***
Аня появилась в классе только к 12-ти. К предпоследнему уроку. В своем привычном школьном луке, белой рубашке нежного, атласного материала с длинными рукавами, коричневой юбке, на тонких ногах — слегка утеплённые темные колготки со светлыми ботиночками. — Блять, да где ты была? — испуганно спрашивает Алену, с ног до головы рассматривая подругу. — Трубку не берешь, в телеге не оживаешь… Я тебе ещё там спам смайлами в тик токе устроила, тоже ничего… Ого, нихуя, а где ты так? Алена указала на царапины и какие-то многочисленные шрамы на ногах Ани, с которых, видимо, послетали пластыри. Аня выглядела особенно уставшей, но всеми силами старалась не подавать этого вида. — Прости, Ален, на даче интернета не было. — спокойно ответила Аня, переводя взгляд на руку подруги, которая указывала на царапины. — А это… Когда с теплицей возились, столько раз там на эту грязь попадала, поцарапалась ещё. Алена как-то недоверчиво посмотрела на подругу, но не сказала ни слова. Не хочет говорить, значит, так надо, Аня всегда потом скажет, если это действительно правда… День пролетел незаметно, все оставшиеся часы они провели в актовом зале, на каком-то новогоднем мероприятии. Алена, сидя рядом с Димой, Сашей и Аней, высматривала Евгения Станиславовича. Увидев знакомую прическу, такой родной профиль, Алена как-то успокоилась. Она пилила его взглядом абсолютно все выступление какой-то школьной группы, с песней «Болеро по-новогоднему», и когда Евгений Станиславович наконец-таки повернулся, он тоже сразу посмотрел на Алену. «Стрельнул» в ее светло-голубые глаза, улыбнулся — еле заметно, уголком губ, и Алёне от чего-то снова захотелось жить, усталость прошла. «Алён, я сделаю все, чтобы ты смогла называть меня по имени, чтобы у нас все было хорошо» Эти слова были эхом всего ее дня, они предавали каких-то небывалых сил. Что сейчас будто есть, для чего жить. После выступления Аня вновь сказала, что ей нужно куда-то по делам, и чувство тревоги в душе Алёны вновь возросло, но пока она решила ничего не расспрашивать, мало ли. И ещё Аня сейчас в таком состоянии, что Алена сама не знала, чего ожидать, от такого странного спокойствия, и отсутствию любой информации. Алена зашла в кабинет Этери Георгиевны за журналом. Взяла в руки старый, поношенный журнал, с уже мятыми страницами. Его обложка выглядела ещё более потрепанной: в бордовом переплете, с рассыпавшимися уголками. И тут резкий ветер подул в открытую форточку, шторы на ней зашелести, а первая страничка журнала случайно открылась. Записка, написанная на листике, который был вырван из какого-то блокнота, сразу же бросилась Алёне в глаза: «Этери Георгиевна, передаю Вам большой привет! Совсем скоро я буду в аспирантуре, спасибо Вам за все. Отправила б Вам это обычным сообщением — так до сих пор помню, что Вы любите письма от руки, поэтому пускай это будет такой памятью про меня. Я знаю, что Алина Вам тоже благодарна за всё. К сожалению, она так и не отвечает на мои сообщения, но судя по слухам, у нее все хорошо. Пишите мне ещё, я отвечу. Ваша Женька» 2001 год. Май. — Чего сидишь здесь? Медведева с улыбкой подходит к Алинке, которая, чуть не плача, сидит за огромными учебниками, которые были едва ли не больше ее. Тонкие, бледные пальцы забрались в корни пушистых, непослушных волос, а губы Алины, цвета спелой вишни, подрагивали. — Жень, это невозможно, у меня опять ничего не получается! — голос Алинки тихий, слегка шепелявый, два смешных больших передних зуба, которые будто бы предавали ее взрослой, женственной внешности небольшую «детскость», не попадали на нижнюю челюсть, а щёки пылали алым цветом. Женя садится рядом. — Ну смотри, чего ты здесь не понимаешь? — у Жени грубоватый для девушки голос, но рядом с Алиной он становился несколько мягче, звучал будто бы ближе. Да и вообще Женя полная противоположность такой Алине, которая похожа на какой-то нежный цветок, которого легко сломать: Медведева выглядит строже, лицо — более грубым. Она достает из кожаного пенала шариковую ручку, наклоняется к Алине совсем близко. Загитова не