Опоздавшее ходит прозрение
По моей гладковыбритой комнате...
В. Кристовский
Каждое утро Киришима поднимался без пятнадцати шесть, по будильнику. Тонкие стены его съёмной квартиры, вероятно, лепили из папье-маше. Потому что он чётко слышал, как у соседей сопела собака, как она тяжело бродила, цокая когтями, царапала углы и порыкивала утробно, заслышав неисправную полицейскую рацию. Рация сыпала помехами, щедро, не скупясь, как сыпало снегом то январское небо над вокзалом. Восемь лет назад. Первый месяц после переезда — вернее, бегства — Киришима не звонил, не присылал сообщения, не напоминал о себе Бакуго. Он вообще с огромным нежеланием заходил в социальные сети и к телефону прикасался очень редко, словно тот переносил лишай или оспу. Зато пропадал на улицах. Заводил разговоры с незнакомцами на остановках и в крошечных ятай по вечерам, когда ноги уже гудели от нескончаемых экспедиций в офисы, в рестораны, в бутики, в автовокзалы... куда гнал ветер и нужда. Всюду результат был один: отказы, снисходительные взгляды, мол, мы вас запомним, позвоним в ближайшее время, вы нас очень заинтересовали, очень... Хоши, дорогая, кто там следующий? Тишина вместо ответов. Тишина вместо предложений. Тишина вместо всего. Видимо, Киришима был каким-то невыгодным, жалким, словно ему оставалось жить полтора месяца в лучшем случае, а всё потому, что на первый вопрос: «А какая у вас причуда, уважаемый?» — он с улыбкой обращался к своей выдуманной легенде. «Родился без причуды, не повезло, всякое бывает, но руки-ноги у меня, вроде как, на месте, смогу приносить коллегам кофе в обеденный перерыв... словом, польза будет, точно!» Киришима отчаянно старался не опускать руки: пусть героя из него не вышло, но он по-прежнему мужчина — нельзя давать слабину, иначе зеркала станут хуже порчи. И их придётся избегать. Однако белозубые улыбки — из раза в раз — источали одно и то же: «А, беспричудный». Язык Киришимы узлом завязала оставшаяся гордость, наложила запрет на то, чтобы вывалить на всех и каждого подноготную, пусть та и стала бы оправданием на любой вопрос о трудностях с работой. Да, раньше у него вообще-то была причуда. Неидеальная, ясное дело, но была... а потом — потом он её лишился, навсегда. Потерял привычную повседневность, мечты, лелеянные после и во время занятий в академии, и мир его раскололся, в двигателях его парохода завелись неисправности... попросту отказывались работать поршни. Этих слов ждали настойчивые репортёры перед самым отъездом, пока в одного из них не прилетел кроссовок Бакуго. Прямо в лоб. До взрывов тогда дело не дошло, ибо Киришима успел, посмеиваясь, заключить его в медвежьи душные объятия — и получить затылком по носу, разумеется. Возможность надавить на жалость была, всегда. Киришима конечно же мог, натянув маску мученика, вспомнить про войну, которая успела зарубцеваться в памяти большинства, но тогда обесценился бы и сам Киришима. Особенно прошлое, вызывавшее стылую ностальгию и — почти — живую улыбку на губах, что вечно страдали из-за солёного воздуха с моря. Трескались. В душе Киришима по-прежнему оставался достойным учеником академии и, что более важно... помнил Бакуго. Как жал его горячие ладони, как трепал колючие волосы, шутил, таскал иногда толстовки из шкафа с наклейками «explosion», пока собственные стирались на нижних этажах их общежития. И порой глупая мысль расходилась пульсацией по всему киришимовскому черепу: «Интересно, его одежда по-прежнему пахнет кориандром? Вот бы…». Жар под кожей скул, щёк, за ушными раковинами сменялся на могильную стужу. Ведь толстовки, ладони, влажные светлые пряди после тренировок... всё, кроме шарфа, Киришима бросил добровольно там, на