Прижмись ближе, лютик

Торопливые шаги мигом заставляют Хакона подобраться. Адреналин от погони, которую он сам случайно начал, уже стих, поэтому он не питает надежд по поводу своих шансов в гипотетической драке, особенно с подобными ранениями. Но дверь распахивается, и на пороге возникает знакомая фигура. Почему-то постоянно так получается, что Эйден всегда оказывается рядом, когда ему нужна помощь, и от этого странно теплеет на душе.              Такое с ним впервые, даже учитывая довольно солидное число бывших друзей и пассий, которые, в общем и целом, были очень неплохими ребятами. Но факт остаётся фактом.              В тот момент, когда он впервые встретил пилигрима, какая-то маленькая часть Хакона сразу поняла: Эйден — отличный парень, стоящий любых усилий. Сделало ли это откровение его жизнь тяжелее? Разумеется. Изменил ли он с тех пор своё мнение? Нет.              Эйден что-то недовольно говорит, суетясь вокруг его раненой ноги. Но то ли усталость, то ли какие-то другие неведомые обстоятельства заставляют Хакона игнорировать его слова и сосредоточиться на тёплых руках, которые, разрезав штанину, протирают бедро смоченной в спирте тряпицей. Он знает, что выглядит ещё поганее, чем себя чувствует, и всё же это не мешает Эйдену взять его лицо в слегка влажные ладони, а Хакону — закрыть глаза и податься навстречу прикосновению.              Эйден снова говорит, но мысли Хакона витают где-то в абсолютно ином месте; он думает о том, как легко был пройдён путь от нерешительных касаний, служащих передышкой от одиночества, до чего-то отчаянно-сокровенного. Возможно, это действительно несправедливо по отношению к его прошлому, но он снова ничего не может с собой поделать. С Эйденом так много всего, с их неосознанно общей ситуацией, но в то же время его прикосновения сродни наркотику, за который Хакон будет радостно и благодарно цепляться до последнего.              Какое-то время он неподвижно и без всяких мыслей лежит на боку, поэтому момент, когда Эйден ложится рядом с ним, оказывается пропущен. Хакон запоздало вздрагивает, на что ему лишь недовольно бурчат «спи уже, большой ребёнок», как будто Хакон чего-то стоит, как будто он стоит того, чтобы о нем позаботились. Грудь сжимает от очевидной привязанности, безошибочно угадывающейся даже в ворчании. Это ужасно.              Ещё темно, когда он моргает, пробуждаясь. Точнее, темно, насколько это вообще возможно, учитывая постоянное мерцание ультрафиолетовых ламп. Эйден спит, по обыкновению прижавшись к его боку, а Хакон по обыкновению обнимает его за талию. Он слегка поворачивает голову, чтобы взглянуть на спящего у него на плече Эйдена, и задаётся вопросом: когда такое успело стать для них обыденностью?              Он праздно гадает, как всё обернётся, когда правда вскроется — и удастся ли ему тогда спасти хотя бы собственную шкуру, если уж не право обнимать спящего Эйдена. Хотя… он ведь хороший парень, даже до смешного: несмотря на показную колкость, он помогает всем, кому может, пускай и наступая на горло своему отчаянному стремлению найти давно потерянную сестру. Он полный дурак, наивный ребёнок, которому ещё недостаточно давали по рукам и не отбили желание думать о ком-то, кроме себя. Порой Хакону кажется, что именно ему суждено стать тем, кто наконец осадит Эйдена — или, по крайней мере, тем, кто ранит его достаточно для пересмотра жизненных приоритетов.              Когда он соскальзывает обратно в полудрёму, Эйден придвигается ближе, словно между ними было какое-то реальное пространство, и это больно. Больно чувствовать, что тебе доверяют. И Хакон отстранённо понимает: Эйден не останется в долгу и именно ему суждено стать тем, кто наконец разобьёт ему сердце — или, по крайней мере, тем, кто сделает это с ним в первый и последний раз.