сводит глаз, стесняется, тяжело дышит, но при всем этом умудряется рассматривать все: красивую шею, усеянную родинками, фарфоровые руки. И вновь корит себя за эти мысли, понимая, что потом она себя за них накажет. Так — нельзя! О таком думать это аморально, это пошло, это что-то… Неправильное. Да и сама Женя против такого. Она серьезная девушка, вон какая умная, Алинка ее знает с первого класса, и она ещё даже когда только пришла к ним, а это было 1 сентября 1990 года, ещё смешная такая, с двумя хвостиками и глазами-олененка, в первый же день сказала, что в ВУЗ хочет, а потом в аспирантуру. Что хорошее дело это, благое — учебе всю жизнь посвятить. А Алина до 10 класса не знала, чего хочет. А потом поняла, что если продолжит жить в этой неизвестности, «по течению плыть», вот так ее жизнь и пройдет. Поэтому сейчас нужно уже к поступлению готовится, и учеба, вся эта занятость хорошо ещё дурость из башки выбивает… Даже если и «причина этой дурости в башке» возле тебя постоянно ходит, да и помогает ещё. — …так, ну тут Творительный падеж, потом обособленное предложение… — Женя что-то старательно черкала в Алинином бланке, и венки на ее слегка смуглом лбу смешно просвечивалась, а нем самом выступала небольшая морщинка. Алина наблюдала за ее мимикой, и практически все слова, которые произносила Медведева, звучали не более чем фоново, Алине не было до них дела: — Алин, ты слушаешь? — А? — красивые, густые, интересной формы брови Загитовой поползли вверх, и она виновато отвела взгляд. Тушь из какого-то брендового магазина осыпалась на идеальной, цвета персика коже. Ближе к концу дня, как и бывает. — Жень, мне кажется… — Устала? — заботливо спрашивает Женя, заглядывая в глаза Алины, которые были изнутри густо прокрашены каким-то черным карандашом. Алина умела краситься, но всегда выделяла только свои глаза, Женя, в глубине души считала, что ей и так выделять нечего. Внешность яркая, кожа — идеальная, да и губы… И губы у Алины красивые очень. Зачем их красить? — Не перегружайся, я ведь говорила тебе, что это опасно… — Ну ты ж справляешься. — буркает Загитова. — А у тебя вообще экзамены через месяц, даже меньше. — Алин, я — не пример. — отвечает Женя, и они выходят из школы, в которой уже, к пяти часам вечера, кроме них и нескольких учителей никого нет, на зелёный стадион, который словно обрамляют кроны уже распустившихся, с богатой листвой, деревьев. — Ну для меня как раз таки пример! — восклицает Алинка, и ее смешные щеки, на которых красуются какие-то созвездия из родинок, начинают пылать ещё больше. — Я тоже хочу как ты, стремиться, так много работать. Женька очень по-теплому смотрит на нее, и Алину будто обжигает этот огонь карих, цвета какого-то самого вкусного шоколада, глаз. Она нежно улыбается, слегка склоняет голову, темные волосы падают на хрупкие плечи: — Ладно. Мне это льстит, но все равно о себе заботься! Поучительный тон Жени порой заставлял Алину смущаться, но он ей настолько сильно нравился, что порой хотелось, чтобы Женя говорила так всегда. Будто бы ещё раз напоминая Алине, что она — ее надёжное плечо, на которое можно опереться, ее старший товарищ, друг… Друг… Алина отворачивается, а Женя внезапно веселеет: — Пошли за кофе, а? В ларек. Потом сюда, пока эти скейтеры не набежали, или ребята с Набережной, с компаниями своими… — У меня нет денег с собой сегодня. — Алина стыдливо сжимает плечи, а Женя, смеясь, мягко шлёпает ее по тонкой спине, с просачивающимися позвонками, и берёт за руку, тяня на себя. — Я заплачу. Алина краснеет, к шее припадает жар. У Женьки ещё руки такие, теплые, но держат крепко… Ещё улыбается. Алине хочется убиться от своих мыслей, теории про то, что это все — не более чем помутнение, что это все из-за какой-то усталости уже начинались казаться бредом. — Да, давай. — но Алина улыбается, не давая Жене увидеть то, что на самом деле скрывается у нее на душе. Алина иногда задумывается: вот такие моменты с Женькой, простые, вне школы, когда они так близки друг к другу, ощущаются словно другая жизнь. Дарят столько позитивных