перроне, помахал рукой. «Пока-пока». У него не было права ползать на животе перед прохожими с причитаниями «пожалейте ветерана, потерял причуду, сражался ради вас, я заслужил!..». В противном случае Бакуго из прошлого точно оплевал бы его с ног до головы за подобный поступок. И был бы прав. Киришима осознал свою ошибку спустя полтора месяца. Тогда он попытался связаться с Бакуго привычным способом, написав ему простое «привет, бро, как ты там», и, ёрзая на голом полу, дожидался ответа час, два, до рассвета, а к обеду перед его глазами всплыла красная плашка в поле над строкой ввода: «Этот пользователь добавил вас в чёрный список, вы не можете отправлять ему сообщения». В сердце врезалось что-то колючее, острое, когда в ушах запела воображаемая тетива. Чёрный список. Только Деку в своё время удостоился подобной чести. «Неужели до сих пор дуется? — у Киришимы задрожали пальцы. — Ну ничего, я достучусь до него, раньше ведь получалось. У меня точно выйдет! А если нет — что ж, реально придётся искать голубей». Пункта «сдаться» у него в списке обычно не значилось. От того, как часто большой палец ударял по контакту «Братан», на экране отпечаталось мутное пятно, из динамиков же неизменно раздавались гудки, бип... бип... бип. Либо автоответчик. Звонки превратились в ритуал, и продолжалось это снова и снова, с утра и до самого вечера, изо дня в день... лишь спустя неделю стало ясно — его точно игнорировали. Бакуго его игнорировал. «Может, Бакуго номер сменил или просто не может ответить?» — этот обман растекался мёдом по венам. В него очень хотелось верить. Надежда рождалась сама собой под шквалом: «Да, наверняка утопил телефон или потерял сим-карту, или — вообще! — его окончательно взбесили цифры! Помню, с двойками на конце у него всегда были проблемы». Надежда, особенно болезненная, хлипкая, часто умирала последней, как повелось с незапамятных времён. В свободные вечера Киришима нырял в пурпурные сумерки, мчался вниз по кривой лестнице, дальше — через дорогу, на красный, к публичной библиотеке, где, по слухам, лет двадцать шесть исправно работали уличные таксофоны. Будто опаздывал. Вбрасывая мелочь, Киришима упорно вдавливал тугие кнопки, вызубренные цифры, ловил каждый гудок с замиранием сердца, однако ответа ни разу не дождался. Ничего. Лишь монотонное: бип... бип... бип... Ещё позднее работники местного почтового отделения, скорее всего, посмеивались между собой: «Ну что, в эту пятницу тоже заглядывал наш завсегдатай?». Киришима этому нисколько бы не удивился. Без перерыва он терроризировал серое здание, дышавшее на ладан между визитами инспекторов: действительно, по пятницам влетал через главный вход перед самым закрытием, клеил марки, вписывал впопыхах адрес, изо всех сил выводя иероглифы правильно, понятно, разборчиво. Это было трудно. Недаром Цементосс-сан обречённо вздыхал, раскрывая очередной конспект Киришимы. Письмо за письмом летело в никуда. Строки — «привет, как жизнь?» — растворялись в тысяче километров, разделявших Мусутафу и Фукуока, а следом за ними растворялись и дни. Жизнь стала неотличима от дешёвого кофе с парочкой ложек сахара, чтобы заглушить привкус, от которого потом свербело на языке час или два. Кружка именно такого кофе по-императорски занимала кухонный столик утром. В квартире со стенами из «папье-маше». В Фукуока Киришима, как бы ни старался, никак не находил себе места. Улицы выучил досконально, исходил вдоль и поперёк, чуть ли не ползком, но они для него всё равно были сродни кладбищу. Возможно, потому что сам он бродил туда-сюда неприкаянным духом от окраины до окраины, возвращаясь в старый порт с туристическими змейками у кассы... Родители и младшие сёстры