Сказки о мерзости

      Первое счастливое воспоминание: папа подхватывает её на руки и щекочет. Он высокий-высокий, выше праздничной ёлки, до небес, кажется, достаёт, и весёлый. Софи хихикает и пытается вывернуться.       Она совсем кроха, но знает: папа никогда её не уронит. И правда — не роняет, лишь прижимает крепче. Его серые глаза искрятся ярче гирлянды и вифлеемской звезды, и он шепчет: «Счастливого Рождества, принцесса».       Воспоминание оборачивается горечью — горечь кожуры у сладких-сладких мандаринов. Тает лицо папы, тает его ласковый голос.       Зато остаётся щекотка.       — Если ты не остановишься…       Софи смеётся в чужих руках, потому что ловкие пальцы скользят под рождественским свитером, щекоча. Перед щекоткой даже дочь архангела бессильна — как и перед улыбкой Ричарда, что нежности и обожания полна.       Она так любит его.       Он так любит её — даже уродливый свитер надеть согласился, пусть и ворчал, морща нос, что это последний гвоздь в гроб его стиля. Он так любит её — это Софи в каждом трепетном касании чувствует.       Иногда она не понимает, чем же его заслужить могла.       — И что ты мне сделаешь? — шепчут жарко ей на ухо, и Софи чувствует, как краснеет каждое её пятнышко. — В Чистилище вернёшь?       Ричард шутит об этом так легко и просто, будто эти слова не обжигают его кнутом совсем недавно. Взгляд Габриэля полон ненависти — Софи никогда его таким прежде не видела. Софи помнит, как вздрагивает в крепких объятиях левиафана и перепуганных глаз не может отвести от отца. Она боится его. Первый раз в жизни она его боится.       Софи сглатывает. Всё погружается в темноту — она смыкает щиплющие веки, и прекращается щекотка, и прекращается веселье. Это первое Рождество, которое она не с родителями встречает.       Это первое Рождество, когда пустует одно место за большис столом где-то в Америке, столь далёкой от промозглого и туманного Уэльса, чьи холмы засахарило поздним декабрьским снегом. Это первое Рождество… чёрт, это первый случай, когда она уже несколько месяцев не разговаривает с дядей Дином.       Софи помнит его лицо слишком хорошо. Дядя сдерживается, кусает губы, усмехается зло и криво, пытается не ляпнуть обожаемой и любимой племяннице гадость. Племяннице, которую когда-то на качелях катал часами, отвозил со своей дочуркой в школу на Импале, позволял красить ему ногти, вместе диснеевские мультики смотрел. Племяннице, которая выбрала того, кто убил его названного отца.       — Прости.       Много месяцев назад Софи говорит это дяде Дину, и он отворачивается. Она чувствует себя так, словно он плюнул ей в лицо.       Сейчас это говорят ей.       Софи распахивает глаза и голову поворачивает. Глаза Ричарда темны, и в них клубится вековая печаль — та самая, которую ей до сих пор не понять, не постичь, она не жила тысячи лет и заперли её всего-то… на пару месяцев. От этой мысли к горлу подкатывает прогорклая паника, но Софи проводит ладонью по чужой щеке.       — За что, милый?       — Ты скучаешь по ним.       Ричард говорит это так, словно во всём — его вина. Софи становится страшно, когда он так делает — таким чужим, таким потерянным и далёким он кажется, не дозваться, не отыскать ни с каким фонариком или маяком.       Терять — больнее, чем никогда не иметь. Ричард часто это повторяет искажённым, глухим эхом, и взгляд его говорит: я так боюсь тебя потерять. Этот страх не отпускает его ни на мгновение. Этот страх не отпускает её. Она до сих пор боится засыпать с закрытыми дверями и окнами. Она боится оставаться одна. Она боится смотреть в глаза океану, но знает: её морское чудовище никогда свою любимую не оставит.       Поэтому она ещё находит силы смотреть в телефон, где висит пара сообщений от Дианы, и дальше — абсолютная пустота. Что же, Софи сама хороша; но ниточку, связывающую её с сестрой, больше упускать не желает.       Софи жмурит глаза до цветных пятен. Или это просачивается через уставшие веки весёлое перемигивание гирлянды? Ричард массирует руки нефилимки, жмётся прохладными губами к виску — молчаливая нежность и поддержка: вернись ко мне, принцесса, не замыкайся в себе, расскажи, расскажи, что тебя тревожит…       — Каждый раз я вспоминаю то сообщение. Гейб… — она снова его лишь по именем называет. Ричард лишь качает головой, поджимая губы: он смирился с тем, что ещё в начале времён потерял друга, но никогда не желал, чтобы Софи отвергала отца. — Он у меня спросил, что же сделал не так, он же… так сильно меня любил. Все так сильно меня любили…       …Что душили этим.       