эмоций, от них потом хочется жить. А потом эта розовая пелена будто бы спадает, и Алина начинает ощущать себя так, будто лежит в грязи. Что это все неправильно, что она — позор своей семьи, что она вообще, может быть, больная какая-нибудь! И все ночи, после улыбчивого утра, проходят в терзаниях и чувстве безграничного стыда. Стоят ли такие моменты этого? Таких страданий? Они сидят на перекладинах на стадионе, смотря на абсолютно ясное небо. Ласковый ветер играет с непослушными волосами Алины, она пьет горячий кофе, согревая ледяные руки. Ебаная вегето-сосудистая дистония… Всегда вот от волнения так. В карих глазах Алинки — лесная местность, которая находится чуть дальше, огромный, просторный стадион, полностью укрытый заросшей травой. По бокам — несколько новых, построенных десятиэтажек. В Питер уже прилетели бабочки. Вон на ближайшую перекладину садится капустница, Алина рассматривает ее, пытаясь отвлечься от всяких… Мыслей. — Жень? — Что, Алин? — Медведева отодвигает от себя чашку кофе, облизывая губы. Поднимает глаза сначала в небо, а потом опускает их на Алину. — А ты вот… В универе же, ну… Алина заикается от волнения, Женя видит это, мягко смотрит на нее: — Не бойся. Говори. — Ты же меня там забудешь! — тонким голосом восклицает Алинка, обнимает свои выпирающие колени, утыкаясь в них носом. — Алин, — Женя переходит на шепот, тень от ее пушистых, неимоверно длинных ресниц падает на ее щеки. При солнечных лучах грубоватое лицо смотрится ещё более заметнее, а для Алины — ещё красивее. — Ну как забыть-то? Ты — мой… Женя мешкается, к ее вискам приливает румянец. — Особенный человек для меня, вот. Мы столько прошли вместе! Ты думаешь, я там ещё кого-то такого найду? Да никогда! Женька прибавляет в эмоциях, и Алина понимает, что это значит только одно: эта тема для нее по настоящему важна. — Я приезжать буду, к тебе, вот точно! Будем встречаться по несколько раз в неделю, я ещё, когда сессии у меня закончатся, приезжать к тебе буду. Прям сюда, в этот райончик. Алина веселеет, допивает кофе, теребит в руках стаканчик от него. — Ну, если это так… — Без «ну». Обещаю! — Женька ещё более широко улыбается, закидывает ноги на ближайшую к ней перекладину. — Чего, уже поступление обсуждаете? — голос Этери Георгиевны, как обычно, звучит особенно властно и строго. Она подходит к ним из заднего двора, в какой-то дорогой, полупрозрачной кофте, улыбаясь. — Агась. — Женя сразу же встревает в диалог. — Вы ж знаете, Этери Георгиевна, у меня через месяц уже все это… Экзамены и прочее. — Я не подслушивала, до меня все дошло случайно. — Тутберидзе разводит руками. — Алин, не переживай ты так, ну. Женя слово держит всегда, да и все люди расстаются, когда их пути в учебе расходятся. Алина замотала головой. Она чувствовала, что к Жене Этери Георгиевна относилась как к самостоятельному, уже взрослому человеку, «к себе равному», а к Алине больше как к ребенку. Это выдавало все, ее интонация, слова, сказанные именно Алине. — Я не хочу расставаться! — уверенно говорит Алина, и Женя с Этери Георгиевной различаются в смехе. — Алин, — Этери Георгиевна пытается отдышаться. — Ну ты как ребёнок, ей Богу. Не навсегда же. Женька сама говорит, что будет приезжать… Мне бы лично самой это очень хотелось. Взгляды карих глаз девчонок полностью устремлены на Тутберидзе, и она продолжает: — У вас ещё и отношения такие особенные. У нас так не дружили среди классов, как вы. Школа ж не очень добрая, а здесь… Ты помогаешь Алине, — Этери смотрит на Женю. — А ты — Жене. Такое не может просто так оборваться. И потом ещё ты сама поступишь, Алин. Я надеюсь, Женя тебя поддержит. Женя подмигивает Алине, и Этери Георгиевна смеётся: — А ведь что мне про Женьку говорят, в учительской и так далее… Что связи ни с кем не держит. Алина ухахатывается, ее звонкий, совсем детский смех разливается по всему стадиону, от чего испуганная капустница быстро улетает: — Ага. Очень! — Алин, про тебя уже тоже так говорят. — Этери Георгиевна улыбается. — Подумать только, как быстро это колесо Сансары крутится: ещё вчера