уже давно жили в другом районе. Конечно, они собирались почти каждое воскресенье, заказывали из ближайшего ресторанчика утку по-пекински, когда на это хватало средств. Чаще в столовой европейского стиля стоял аромат курицы в медовом кляре на корейский манер. Сладко. Слишком. Не хватало перчинки, наверное. Киришима надавил пальцами на прикрытые веки, пока трещала микроволновка, где разогревалась лапша. Он заварил её два часа назад, но благополучно об этом позабыл. Спёртый воздух завибрировал от телефонной трели, а собака за стеной стала скрести пол, поскуливая. — Киришима! — воскликнули на том проводе. — Не забыл, что у нас ночная смена? — Такое не забывается, друг, — ответил Киришима приглушённо, — мне кофейку прихватить? — Твой кофе — это хуже проклятия, коллега, — деловито заметили ему в тон. — Всё хорошо, от него пока никто не умер. — М-да, кроме вкусовых рецепторов, пожалуй. Кстати, — внезапно сменили тон, — ты слыхал новость? Какой-то именитый герой собирается наших сегодня прошерстить. Об этом в участке разве что ленивый не говорит, а я вот до сих пор не знаю, о ком речь. Надеюсь, сам Символ мира... но не будем обманываться, да? — на той стороне, должно быть, промелькнула усмешка раздосадованного фаната. — Что ему делать в нашей дыре, а? Вдобавок у нас тут вечные проблемы с чайками, а у него, вроде как, с чайками особые отношения... — Ты так говоришь, будто мы в глухой деревне, — Киришима пытался звучать расслабленно, но сам был готов, затаив дыхание, пролистывать форумы в поисках подробностей. Неужели кто-то из выпускников академии? — Слушай, друг, а никаких слухов ещё не наплодилось об этом герое? Он откуда, из какой части Японии? Известный? — Говорят, важная птица, — протянули с особой интонацией. — Таких много, — Киришима начал дёргать страницы телефонного справочника, лишь бы занять руки, все в шершавых мозолях. — Не то чтобы меня это интересовало, но ты дай знать, если что-то выяснится, договорились? — Если другая пташка нащебечет мне что-нибудь — ты не будешь последним. Хоть где-то он не будет последним. Пока собеседник увлёкся россказнями про недавние события, Киришима выдохнул поверхностно, чтобы было не слишком заметно. Они перетекали из темы в тему: вспомнили про обновления в рейтинге про-героев, а затем — о том, что в районе Киото повязали известного якудза, который скрывался в тени ещё со времён Всемогущего. Сколько воды утекло с тех пор… Потом разговор плавно метнулся в сторону грядущих праздников, в частности Нового Года. Болтун всё вещал, и вещал, и вещал о том, какой подарок он сделает своей возлюбленной (она занималась самой романтической деятельностью в мире: была ответственной по части вскрытия убитых). Киришима слушал, поддерживал, воодушевлённо откликался, невольно теряясь среди орнаментов на шерстяном шарфе, который пережил с ним многое за последние восемь лет. Открытый перелом, пульпит, отключение отопления и бесконечные ночи, когда чудилось, как с серого потолка падал да падал снег. Монолог тянулся двадцать минут к ряду, ведь в магазинах так много всякого мусора, так сложно выбрать подходящее платье, а консультанты бывают такие назойливые, советуют да советуют, только вот совершенно не то... Вдруг лёгкое «такие дела» сменило направление беседы. Ещё двадцать минут Киришима слушал про загрязнение пляжей Фукуока. Форменное безобразие. Нет же ничего важнее целлофановых пакетов среди волн и банок из-под газировки на песке. — Когда-нибудь планета стряхнёт нас как каких-то назойливых блох, — доносилось из трубки, — и не останется ни одного архива, который бы подтверждал то, что мы вообще существовали. Будет только вечный пластик. Он-то никуда не пропадёт. А