слушанием песен «Кино». Запрокинув ногу на ногу, Алена сжимала губами сигарету, внутри себя все ещё опасаясь, что резко зайдет проверяющая, спалит, и вышвырнет на улицу. Оставалось только три часа, и Алёне хотелось выйти пораньше, очень уж хотелось кое-что посетить. Она с грустной улыбкой смотрит на маленький настольный календарь, на котором изображен ещё целый Нотр-Дам, стоящий на полке в холле. Рядом со зданием красуется каллиграфическая надпись золотистого цвета: «Всё на свете можно исправить, кроме смерти.» — Да уж. — Алёна закрывает дверь на ключ, поджимает ее к себе силой, и выходит из общежития, пользуясь лестницей, а не лифтом, который, как оказалось, не работает здесь уже год. Усаживаясь в жёлтый автобус номер 176, Алена прислоняется лбом к окну. Всего лишь несколько раз она ездила в нем в 44-ю, ибо ей повезло, в отличие от других детей, она жила совсем рядом. И вот прямо сейчас есть возможность прямо на нём доехать до школы, хотелось это все увидеть своими глазами, прочувствовать память столь ценных лет. А потом пересесть с остановки возле кафе «Джульетта» на 154 и доехать до дачи Жени, а до места назначения — тех самых качелей, доехать и 153-им. На самом деле, Женя раскрыл ей секрет альтернативного пути на дачу когда-то за столом, сказав, что до него ходит автобус, но из-за того, что он объезжает практически весь Петербург, такой маршрут является лично для него неудобным, да и в поездках именно на машине есть свой, другой кайф. Вот Алена проезжает Екатериненский парк — чуть дальше, от него, небольшая беседка, в которой они часто курили с Аней после уроков. Вернее как: Алена курила, нещадно, в день едва ли не всю пачку, а Аня наблюдала и дышала табаком, изредка говоря Алёне замечания. Купе автобуса внутри, куча школьников, которые умудрялись проезжать зайцами и быть не замеченными, школьников, которые замарачивались с проездными, а с ними здесь было строго — всё это казалось удивительно своим и родным. Алёна слышит, как громкий вещатель объявляет её остановку. Даже микрофон не поменялся, все такой же — ужасно-плохой, легче просто за дорогой следить, чем что-то там расслышать. Радостное предвкушение застревает у неё в груди, Алена практически летящей походкой вылетает из автобуса, и в несколько прыжков перегибает холм, внизу которого находится ее школа, и останавливается. Вокруг — одни тракторы. Разрушенная земля, какие-то мужчины в строительной форме, горы макулатуры, несколько ям, подвижные краны, и все это — на месте 44-й школы. Алёна, на ватных ногах, спускается чуть ниже. В горле противным ощущением собирается ком, и когда она видит, как огромный трактор своими колесами перегибает место, где когда-то находилась их общая с Димой, маленькая беседка в ажурном дизайне красного цвета, поджимает губы. Она ходит очень аккуратно, боясь, что ей сделают замечание, и тут, словно Божье Спасение, замечает знакомую фигуру: совсем сгорбленную, состарившуюся, но все с тем же ярким фиолетовым платком на шее: — Тамара Николаевна! Алёна подбегает к учительнице физики, отчаянно пытаясь хватать ртом воздух, но только чувствует, как ее лёгкие заливаются электронным дымом, неприятным ароматом бензина. — О, Алён. — женщина подходит к ней медленно, и только сейчас Алена видит, что все это время Тамара Николаевна опиралась на палочку, почему-то от этого вида стало очень больно и не по себе. — А чего ты пришла сюда-то?.. Перепутала, что-ли? — А что вообще… Ну… Здесь происходит… — от боли внутри составлять предложения сложно, да и голос повышать тоже, Алёне кажется, что если она скажет что-то своим настоящим голосом, просто расплачется. На её глазах смывают все её воспоминания, лучшие годы жизни, все, что осталось от них — это вот эти все раскопленные ямы и повсюду валяющаяся зима. — Не потянули мы, решили выкупить у нас школу, на месте нее новый универмаг построят. — Тамара Николаевна говорит грустно-грустно, и