будто бы, ты мечтала подружиться с Женей, с гордостью школы, ещё ко мне все подходишь, как дитя летнее, и рассказываешь, как успехи. Женя смущается, но продолжает слушать. — Ага! — у Алинки необычайно ярко горят глаза, когда разговор заходит о Жене. — Мне так неловко было, я ещё Женю так боялась… Думала, навязываюсь, ещё куча обстоятельств постоянно мешали. — А помнишь что я тебе тогда сказала? — спрашивает Этери Георгиевна, и Алина отвечает, не замедляя: — Если тебе не открывают дверь — лезь через форточку. Этери Георгиевна улыбается вновь, смотрит на своих девчонок. — Алин, ты ведь теперь тоже гордость школы нашей… Вон Женька уйдет — ой намучаемся с тобой. Но ты такая молодец вообще, я редко тебе такое говорю, но… — Тутберидзе подбирает слова. — Прогресс у тебя колоссальный. В учебе. Все получится у тебя. — Это во многом благодаря Жене. — скромно отвечает Алина, и на ее правой щеке играет ямочка. Этери молчит, а потом, понизив голос, говорит: — Вы только себя не потеряйте. И боритесь друг за друга, среди всех обстоятельств этих, всего-всего. Чтобы ни случилось.***
Последний школьный день второй четверти у Алены проходит весело. Старшеклассники закатили какой-то дискач, Алена силой уговорила Аню пойти вместе с ней, проникнуться новогодней атмосферой, так сказать. Да и на Евгения Станиславовича попялиться ещё, он обязательно будет. На страже ворот актового зала стоять, как иронизировала над ним Аня. Алёне в этот раз хотелось нарядиться. — Не-е-е, хуйня. — Алена перебирает платья, которые они нашли с Аней в бутике возле школы. Она достает какое-то противное, до скрипа зубов «девчачье», с воротничком, рукавами-фонариками, брезгливо откладывает его. — Бля, да как найти хоть что-то минималистичное? — Ну то, что ты назвала неприличным словом, на мой вкус нормальное. — Аня пожимает плечами, перебирая свои платья. — На твой, Ань. У меня с такой хуйней, — Алена нарочито специально выделяет последнее слово, тыча пальцем в кучу, по ее мнению, некрасивых платьев. — Плохие воспоминания. В голову после размышлений о найденной записке снова ударяют слова Артура. Алена подрагивает. Надо бы Ане про это рассказать, но явно не сейчас… Аня понимающе кивает, а после протягивает Алёне найденное маленькое, чёрное платьице с корсетным дизайном спереди и сзади. Оно зашнуровывалось на спине с помощью тесемок, и в комплект к нему шли красивые нарукавники, чуть выше локтя. — Ну нихуя себе блять! — воскликнула Алёна, схватив платье. — Аня, ты понимаешь, как это будет смотреться с моим черным чокером, а??? А если ещё и глаза как-нибудь накрасить. — Да, оно прикольное. — улыбается Аня, но после последнего предложения Алёны ее лицо вновь становится задумчивым. Алена видит это: — Да у меня только на одежду и дурацкие прически триггер этот, или хуй знает, как это назвать… Макияж норм ведь бывает, умела б я ещё не только на бумаге рисовать, так и на ебале ещё! Алена осматривает платье. — А какой ты макияж глаз хочешь? — спрашивает Аня, заправляя локон волос за ухо. — Не ебу… Мне вот все эти красные, фиолетовые тени как у Лёлей всяких, не близки. Я хочу глаза выделить. — Черным чем-нибудь? — у Ани моментально загораются глаза. — Тебе б пошло! Только карандаш мягкий купи, там даже уметь ничего не надо, просто размажь и все… Тушь тоже надо бы, кстати. Алена задумывается, прислоняя платье к своему телу. — Ебануться… Точно попробую! А сейчас я платье померяю. Алена скрывается с головой в примерочной, а потом золотистая макушка выглядывает из занавесок, шепча: — Ань, ты только молись, чтоб на меня село идеально, уж очень оно мне нравится. — Уже скрещиваю пальцы. — таким же шепотом отвечает Аня, и потом тихо смеётся. Спустя несколько секунд занавески снова дёргаются, Алена подходит к Щербаковой, и та смотрит на нее, открыв рот. На Алену было непривычно смотреть не в оверсайзе, и в чем-то женственном, но в том, что ей подходит. Что делает из нее более взрослую девушку, но эти перемены в образе ей нравятся. На тоненькой, изящной фигуре чёрное платье сидело, как влитое. Бледные плечи