вот города... дороги... станции... поезда... да всё!.. — с придыханием продолжали. — Да всё ведь исчезнет, представляешь? Как подумаю об этом, сразу не по себе становится. Это тебе не злодеи. Злодеев можно прижучить, а вот планету — нет. Мы такие ничтожные, если подумать. И есть у нас только миг. — Миг, — согласился Киришима больше для вида, — мне всё же брать кофе? — Да что ты заладил про свой кофе? — прозвенел смех. — Всё кофе да кофе, ей-богу. — В самом деле, — Киришима пожал плечами, — пойдём с тобой очищать пляж от пластика в эту субботу, да? — Конечно! — восклицали активно. — Волонтёрами с тобой будем. Там ещё кормят, говорят, хорошо. — Я в этом не сомневаюсь, — Киришима провёл пальцем по коду Мусутафу. Фукуока — девяносто два. — Ты, кстати, в курсе про своё повышение, да? — заявили в лоб. — Мы вчера всем отделом это обсуждали. Наконец-то до начальства дошло, что за четыре года тебя пора бы уже повысить до полноценного инспектора. Никто столько не вкалывает — один ты. Даже стыдно иногда становится от того, что какая-то бестолочь из влиятельного семейства уже инспектор. Хотя в нашем гнезде гадюк она появилась всего два месяца назад. Неслыханно. А всё потому что у тебя нет... — У неё полезная причуда, — Киришима прокашлялся, — может, копировать почерк любого человека. — Ну да... — замялись на том проводе, — послушай, Киришима, я здесь узнал кое-что... ну, когда перечитывал нераскрытые дела в архивах, я случайно наткнулся на папку с твоими документами. Ты, конечно, меня извини, но... — там затаили дыхание, — это правда, что ты учился в той академии? Киришима замолк и перестал улыбаться. — Ну же, не молчи, иначе я чувствую себя ещё большим чудовищем, — пыхтение, — не может же такого быть, правда? Туда без причуды ведь не берут. — Правда, не берут, — Киришима сморгнул ворох образов, — в папке многое перепутали. Указали наверняка про мою волонтёрскую деятельность в столовой, а ты прицепился к названию. Впрочем, я тебя не виню, оно на слуху, — он изворачивался. — Волонтёр, — бормотали недовольно, — но в личном деле написано... — Посмотри внимательнее, там ещё есть абзац или два про моего воображаемого друга-осьминога из Вашингтона, про мой полёт на Марс и конечно же про премию за открытие элексира молодости, — Киришима пытался шутить, — прошу, не верь всему, что ты читаешь в моём личном деле — там половина взята с потолка. Трубка промычала что-то нечленораздельное. — Если что, там дорогу закрыли на ремонт. На какое-то время автобусный маршрут изменили, поэтому тебе лучше выползти из логова раньше обычного, — дали ему ценное наставление, — а не то опоздаешь, не дай бог, на полчаса, шеф устроит тебе головомойку, и плакало твоё повышение. — Как же ты за меня беспокоишься… — Киришима покосился на микроволновку. — И снегопад сегодня обещают, — не отключались с той стороны, — поэтому... — Друг, снег со вчерашнего дня сыпет. — Вряд ли ты вчера куда-то выходил. Каждый январь у тебя какое-то особое настроение. Киришима протянул короткое «угу» для вида. — Ещё я тут наткнулся на старое интервью выпускников академии. Это редкость. — Да, такое найти очень сложно, — согласился Киришима, бросив взгляд на белоснежное окно. — Опять штудировал статьи про юность Символа мира? Выяснил что-нибудь новое? — Нет, но зато я увидел Граунд Зеро без того уродливого шрама на пол-лица! — едва не заголосил коллега, словно обнаружил НЛО в ночном небе над их полицейским участком. — Я, конечно, гетеро, но выглядел он очень даже сексуально. Только мрачный какой-то. Совсем. У него в годы обучения была какая-то трагедия? Может, кто-то из родственников умер? Во время войны многие погибли. — Я не знаю, — Киришима решил обрубить