Алена чувствует ее боль: у нее внутри она такая же. — Жалко, очень жалко… Алёна ещё раз оборачивается. А вон их школьный стадион, и даже перекладины, спортивные площадки для детей, ничего, ничего не осталось! Это всё было смыто, омрачено атмосферой безвыходного и неизбежного взросления и течения жизни, уничтожено колёсами строительной техники. Алёна молча кивает, перекидывается ещё парой слов с Тамарой Николаевной, и в конце концов, пытаясь не расплакаться, идёт к автобусной остановке. И обнаруживает, что и «Джульетта» больше не работает. Аренда помещения, полностью пустое кафе, закрытое панельной шторой. Когда-то здесь они с Женей любили брать горячий шоколад зимой, делали это максимально быстро, чтобы никто их не заметил, и Алена, потом, бежа в другую сторону на уроки, давилась этим горячим шоколадом на ходу, чтобы успеть быстрее выкинуть стаканчик, а то началось бы, откуда, с кем была… А если ещё и Женя забудет выкинуть свой, чего никогда не случалось, так вообще, всё. И даже этого. Даже этого не осталось. Почему её любимый Питер, родной, наполненный столькими эмоциями, сейчас выглядел, как мертвый, опустошенный город? Алёна выходит из 153-его в подавленном настроении, но всё ещё с надеждой. Она точно помнит путь, которым они порой шли на дачу пешком, нужно пройти через «лесной уголок», и завернуть направо, там — где шоссе. Погода особо не радовала, темно-серое небо омрачено ещё более темными тучами, в воздухе витало ощущение, что ещё немного, и вот-вот пойдет дождь. Ветер был холодный, будто перед штормовой, но Алена этого холода не чувствовала, она была настолько сильно погружена только в свои переживания и пейзажи вокруг нее, что на климат было все равно. Когда она наконец-таки замечает вдалеке знакомый деревянный домик, несётся к нему. Подходить, конечно, не будет, неизвестно, есть ли там кто-то: учитывая особенное жизненное течение Петербурга, Женя и вовсе мог свою дачу продать. Крыша дома была покрыта толстым слоем снега, в нем не горел свет. Но даже с такого расстояния он все ещё казался родным. Алена бежит и к речке, и к мосту. Когда останавливается возле него, наблюдает перед собой огромную, деревянную доску, которая словно подбирает вход в место под мостом. Неуверенным взглядом сначала окидывает речку. Темно-синяя водная гладь больше не переливалась, зелёная трава, всегда освещённая солнцем, сейчас была покрыта инеем, мост казался загрязнённым и ещё более устаревшим — с другой стороны его перила были разрисованы, а старые, оставленные Алёной надписью смылись. Алёна напрягает руки и старается отодвинуть от прохода доску, больно царапается об дерево, шипит, но в итоге бросает ее прямо на землю. Вздыхает, подсаживается на корточки, и прыжком забирается на бетонную «сидушку», где когда-то находилось их место. Но когда она видит, что и от него не осталось и следа, внутри Алёны что-то болезненно надламывается. С треском, будто ломают стебель какого-то цветка. Пледы, надписи — не осталось ничего. Все ее пожелания, какие-то описания своих чувств были не видны под записями людей, которые приходили сюда после. Все это казалось чужим. Она быстро хватает валяющуюся фотографию возле ее ноги, потом замечает, что их несколько — их общие фотографии с Женей, это все, что осталось от их места… А может и не все. Пока Алена рассматривает потрёпанные, местами порванные фотографии, не желая выпускать их из рук, она краем глаза замечает А+Ж в сердечке, и глубоко вздыхает. Ее прекрасное оказалось далёким и жестоким. Сползая, она на всякий случай задвигает деревянную дощечку обратно, и с опустошенным, болезненным состоянием едет до конечной — качелей, которые принимают ее более по-хорошему, хотя бы фактом того, что они все ещё остались.***