оголились, острые ключицы стали ещё более заметными, тонкие руки в нарукавниках казались ещё более изящными. — Блин, это офигенно! — Аня осматривает ее с другой стороны, конкретно залипая на шнуровку на худой спине: — А обувь какая? — Бляха. — Алена вновь вспоминает свой опыт с «женственной» одеждой и обувью. — Только не каблуки… — Есть же альтернативы. — Ань, а Ань, — Алена теребит подругу за локоть. — А ботинки черные, такие, на большой платформе и с цепями, сюда подойдут? Аня удивляется, а потом задумывается: — А почему нет? И что-то новое, и свое совместишь. Алена выходила из магазина крайне довольной.***
На вечеринке они с Аней выделялись больше всех. На Алёне — то самое чёрное платье и ботинки, на ее лице — черные смоки, мягко растушеванные, не без помощи Ани, конечно, а на шее — увесистый черный чокер, с цепями. А на Ане миленькое белое платье, вставки на котором напоминали некую подсветку. Димка на входе сказал, что Аня похожа на какую-то белую птицу, ей б ещё и крылья-рукава к этому костюму, и было б, как он говорит, во! Алена не встретила Евгения Станиславовича у входа, из-за чего расстроилась, но надежды не потеряла: он все равно должен быть где-то здесь. — Ебать Ален, — Самарин, в растянутых черных джинсах, оранжевом бомпере и серьгой в ухе облокотился на какую-то стойку рядом с девушками, криво усмехаясь: — Чё ты как, из БДСМ клуба какого-то? — Ой, молчи, глист школьный. — Алена кивает на его прикид, и они улыбаются друг другу. Громко орет какая-то музыка, сначала играла какая-то русская попса 70-х, а потом кто-то и вовсе включил Корнелюка. Алена вместе со всеми поет, вернее, даже кричит, строчки: «там для меня горит очаг», а потом ее за нарукавник начинает теребить Аня: — Алена, меня чего-то Сергей Викторович зовёт. — Аня кивает на Дудыча, который, уже нормально накативший, красный, но по-прежнему улыбающийся стоял в дверях: — Сейчас подойду. — Агась. — Аня исчезает в толпе старшеклассников, а Алена смотрит ей вслед, как чувствует, что одна из самых важных завязок на ее спине развязывается, и ещё несколько секунд, и платье может просто спасть. К горлу Алёны подкатывает ком, она, держась за спину, подбегает спиной к самому темному месту возле сцены, где людей практически нет. Дальше — только старые кулисы, в которой сидят либо организаторы, либо никто. Холодные пальцы Алёны шастают по ее тонкой спине, отчаянно пытаяясь зацепиться за черную завязку. Дыхание Алёны учащается, когда она понимает, что задача, стоящая перед ней — практически непоправимая. Она смотрит на зал. Все танцуют, пьют и веселятся… К ним она точно не пойдет, с такой ещё и просьбой странной, обсмеют! — О, Алена, здравствуйте. — из-за ее спины раздается голос Евгения Станиславовича, который обжигает практически оголённую спину. — Евгений Станиславович… У меня блять этот… Форс морж… — Какой морж? — Евгений Станиславович цокает языком, подходя к ней ближе. — Мажор. — Да похуй! — шепотом прикрикивает на него Алена, и сразу же ловит на себе обеспокоенный взгляд Евгения Станиславовича. — У меня блять платье… Развязывается… Даже сквозь такую сильную темноту, через которую не может пробиться свет от софитов, Алена видит, как краснеют его уши, и каким тяжёлым становится его дыхание. — Вон там, — она пальцем указывает на свою спину, покрываясь мурашками. — Нужно шнуровку споймать, я не могу… Алена чувствует, как ловкие пальцы Евгения Станиславовича подхватывают завязки с двух сторон, ощущает его теплое, какое-то даже, волнительное дыхание на своей спине. Он тянет шнуровку на себя, от чего сердце Алёны начинает стучать быстро-быстро. Евгений Станиславович, не говоря ни слова, очень аккуратно просовывает черный шнурок в дырочку от корсетного выреза на спине, выводит его в левую сторону, и завязывает его. — Готово. — шепчет он ей куда-то в плечо, а жар с щек Алёны не спадает. Она поворачивается к нему, именно в тот момент, когда свет от софитов попадает в темное закулисье. Евгений Станиславович, словно заворожённый, пристально, долго-долго смотрит в темно-изумрудные Аленины глаза, покрытые