разговор, — давай договорим в офисе, ладно? У меня здесь лапша стынет, а я всё кружу над ней, как морской орёл Стеллера — над рыбой. Я пойду. Кофе тогда возьми свой, раз мой тебе не по вкусу. Киришима пропустил мимо ушей грустное «тогда увидимся в участке» и закусил губу, с дребезжанием возвращая трубку в ложе. Трагедия, да? Он вытянул дымящуюся миску, щёлкнув дверцей микроволновки, и плюхнулся на барный стул, на спинке которого висело свежее, пока не стиранное полотенце. Такого же неопределённого цвета, как и все будни, пробегавшие за окном. Весной по облупленным решёткам прыгали тисовые синицы — частые гостьи. Они прилетали из ближайшего парка: видимо, им особенно нравились эти блоки домов, без всяких прикрас. Летом рычали мотоциклы, проносившиеся по проспекту; слепили глаза оранжевые огни светофоров по ночам. Осень пролетала с листьями древних камфорных деревьев. Дожди орошали грязные стёкла реже, чем в июне-июле. Зимой запах моря усиливался. Он пропитывал каждый квартал, казалось, просачивался сквозь форточки, гостил в комнатах с утра до вечера, и ветра неистово рвали крыши палаток блошиного рынка. Киришиму не впервые посылали прикрыть тот блошиный рынок, кочующий из одной городской плешины в другую караван, но всякий раз он, вооружённый законами, разворачивался и уходил, замечая сгорбленных стариков, которые распродавали марки, книги, картины, радио-приёмники, памятные кассеты — себя. Начальство — требовало, Киришима — пожимал плечами, рискуя вылететь и из полиции. На новогодние праздники оживлялись соседи: к ним приезжали родственники из ближайших провинций, и с декабря по февраль с тумбочки у кровати не пропадали ушные затычки. Казалось, стены вздрагивали от усердных пожеланий в канун всемирного шага к следующему циклу, а потом до девяти-десяти утра звонили телефоны, выла собака... Киришима привык. Взявшись за палочки, он уткнулся в обычную миску с обычной лапшой, с обычным соевым мясом и горьковатым соевым соусом из круглосуточного магазинчика поблизости. Отчего-то на душе у него было неспокойно. Рёбра будто готовились к шторму. Их ломило. Правда, сердце не заходилось, не скакало, не заставляло Киришиму хвататься за левое запястье и прощупывать пульс, как его учили в академии после зачётов. На полке возле стационарного компьютера, захламлённого документами, старыми и новыми, покоился тонометр с затёртыми ремешками. Киришима потянулся к телефону, к старому списку контактов. Последнее сообщение от Мины пришло пять лет назад. В нём говорилось: «Ничем не могу помочь, Киришима. Я бы хотела, правда, но... давай как-нибудь встретимся? Каминари как раз всех собирал. Тебя он тоже приглашал, между прочим, но ты трубку можешь не брать месяцами, поэтому...». Киришима по привычке пролистал номера. От самых ранних, записанных за день до спортивного фестиваля, до самых поздних — с работы. — Надо бы проверить форумы, — он промочил горло обычной водой из фильтра. — Может, узнаю, кто именно будет наводить у нас порядок. Такое обычно сложно сохранить в тайне. Почему-то Киришима верил, что это будет один из именитых героев, набивших себе репутацию до войны. Может быть, Ястреб? Того часто гоняли по всей Японии, когда дело касалось проверок. Если бы подобное повесили на кого-то из ребят, телефон не знал бы к этому часу покоя. Мина, Серо и Каминари наверняка дали бы о себе знать. Как-то. Киришима провёл оставшееся время до темноты изучая свежие сообщения. Проверял теги, читал новостные статьи, вникал в репортажи, время от времени натыкаясь на очередное интервью с Граунд Зеро. Он притормозил, разглядывая превью... и завис: оттуда его прожигали те самые гранатовые глаза. Новая стрижка — с выбритыми