Но их любовь никогда Софи Ричарда не заменит; как и его любовь — их. Есть потери, которые не восполнить, есть места, которые никому не занять.       «Любили».       Любят?       Софи помнит взгляд Кастиэля — разочарование и страх. Софи помнит, как настороженно щерилась Айви. Помнит, как Диана сидела, не зная, куда деться, потому что молчание было неуютным и страшным. Софи так старалась беречь их, каждый день осветить и согреть:       Быть крыльями для дяди Кастиэля, крыльев лишившегося;       Быть ангелицей-хранительницей для любимой сестрёнки;       Быть для подруги, лишённой тепла, майским солнцем;       Быть отрадой и утешением для родителей и дяди Дина, столь многих терявших;       Быть опорою — истерзанным небесам, быть чудом — оставленной Земле.       Софи помнит потухшие глаза папы.       Это оказалось страшнее всего. Она так сильно старалась оберегать его от любимых огорчений, быть хорошей, достойной дочерью, отрадой после стольких лет, что не заметила, как сломалась. Как её непутёвое, получеловечье, вечно мечущееся сердце разлетелось вразрез со счастьем самого близкого человека.       Софи помнит тихое: «Почему ты молчала».       Софи помнит судорожное и яростное — Сэм за руки её хватает, тянет к себе, пытаясь разглядеть на нежное коже синяки или ещё какие-то ужасы: «Что он с тобой сделал?..» Софи помнит слишком хорошо тот день, когда разочаровала своих родителей.       И она об этом не пожалела.       Ричард обнимает её крепче. Он молчит. Он молчит, и пальцы его обессиленно и нежно скользят по её животу, а беспокойное дыхание щекочет висок и золотые кудри. Он молчит, и в груди его перекатывается вековой океан.       Он молчит и прижимает её к себе — девочку, которая из-за него впервые выбрала себя.       Терять семью — больно.       Нефилимка светло и лукаво улыбается, накрывая ладонью чужую руку. Но разве Софи теряла? Вот же она. Здесь. Ри-ичард, кто тут расстроен, я или ты?       — Я же тебе говорила. И папе говорила. Больше никто не запрёт тебя в Чистилище. И ни слова о нём, иначе покусаю.       — Ни слова, — покорно соглашается Ричард и трётся носом об чужой, веснушчатый. — Воля моей принцессы — закон. В конце концов, раз ты меня из него выпустила, только ты запереть и можешь…       Софи опасно щурится:       — Я же сказала — ни слова…       — Ой, — Ричард ухмыляется с абсолютной наглостью.       И перестаёт лишь тогда, когда Софи шутливо прикусывает кожу на его шее, обводит языком старый шрам… Ей так нравится, каким чувствительным, каким искренним и открытым он становится, когда она это делает, как шумно вздыхает, распахивает губы. Как довольно урчит морское чудовище, которое она спасла из башни — если можно так Чистилище назвать.       Чудовище, которое спасло её. Во всех смыслах.       — Я готов получить ещё один шрам, лишь бы ты так же его целовала.       Софи глаза закатывает, и нежность плескается в её груди. Ричард ухаживает за ней, словно он неловкий подросток, и фразочки у него подстать.       Словно Софи — утраченную, никогда не существовавшую юность ему вернула. И потому он так теряется рядом с нею, потому так смотрит — с неверящим, робким восторгом. До сих пор.       — Тебе всё мало?       — Мне всё мало, — и снова эта самодовольная усмешка, которую лишь поцелуями стереть и можно.       — Ненасытное чудовище, — хихикает Софи, трепетный поцелуй на его щеке оставляя.       Ричард смотрит на неё — и больше не разглядеть ни в одном его движении, слове или взгляде ни отвращения к себе, ни ненависти. Он бережно лелеял эту ненависть сотни лет, чтобы Софи вдребезги её сломала.       — Уж каким меня создали.       Объятия на мгновение становятся крепче — и стены их дома, стоящего на берегах Уэльса, больше не кажутся такими холодными. Гирлянда сонно мигает, и нет ни шумного праздника, ни громких поздравлений врезнобой. Софи лежит на мягких подушках, пока прирученное морское чудовище ласково массирует её затёкшие плечи. Густая тишина обволакивает это светлое Рождество.       Тишина, которая нарушается слабой вибрацией телефона.       Софи изумлённо ахает, и Ричард с улыбкой заглядывает через её плечо.       В далёкой Америке до полуночи ещё несколько часов, однако Сэм Винчестер помнит, когда наступает она в том часовом поясе, где живёт сейчас его непутёвая дочурка.       Счастливого Рождества, принцесса.       Вам обоим.