черными тенями. С этим макияжем она выглядит по-особенному, более взрослой, но это были такие перемены, которые были ей к лицу… Малахитового оттенка глаза в черной дымке смотрятся, как два глубоких озера, находящиеся внутри темного леса. Евгений Станиславович будто бы не даёт себе смотреть дольше и дальше, его уши горят. — Спасибо. — отвечает Алена сухо, безэмоционально, что было ей не свойственно, будто бы дразня. — А чего ты… — каждый раз, когда в речи Евгения Станиславовича появлялось это неловкое «ты», сердце Алёны замирало. Будто бы приоткрывалась комната столь желанного будущего. — Тоесть Вы, не со всеми? Там танцы и все такое. — А с кем мне танцевать? При этом я не люблю. — Алена усмехается, подходя ближе. — Ну… — до Евгения Станиславовича только что доходит смысл сказанного, и он смущается ещё больше. — Я тоже, на самом деле. — А ещё здесь пиздец душно. — Алена вдыхает воздух, который просачивается в столь юркое место из кондиционера, который нависает над ними сверху. — Мне уже скоро дурно станет. — Так идите сюда, — Евгений Станиславович оживляется, кивая в сторону тех самых кулис. — Там вообще никого нет. Место такое же старое, как и тот актовый зал… Алена проходит в закулисье, слушая Евгения Станиславовича. Жар от лица отходит, остаётся румянец, вызванный словами «как и тот актовый зал». И сразу сцены вырисовываются оттуда… Темное помещение, которое освещает только свет луны. Открытое настежь окно, вид из которого поражает — если окна школы вели на природный пейзаж, то здесь вид был городской, эдакий современный Петербург, практически не было деревьев, только крыши разнообразных многоэтажек, огни ночного города и какие-то большие магазины. От каменного пола веяло приятным холодком, который аккуратно обволакивал ступающие по нему ноги. Толстые стены, какие-то плакаты, висящие на них, ещё с 90-х. Обшарпанные, некоторые даже с СССР символикой. Алена забирается на большой стол, садится на него, смешно покачивая стройными, бледными ногами с массивными ботинками. — Я с Артуром рассталась. — бросает Алена, склоняя голову на бок, начав пилить взглядом Станиславовича, будто проверяя его на реакцию. Тот понимающее кивает. — Как воспринял хоть? Алена ёрзает на столе, боясь сказать что-то лишнее, пытается подобрать максимально лояльные слова, чтобы не спугнуть Евгения Станиславовича, как тут он говорит: — Только правду говорите. Я Вам доверяю, но в то, что он нормально такое воспринял, не поверю… — Почему? — удивляется Алёна, ее грудь вздымается, а чокеру на шее будто становится тесно. — Человек он больно эмоциональный. Хотя, черт его знает. — Евгений Станиславович смотрит то на тонкие коленки Алёны, то в окно. Алена, приняв решение, рассказывает ему правду, опираясь на мнение, что «хватит с нее лжи». Боится, где-то переходит на полушепот, но Евгений Станиславович остаётся спокойным, ровно до того момента, как Алена не произносит следующее: — Я боюсь, что может это он слухи про меня пустил, или ещё раз пустит… — Слушай, хочешь, я уволюсь прямо сейчас! — Евгений Станиславович вновь неосознанно переходит на «ты», и недоступная, прежде будто замороженная картина под названием «учитель», размывается перед ее глазами. — Но в этом смысла вообще нет, тебе ж ещё учиться… Замкнутый круг какой-то. — Нет, нахуй надо? — Алена успокаивает Евгения Станиславовича, ее блондинистое, прямое каре падает ему на плечи. — Я про Ваше увольнение… Значит ещё больше все пойдет по новой, если, конечно, Камила и Майя уже всем про вашу… Любовь, блять, не рассказали. Евгений Станиславович грустно усмехается. Алена кладет свою голову ему на плечо, кожаный чокер с цепями и шипами слегка его царапает. — Ничего. Все хорошо будет. — отвечает он, будто пытаясь, в первую очередь, успокоить себя. — Угораздило меня пойти в этот пед, блять… — А у Вас язык развязался. — хитро замечает Алёнка, улыбаясь. Она повеселела. Ещё и за толстыми стенами какая-то русская новогодняя песня играет, там — люди веселятся, смеха столько… И город ночной красивый. И Евгений Станиславович. Рядом. — Нет, просто