висками почти под ноль — и кислотно-оранжевый галстук добавляли дикости даже простому чёрному смокингу. Брови, частенько сдвинутые, как бы говорили: «Вы все у меня уже в печёнках сидите». Улыбка — нынче — также отсутствовала, в том числе та, надменная, которую Граунд Зеро выпячивал в начале своей геройской карьеры. Теперь она ему не требовалась. Граунд Зеро не смотрел прямо в объектив. Вечно хмыкал, безразлично оценивал репортёров, но не играл на публику. Он не был актёром. Никогда. Запустив видео, Киришима защёлкал по кнопке для увеличения громкости, лишь бы услышать голос. Этот голос он мечтал почувствовать объёмнее, ближе, мечтал вновь улавливать интонации на расстоянии шага, а не тысяч километров, в других городах, среди каменных аллей, асфальта, светофоров и радиовещательных башень, протыкавших завесу из облаков над оживлёнными районами. — И последний вопрос, — подхватил ведущий с искусственным смешком, который принадлежал больше его маске, чем скрывавшемуся за должностью человеку. — Как вы относитесь к людям, которые лишились причуд во время войны? Думаете ли вы, что в платных пособиях для них до сих пор есть смысл? И как вы считаете, справедливы ли те привилегии, которые предоставляют в подобных случаях? Напомним, уже прошло около восьми лет с окончания боевых действий и... — Идиотский вопрос. Сами-то поняли, что спросили? — Граунд Зеро равнодушно рассматривал свои пальцы. — Простите? — ведущий напрягся ровно на секунду, растерялся, затем чуть ослабил галстук и засмеялся, заправляя красную прядь за ухо. — Говорю, чушь вы порете сейчас и воздух зря сотрясаете, — повторил совершенно спокойно Граунд Зеро. — Хотите рейтинги поднять, да? — Позвольте, мы затрагиваем важную проблему, — карикатурное удивление. — Многие наши зрители желают услышать именно ваше мнение. Ведь вопрос приобрёл свою актуальность после многочисленных случаев... — Дискриминации на основе отсутствия причуд, я в курсе. — Тогда... не прокомментируете? Граунд Зеро потянулся к стакану с водой, пригубил его. Ведущий вздёрнул бровь. Киришима, не переключаясь на иную вкладку, следил за движением едва заметного кадыка на крепкой шее профессионального героя, которым сам когда-то мечтал стать. — Эти неудачники должны сами зарабатывать себе на жизнь, — он вытер рот тыльной стороной ладони, поставил стакан, — и смириться со своим новым положением. Трусы не достойны никакой поддержки и уважения. Особенно те, которые сбегают, сжигают все мосты, а потом, как крысы, сидят трущобах, в жалких халупах, жалеют себя. Это ведь так «по-мужски», — он фыркнул наиболее выразительно за всё интервью, — я ненавижу этих подонков. И пособия бы отменил. — Какой чёткий ответ, — ведущий сверкнул идеальными зубами, — впрочем, иного мы от вас не ожидали, стоит признаться честно. — Ну конечно, — Граунд Зеро лениво перекинул ногу на ногу, — ведь знали мой ответ ещё до того, как я его озвучил. Для этого не нужно быть аналитиком из какого-нибудь оксфордского университета. Мне нет смысла лебезить перед всеми вами. Моя работа — это спасать ваши задницы. Хотите, чтобы ножки вам расцеловывали? Обратитесь к нашему действующему Символу мира. Киришима коротко выдохнул, нажав на паузу. Он смотрел на застывшее лицо Граунд Зеро. На его губы, к которым когда-то сам прикасался платком. Тем январём. Если бы только... Когда замигали фонари снаружи, он размял ноги, отжался, принял контрастный душ, пригладил волосы перед зеркалом, оглядел светлую плитку и мокрый зелёный коврик под ногами. И так почти каждый день. Кофе Киришима заваривал себе наспех. Сверяясь с часами, добавлял сливки, сахар, перемешивал, пил, корчился от горечи, кашлял, мыл тяжёлую красную кружку. В