— Евгений Станиславович! — Анна Алексеевна подзывает Женю к себе, и он бодрой походкой подбегает к ней, устанавливая на ее стол целую стопку всевозможных материалов на тему биологического тестирования выпускников. Денек выдался удивительно тяжёлым, Женя впервые не справился с распределением собственной энергии, и из-за этого не смог понять, что десять уроков за день всё-таки не потянет. — Можете уходить пораньше. У «А» класса линейка в актовом зале, а к «Б» гаишник приезжает. Женя сразу же улыбается: — Спасибо! Да, да, конечно… Поспешно собирает все свои вещи в чемоданчик, и выходит из школы. Петляет по дворам, рассматривает все попадающиеся под его взгляд панельные дома. Погода была не очень, он очень сильно замёрз, пока шел до подъезда, несмотря на то, что пальто, купленное с подачи Алины, было очень теплым. Руки были настолько ледяными, что явно нуждались в встречи с согревающим, теплым дымом от сигарет: с такой мыслью он и шагает к своему подъезду, что вот, придет, как встанет на балконе, упрется локтями в подоконник, и сделает несколько затяжек, и по ментальной части хоть немного, но отпустит. И никто не наругает, не имеет права, разве что недовольная морда Шурика будет его преследовать, ибо кот резко реагировал на табачный дым. Женя заходит в свой старый подъезд, двумя руками пытаясь удержать свой школьный чемоданчик: напихал он за сегодня туда прилично, несколько сборников, десяток тетрадей и три учебника. Хорошо хоть, что он не развалился прямо на дороге. И когда чемоданчик чуть не встречается лицом к лицу с полом, Женя успевает его схватить, но цепляется плечом за открытый, почтовый ящик, которые никто не закрывал с годов 90-х как минимум, и из него вываливается какое-то письмо. Он вздыхает от облегчения, когда понимает, что чемодан всё-таки не разошелся по швам, поднимает письмо. Настолько привыкший, что ему никто никогда не пишет даже в социальных сетях, практически сразу же кидает его в почтовый ящик обратно, но из любопытства всё-таки быстро прочитает, кому и от кого. И когда видит «Алена Сергеевна Косторная», и «Евгению Станиславовичу Семененко» снизу, чуть не роняет свой несчастный чемодан снова, только теперь вместе с ним к полу чуть не прикладывается и сам Женя. Он ещё никогда так быстро не летел по лестнице: дрожащими руками открывает дверь в свою квартиру, чуть не забывая ее закрыть. Женя забывает и про то, что надо снять обувь, прямо в своих ботинках бежит в свою комнату, на него изумленным взглядом смотрит Шурик, подняв хвост пистолетом, бежит за хозяином. Женя от волнения вскрывает конверт не очень аккуратно, что ему несвойственно: чуть не рвет его наполовину, но когда его пальцев всё-таки касается белый лист, на котором он видит столь знакомый почерк, садится на стул, боясь, что сейчас просто упадет. «Привет, Жень. Любить кого-то никогда не бывает напрасным. Это во-первых. А во-вторых мне бы хотелось извиниться за то, что я не отвечала… Звучит ужасно, но два года. Твои письма перехватывали и прятали, а на мои вопросы отвечали, что мной никто не интересовался. Я честно скажу, что понятия не имею, с чего начать. С того, что я не в порядке, причем абсолютном? Или с того, что сейчас я пытаюсь излагаться красиво, просто чтобы донести свои мысли правильнее? Я прочитала твои письма только час назад. Пишу я это письмо 3 декабря. И я тебе верю. Верю в то, что ты не виноват, а ошибки свойственно совершать каждому. И мне… Я не знаю, буду ли я когда-нибудь в состоянии простить себя за то, что я сбежала на два года, не поговорив с тобой. Даже если бы мы и не пришли к чему-то единому, факт разговора всегда остаётся фактом, и жить с ним легче. Все твои слова, которые ты говорил мне, писал — я дорожу ими до сих пор и всегда буду дорожить. Потому что я чувствую тоже самое. Здесь я скажу прямо, я все еще люблю тебя, и осознавать мне это больно, но только с той точки зрения, что я потеряла столько времени. И я все ещё хочу нарисовать тебе небо. Я надеюсь, что ты помнишь про это. Я нахожусь в подвешенном состоянии с того самого момента, как мы разошлись. Курильск мне не нравится, он мертвый, чужой и совершенно мне не подходящий. И я также, как и ты, не могу свести с себя нашу татуировку. Я пишу тебе письмо также и по той причине, что я знаю, что если любишь человека — нужно говорить на его языке. И ты просто не представляешь, как я надеюсь, что оно тебе дойдет. И самое главное в нем то, что я хочу встретиться. 