на меня вся эта атмосфера так влияет. — Да. — Нет. — Да! — восклицает Алена, и Евгений Станиславович, «сдаваясь», мягко проводит по ее впалой щеке своим носом, смеясь ей куда-то за ухо. Алена покрывается мурашками, Евгений Станиславович очень аккуратно проводится пальцем по кожаному чокеру, подушечками слегка задевая нежную кожу под ним. — Красивый чокер. — замечает он, и, смущаясь, отстраняется. А Алена уже начинает думать, что у него, вероятно, фетиш блять какой-то: на удушение, на чокеры и так далее. Ну, по крайней мере, это будет поводом носить их ещё почаще. — Хочу сейчас на качели. Как тогда… — говорит Алена полушепотом, опускает глаза. Евгений Станиславович заправляет прядь белых волос за ухо, аккуратно кладет ладонь Алёне на скулу, подвигаясь к ней ближе. Другой рукой держит за шею, слегка сжимая. — И как на качелях? — он выделяет второе слово, и Алена кивает, прямым взглядом смотря на Евгения Станиславовича. Он припадает к ее губам, более уверенно, чем тогда, аккуратно касается поочередно сначала нижней, потом верхней. Будто бы набирая воздуха, целует с ещё большей силой, и у Алены, сквозь мурашки, бешено бьющееся сердце, создаётся впечатление, что Евгений Станиславович так рыпается, потому что боится потерять. Что все это может оказаться какой-то иллюзией, что отберут, помешают… Он все также бережно убирает руку с ее шеи, мягко перебирая волосы на блондинистом затылке. Иногда прерывается, заглядывая в бирюзовые, потемневшие от возбуждения глаза, а потом вновь растворяется в ней… И так ещё и ещё, а Алена, чье сердце наполнилось небывалой радостью, уже даже практически не слышит громкой музыки на фоне: все это пропало, стало не более чем картонным фоном.***
Алена празднует Новый Год до курантов дома, с мамой. Потом она договаривается с ней, что пойдет гулять с Аней, но Алена ведь знает, что «гулять» заключается в нелегальной покупке чего-то крепкого, и потом долгой ночи вдвоем. Все последние дни они пропереписывались с Евгением Станиславовичем, и даже несмотря на Аленину стопроцентную уверенность в нем, эти дни прошли на иголках, Алена очень боялась утерять эту близость, эту связь, ещё и угрозы со стороны Артура, сплетни… Но Евгений Станиславович никуда не убежит, он этого не боится, Алена понимала это, но стресс, полученный во второй четверти плохо сказывался на ее нервной системе, все начинало раздражать, появлялась какая-то тревога, из ниоткуда. Аня и Алена остановились возле центральной ёлки. Огромная, упирающаяся практически в небо, она выглядела особенно величественно и ярко. — Нихуя, смотри! — Аленка прячет покрасневший нос в меховой шарф, тыкая рукавицой в объявление, висящее на заборе, которым огораживалась ёлка. «Любая игрушка на ёлке — БЕСПЛАТНО :) Дарите людям счастье!» Аня и Алена переглядываются, загадочно улыбаются друг другу, и заходят в вольер с ёлкой. Алена долго рассматривает огромные, раскидистые ветки дерева, на которых красуются небывалое количество праздничных игрушек. Трогает мишуру, смешно фыркает, когда снег падает ей на нос. — Короче, Анют, это тебе. — Аня, смеясь, протягивает подруге фигурку жар-птицы на золотистой веревочке. С качественно окрашенным оранжевым оперением, смешным клювом и большими глазами. — Пускай в этом году у тебя все будет хорошо. Аня обнимает подругу, любуется фигуркой, протягивает Алёне фигурку какого-то маленького вампира. В смешном, фиолетовом платье, он похож на чиби, и выглядит очень симпатичным. — Спасибо! — Аня улыбается. — Каких-нибудь зверушек ты б вряд ли оценила, а это подходит тебе… Чтоб со Станиславовичем все нормально было. И тут Алена, прямо возле себя, натыкается на фигурку какого-то смешного тюленя, похожего на белька, с выпученными глазами. — О, Станиславычу подарю! — Алена хватает его, довольная, запихивает в рюкзак. Шли в дом Ани они пешком, у нее сейчас как раз таки никого не было. Папа Стас, взяв маму с собой, пошел праздновать Новый Год в свою какую-то крутую фирму, предоставив Ане целый их дом. А что, девочка она взрослая, умная, ее батя в ней никогда не