опрятной полицейской форме, которая сидела как влитая, плечи казались шире, а погоны добавляли какой-никакой вес. «А, беспричудный...» — звучало в ней менее обидно. Застегнув пояс с револьвером, Киришима не стал проверять квартиру, ни разу не обернулся. Просто вышел, повязав на шею памятный шарф восьмилетней давности, захлопнул дверь, замкнул её на ключ, бросив связку в сумку на плече. Снаружи, в свете фар и светофоров, кружились снежинки, разлетались в разные стороны, точно летучие мыши, от крыши к крыше, от магазина к заправке, откуда тянулся извечный запах бензина... Даже зимние ветра пока не завывали. На остановке дремал бездомный, завернувшись в дутый пуховик в заплатках. Автобус приехал по расписанию. Новенький. Ему только-только поменяли шины на зимние, хоть снег быстро плавился на асфальте. Киришима неспешно влился в тёплый салон, готовя мелочь для оплаты проезда. Седой водитель в фуражке приветливо кивнул и выдавил из себя секундную улыбку, услышав звон упавших на дно коробочки монет. Забрав билет, Киришима зашагал к свободным сиденьям, схватившись за поручни во время неожиданного поворота автобуса. Едва устоял на ногах. На него настороженно глянули другие пассажиры: пара подростков, болтавший по телефону мужчина, три старика, шуршавшие вечерними газетами, которые они купили в сетевом киоске у автовокзала. К полицейской форме всегда относились по-особому. К кобуре — тем более. Лишь незнакомец в табачной парке с меховым воротником не шевельнулся. Продолжал смотреть в окно, чистое, не заляпанное отпечатками пальцев, словно там, на улице, проходил фестиваль — не меньше. Смахнув снежные крошки с макушки, Киришима плюхнулся возле этого незнакомца, чью голову покрывал чёрный капюшон, отбрасывая тень на лицо. Автобус ворчал. К окнам лип влажный снежок — серые пылинки на фоне городских огней, знаков... На экране под самым потолком вспыхивали новости, номера телефонов, картинки, фотографии, разноцветные линии маршрутов — и остановки, остановки. Когда кто-то дотрагивался до кнопок, динамики отзывались чётким звоном. Одни люди выходили, исчезая в бензиново-солёной ночи, другие — всходили на борт, оплачивая проезд то наличными, то кредитными карточками, занимали пустующие кресла — и тоже погружались в январский сон ровно до того момента, как опять распахнуться стеклянные двери. Киришима устроил сумку на коленях, чтобы та не висела на проходе, и опустил взгляд вниз, тут же обратив внимание на знакомый дизайн зимних кроссовок. Похожие любил Бакуго. Только цвет темнее на несколько тонов. Да и марка дороже. Не та, которую Бакуго признавал и фанатично покупал по необходимости. Перчатки тоже выглядели странно. Тяжёлые, чёрные, почти как рабочие. Подумав, Киришима поставил сумку между ног, отвернувшись в другую сторону. Несколько минут по салону гуляло безмолвие. Мимо проносились такси, легковые машины, другие автобусы, старенький трамвай. — Да? Киришима вздрогнул от этого «да» так, будто его поразило молнией. На секунду ему показалось... он тряхнул головой и снова насильно сосредоточился на дороге, не поворачиваясь к незнакомцу, от которого исходил приятный аромат. Кедр и чёрный перец. — Я твержу тебе уже неделю, дура, ему нужен логопед, а не твоя тётка с липовым дипломом. Слышишь меня? Киришима чуть не задохнулся. — Ба... — Всё, я всё сказал, хватит ебать мне мозги, женщина, — это определённо был Бакуго, вымотавшийся, настоящий, прямо рядом, на соседнем кресле. — Баку... — Киришима ухватился за рукав его парки. Возможно, сильнее положенного. — Бакуго? Бакуго замер. Потом неторопливо спрятал заблокированный телефон в карман — и Киришима, наконец, смог рассмотреть его лицо. Вблизи. Не на