5 декабря, в три часа. Возле наших качелей. Я буду ждать тебя, и я просто надеюсь, что мы сможем. Но если ты не придёшь — я все пойму. Спасибо тебе большое. И я все ещё тебя люблю.» Женя откладывает письмо в сторону, кусает себя за губу, практически до крови, и закидывает голову вверх. Руки начинают дрожать сильнее. Три часа наступят через час. Нужно что-то делать, и это точно. Он, чуть не выроняя телефон из рук, печатает Алине, и только по ее приезду, они все решают. Женя рассказывает все, когда предстает перед Алиной практически душевно-нагим, чувствует себя ужасно, но и скрывать свои эмоции уже порядком надоело. — Так чего ты ждёшь? — удивлённо спрашивает Алина. — Иди, действуй! Она сама тебе написала, сама, Жень! — Что я скажу? — он мельтешит по комнате, как психически больной, без возможности найти себе нормальное место. — Там разберётесь. Но ты ее любишь, она тебя — тоже. — Алина заглядывает Жене прямо в глаза, кладет свои маленькие, тонкие ладони на его сильные плечи, чуть сжимает их: — Женя. Наши ситуации похожи, ты это пойми. И я поняла: я больше никому не позволю забрать у себя годы жизни. Даже у себя. Не нужно бояться, нужно пробовать. — Кто в высоту не лезет, тот шишек не набьет. — буркает Женя. — И неба с этой самой высоты не увидит. Так что давай. — она встаёт, хлопает его по плечу, открывает Женин шкаф. — И помнишь ты говорил, что если что — ты рядом? Когда мы с Женей встречались. Так и я сейчас. Если что — я рядом. Она протягивает Жене тот черный шарф-подарок, завязывает его на оголенной шее, и поправляет. — На удачу.***
Алёна не помнит, сколько уже времени она сидит на этих качелях. То понурив голову, то рассматривая лесные достопримечательности: до трёх оставалось совсем мало, и она это понимала. Сердце жало, хотелось поджать под себя колени и сидеть так, но возможности такой не было. Два потерянных года. И возможно ли будет это исправить? Оживить то, что убил ты сам же? Ее боль, тревогу нельзя было передать. Ее нужно было чувствовать. Она с каждой минутой заглядывает в телефон, проверяя время. Одна. Одна минута оставалась, а надежды уже как таковой, нет. Женя не придет, и это нужно понимать. Принять и уехать обратно. 15:01. Алёна встаёт с качелей, глотая слезы. Толком ничего не видя от того, что глаза начинают слезиться, уже практически выходит на дорогу, чтобы по ней отправиться на остановку, а потом — на вокзал, как слышит шуршение сзади себя. Испуганно резко поворачивается. Женя стоит перед ней замученный, очень худой, с гнездом на голове, с черным шарфом на шее и темном пальто. Его глаза также сияют, на скулах — румянец, он застывает в неподвижной позе, и только когда видит, что Алена никуда уходить и убегать не собирается, быстрой походкой подбегает к ней. И обхватывает тонкое, хрупкое тело так сильно, будто боясь, что оно растворится. Алёна кладет свои тонкие ладони Жене на лопатки, всхлипывая, упирается носом ему в плечо. И впервые, впервые за все эти два года она чувствует себя в безопасности. Женя шепчет что-то ей на ухо, непонятное, несвязное, и Алена понимает: она отдаст все, лишь бы слышать этот голос постоянно. Она отдаст все, просто чтобы Женю видеть. Качели, стоящие рядом, слегка покачивает ветер. Он поднимает пряди волос Жени, воротник куртки Алёны, и она обнимает его ещё крепче. Неизвестно, сколько времени они вот так стоят. И когда Женя наконец-таки от Алёны отстраняется, его бледная ладонь ложится ей на щеку. Он поглаживает ее большим пальцем, нежно-нежно смотрит в глубокие, зелено-голубые глаза: — Так ты нарисуешь мне небо?