Руководство по маленькой странненькой любви

      Некоторые раны тихие, незаметные. Они не переливаются бесконечным красным цветом, не зияют по краям, и, что самое главное, они не говорят о своей боли по-настоящему. Ну, знаете, — ушибленный локоть, микроскопический порез о бумагу, одинокий синяк.       Те, которые случайны, но нанесены самому себе. Те, которые, по мнению Хисына, избавят его от более сильных мучений; попытка перетерпеть небольшую боль, чтобы не истечь кровью.       Лезвие, которое он использует, выглядит примерно так:       — Лучше бы ты этого не говорил.       — Что не говорил?       — Ты знаешь то, что ты сказал.       — Я просто хотел убедиться, — устало говорит Чонсон. — Потому что реакция, которую человек надеется услышать после «я люблю тебя», обычно бывает совсем другой.       — Не думаю, что мне нужно объяснять тебе все причины, почему это плохая идея.       — А теперь я очень хотел бы, чтобы ты этого не говорил.       — Чонсон, пожалуйста. — Голос Хисына звучит выше, чем он хотел, гранича с истерикой.       — Ладно, ладно, — Джей улыбается. (Почему он всегда улыбается?) Он выглядит смирившимся. — Ничего не было.       Но это было, думает Хисын. Это случилось, и теперь в его груди расцвела пустота, которая расширяется так же медленно, но и так же бесконечно, как вселенная.       Самые тихие раны держатся дольше всего; а потом им надоедает молчать, и они начинают кричать в твои уши и вырывать воздух из твоих легких, и вскоре ты умираешь; умираешь потому, что пытался выжить, говоря, что не любишь того мальчика, ради которого живешь.       Это разъедает тебя, пока твое внутреннее «я» не выглядит так, словно разъяренный зверь вцепился когтями в маслянный портрет, и твоя душа безвольно свисает с рамы, как внутренности выпотрошенного холста.       И однажды ты больше не сможешь этого выносить, и ты вернешься к нему, и будешь умолять выслушать тебя, и он согласится, и все, что ты скажешь, будет только:       — Я люблю тебя.       Джей опешил. Это единственное, что может уловить Ли, потому что все остальные эмоции, мелькающие на чужом лице, не поддаются понимаю.       В этом и заключается особенность Чонсона: тебе кажется, что его легко читать. Пока не обнаруживаешь, что тебе нужно было читать между строк, и ты ничего не понимаешь, а потом осознаешь, что, возможно, все это время ты просто бездумно пролистывал.       — И что ты хочешь, чтобы я ответил на это? — наконец говорит Джей.       Ревущее сердце Хисына стихает до шепота. Рана расширяется. Его тело готовится к тому, чтобы быть разорванным на части навсегда.       — Что угодно, — бормочет он, опустив глаза. Когда-то он был горд, а теперь умоляет. — Почти все, что угодно… Только не то, чего я бы очень не хотел, чтобы ты говорил.       Молчание никогда не было таким острым. Не тупым, а отточенным лезвием, таким, которое режет до кости так чисто, что плоть расступается, даже не успев понять, что ее подставили под угрозу.       Чонсону достаточно взглянуть на него, чтобы старший понял, что сейчас произойдет.       Не говори этого, не говори этого, не говори…       — Мне жаль.