мониторе, не на экране телефона. Точно Бакуго. Новый Бакуго. Старше. Со шрамом. С проклюнувшейся светлой щетиной. И глаза — не такие дикие, как раньше, но их было ни с чем не перепутать. Насыщенные. Как эпицентр взрыва. — Ты ещё кто? — Бакуго просканировал его взглядом. — Ты меня не узнал? — Киришима призвал прежнюю улыбку, времён академии, слегка расслабляя шарф на шее. — Столько лет прошло, привет! — Нормально представься, легавый, — Бакуго заиграл желваками. — Киришима, я Киришима, помнишь? — Киришима с каким-то ребяческим отчаянием стискивал жёсткую ткань его куртки. — Мы же были друзьями, помнишь? В академии, ещё в академии, Мусутафу! — А, — бросил Бакуго как-то... — Так это ты. Сменил стиль, да? — А, да, — Киришима скрыл смущение за смешком, — я перестал красить волосы, это удобнее. — Как скажешь, — Бакуго выдернул руку и вновь отвернулся к окну. Киришима будто нырнул в прорубь. Из-за тона. — Как у тебя дела? — продолжал он, неуютно перебирая замок сумки. — Нормально. — Какими к нам судьбами? — Киришима хотел придвинуться поближе, коснуться наконец этого огрубевшего лица. — По работе. — Надолго? — Киришима хватался за этот голос, цеплялся за него мысленными крючками. — На неделю. — Уже нашёл, где остановиться? Если нет, я... — Киришима запнулся, — я всё равно живу один, мне не составит труда потесниться. Сможем заказать что-нибудь вкусное или, о, у меня есть немного всякой мелочи в холодильнике, вчера буквально ходил в продуктовый. Сможешь, как в старые времена, сам приготовить что-ни... — У меня номер в отеле. Бакуго вытянул из кармана телефон и стал листать новости. Пауза. — Не моё это, конечно, дело, но с кем ты разговаривал только что? — Киришима рассматривал большой палец Бакуго, которым тот по старой привычке прокручивал пост за постом. — С женой. — С женой, — у Киришимы сердце оборвалось, — и... давно была свадьба? — Слушай, — Бакуго остановился, — тебе-то какая разница? — Ну, мы просто не виделись уже восемь лет, Бакуго, — Киришима старался не показывать своего истинного настроения. А настроение было такое, словно ему орлы выклёвывали печень. — Тебя это раньше не волновало. — Я тебе писал, — Киришима пытался исправить хоть что-то, объясниться, — но, наверное, ни одно письмо до тебя не дошло. — Нет, всё дошло, — Бакуго дёрнул губой и нажал на кнопку, чтобы обозначить свою остановку, — я их сжёг, как и обещал тогда. Все слова ухнули куда-то в пустоту разом. Они проехали ещё минуту, оборвав разговор, а когда автобус затормозил, Бакуго поднялся и двинулся к выходу. Не удостоив Киришиму даже случайным взглядом. — Мы ведь ещё увидимся, Бакуго? — вскочив с места, Киришима повысил голос в надежде хоть как-то остановить Бакуго, дотянувшись до него голосом, словом, чем-то, раз храбрости не хватило сделать это по-другому. Хотя бы... Подростки беззастенчиво уставились на них, зашушукались. Старики переглянулись и продолжили шуршать газетами. Двери бесшумно разъехались. Или Киришима оглох от стука собственного сердца, желая сейчас одного — чтобы Бакуго задержался, не уходил. Не бросал его. Не так. Бакуго в самом деле остановился. Не для того чтобы улыбнуться, обнять Киришиму, обозвать его «идиотом», простить, в конце концов, нет. Бакуго взял в руки телефон, приложил его к уху, видимо вслушиваясь в гудки, которые для самого Киришимы стали обыденностью за эти восемь лет, и просто сошёл на своей остановке. Пропал. У Киришимы подкосились ноги. Он опустился на нагретое сиденье возле окна, где ещё витал новый запах, запах чёрного перца и кедра, не кориандра, и запрокинул голову, уставившись в серый потолок. Восемь лет он словно провёл в коме, надеясь однажды проснуться. — Какой же я дурак.