сомневался. По дороге Алена рассказывала Ане обо всем. О расставании с Артуром, о том, чем они занимались с Евгением Станиславовичем на вечеринке, в общем про все, что Алена не успела рассказать Ане из-за занятости. По дороге они купили вина, в том самом ларьке. — Ну глаза не закатывай! — встревает Аленка, разливая вино по бокалам. — Это ж праздник, ну Ань… — Я никогда не бухала. — признается Щербакова, с интересом глядя на то, как в бокал наливается жидкость вишнёвого цвета. Алена чуть не роняет бокал, и Аня шипит на нее: — Аккуратнее, один 200 долларов стоит! — Сколько? — глаза Алёны чуть не вываливаются из орбит. — Бате вообще походу некуда деньги тратить, вон уже сервизы покупает, за сотку то долларов, то евро… — недовольно бурчит Аня, и когда Алена протягивает ей бокал, улыбаясь, испуганно смотрит на нее. — Блин… До чего я докатилась. — Аня крутит в руках бокал за ножку, а Алена, давя смех, говорит: — Если тебе так будет легче, думай что мы не бухаем, а культурно пьем. — Ой, ладно. — Аня залпом выпивает бокал красного вина, а Алена смотрит на нее с открытым ртом: — Ты чё… Нельзя так залпом. Аня махает рукой, ее бледное, аккуратное личико краснеет, и спустя несколько минут она веселеет. — Слушай а вот ты говоришь про то, что Станиславыч тебя так за этот… Чокер хватает. — они играли в какую-то настольную игру у Ани на кровати, и Алена пыталась не ржать от того, как повяз язык Ани, и насколько она начала невнятно говорить. Алена, в этом плане, чувствовала себя не лучше: но просто к ощущению лёгкого опьянения она уже привыкла. — Кстати о нем. — Алена выкидывает фишки на диван, опираясь на руку. — Анют… А если он испугаетттся, ну… — Он?! — удивлённо восклицает Аня. — Не, не… Мне кажется он всерьез. Аня хмурится. — Ты меня не перебивай! — говорит Аня. — Я про чокер… А если он из этих, этих ЛГБТ-шников, которые на все эти плётки и наручники залипают… Алена смеётся. — Из ЛГБТ-шников у нас Димка с Сашкой, а он, ты хотела сказать, из БДСМ-щиков. — А, точно. — Аня махает рукой куда-то в сторону, а к щекам Алёны внезапно прилипает жар, но явно не от алкоголя. О предпочтениях Евгения Станиславовича в постели она никогда не задумывалась, ей… Его хотелось, сейчас это было не стыдно признавать и говорить, но вот воспринимать его как-то так, тем более, размышлять, эти мысли вызывали у Алены какое-то дикое смущение. «А в подвальном актовом зале так не краснела», — думает про себя Алена, и вновь становится стыдно, и тревога подкатывает. — А если реально, передумал, испугался чего… — Алена смотрит на часы. 23:55. — Он даже за весь день ничего не написал, а скоро куранты, между прочим! — Да не передумал, я уверена. — отвечает Аня, зевая. — Скоро как Дудыч буду… — У-у-у, ну тебя как и всех в первый раз бухича, уже накрывает. А кстати, чё он тебе тогда сказал, на дискаче? — спрашивает Алена с улыбкой смотря на полусонную Аню, разблокировывает свой телефон долгим нажатием вверх. Ничего. — Он спрашивал, как мой батя и когда они вновь смогут поехать на шашлыки… — ещё немного и Аня точно упадет в сон. — Куранты не проспи! — ржёт Алена. — Я не сплю! — восклицает Аня, заглядывая в телефон Алёны. У Алены уже все плывет перед глазами, давно она так не заседала, конечно… Хорошо ещё что хоть сигареты закончились, иначе бы ее первое января на дереве бы прошло, как уже один раз было. — Господи, — Алена цокает языком. — Поздравления от Димы и Саши: «запульни этим снежком из спермы в того, кого не хочешь потерять в следующем году, и разошли это 10-ти людям». Аня смеётся. Пробивают куранты. 0:00. И тут телефон Алёны вибрирует: «С Новым Годом, Алён)» — Написал! — кричит Алена, и ее губы расплываются в лёгкой улыбке. Она очень сильно радуется, но из-за заплетающегося языка мысли сформулировать очень сложно. — Ну я ж говорила. — подмечает Аня с улыбкой. Алёне приходит в голову только одно, она, еле попадая по клавишам, строчит в ответ: «Я Вкас так скльно люблцю, Евгений Станиславовдч» «Я Вас тоже, Алена) и аккуратнее там с алкоголем» Тоже. Алена и Аня в немом шоке смотрят друг на друга.