первое - жёлтая таблетница

александр петрович оказался не таким отвратительным человеком, как об этом рассказывал рафаил. из-за этого маленького факта, который, казалось бы, не рушит весь мир, и случилась ситуация. рома не часто выезжал куда-то дальше своей области или области архангельска: не было нужды. ему было вполне уютно дома, просто потому что там всё знакомо: голубая кружка на тумбочке у кровати, небольшая вышивка с его гербом висит у зеркала. там же белые рамки с редкими фотографиями, книжная полка, жёлтая таблетница на столе, синий плед с белыми звёздами. когда рома был маленьким, он с утра укрывался им с головой, а в свете утреннего солнца белые звёзды просвечивали лучи - как будто сияли. рома бережно хранил все вещи в доме, а когда было плохо, находил их взглядом. считал сначала всё жёлтое в комнате, потом всё голубое, и так далее. этому его научил папа. папа много чему учил. готовить, составлять отчёты, читать, писать, улыбаться, успокаиваться, рисовать, умываться, стирать, любоваться морем. рафаил - заботливый отец, роме с ним было всегда тепло, так, как никому в северном городе. и пусть опека его иногда бывала слишком настойчивой - рома не злился. он всё понимал. да и рафаил на него не злился никогда, даже если рома говорил непроизвольно жуткие вещи, даже если отказывался от очередной кружки чая. ещё рафаил научил рому тому, что санкт-петербург - скверная личность, и ему лучше не доверять. несмотря на то, что мурманск был в северо-западном федеральном округе, он никогда лично с александром романовым не встречался. рафаил всячески оберегал рому от этой ужасной участи, а рома, собственно, не возражал. ему самому не особо хотелось ехать куда-то в сторону юга, чтобы пару часов провести с такой сомнительной личностью, как санкт-петербург. вечно бежать от встречи не получилось. рома не стал предупреждать отца об отъезде, просто потому что это было бы лишнее волнение. да и вернётся он спустя день, потом уже всё расскажет постфактум. вряд ли встреча с северной столицей так сильно травмирует рому. встреча, кстати, прошла не просто приемлемо, а хорошо. деловые вопросы были решены буквально за пол часа, александр разговаривал кратко и понятно, прилично, официально. роме так самому было легче, учитывая его постоянное рвение сказать что-то некорректное в фамильярном диалоге. после александр учтиво угостил рому согревающим чаем, предложил печенье, аргументируя тем, что: "роман николаевич, вы проделали долгую дорогу, разрешите себе отдохнуть". и, что удивительно, на ромино: "все в порядке, я поспал в самолёте, мне снилась ядерная война", александр не стал смеяться или смотреть шокированным взглядом. он лишь сдержанно кивнул, поставив на столик чашечку ароматного напитка. рассказал про планы на некоторое распределение финансов в сторону мурманской области, посоветовал добавить некоторые правки в отчёт для удобства, подарил тот самый чай, который рома выпил практически в два глотка, (упаковка выглядела крайне дорого) и отпустил с миром, пожелав удачной дороги домой. в голове была только одна мысль: "неужели санкт-петербург изменился со времён рассказов папы? наверняка он даже не знает, какой александр петрович стал добрый". это открытие давало пищу для мозгов весь оставшийся день. наверняка рафаил поверит словам сына и поймёт, что мог ошибаться последние лет десять точно. это же так здорово, отец и александр смогут нормально общаться! мурманску казалось, что это логическое решение давнего, непонятного ему конфликта. отец приехал к нему на выходные. рома встретил его пирожками, объятиями и домашним уютом. – как твои дела? – рафаил снимает пуховик, вешает его на крючок у двери. – все отлично! у меня хорошие новости. рома улыбается, а рафаил, видя эту совершенно невинную улыбку, не может сдержать своей. – рассказывай. они проходят на кухню, рома наливает горячее какао. за окном успокаивалась метель. – не злись только, – просит рома, присаживаясь на своё место, что напротив рафаила, – мне на неделе нужно было срочно съездить... ну, в санкт-петербург. лицо архангельска моментально мрачнеет. он хмурится, сжимает ушко кружки до белеющих костяшек. в светлых глазах - тёмные воды. – и что хорошего в этой новости? – спрашивает он так, словно рома крайне провинился. это был самый редкий тон голоса у отца. – дослушай только! я знаю, ты говорил, что он плохой. я сам ехать не хотел, я же знаю, что ему верить нельзя и лучше избегать встреч. но дело было срочное, – рома вздыхает, теряет пыл на середине рассказа, всё-таки стыдливо опуская глаза, – мы просто решили вопрос, из-за которого мне пришлось поехать. он угостил меня печеньем, сказал, чтобы я не торопился и отдохнул после дороги. и даже не стал странно на меня смотреть, когда я сказал... ну знаешь, как всегда. ещё он мне чай тот подарил, дорогой, наверное... пап, я просто... что, если он изменился? ну, то есть, разве ты бы не хотел наладить с ним отношения хотя бы на нейтральные? квартира погрузилась в давящую тишину. такую, что в ушах стоял писк. с каждой секундой рома становился все грустнее и неувереннее. рафаил не менялся в лице – только мрак в глазах был всё гуще и гуще. это вызывало необъяснимое чувство тревоги. хотелось извиниться, убежать, вернуть слова назад и никогда больше не вспоминать об этом диалоге. рома даже делает неловкий вдох, чтобы хоть как-то оправдаться перед отцом (который никогда оправданий не требовал), но не успевает. – и что, ты, получается, теперь с ним в "нейтральных отношениях"? голос рафаила звучал тихо и спокойно. но рома, который прожил с архангельском всю жизнь, чувствовал что-то не то. – н-нет! нет, пап, какие отношения? просто он... – просто он тебе понравился, – заканчивает за сына рафаил. рома молчит, опуская небесно-нежные глаза в столешницу. он пытается помотать головой, мол, нет, но это уже бесполезно. – пап, всё не так, правда... рафаил молча встаёт из-за стола, не обращая внимания на тихий лепет ромы, и уходит в коридор. запоздало мурманск спешит за ним. – пап, стой, пожалуйста, не уходи, – просит он тихо-тихо. рафаил уже успевает накинуть свой пуховик. рома не хочет отпускать отца - там, на улице, полярная ночь, страшная и холодная, непредназначенная для прогулок и выживания. мурманск только успевает взяться за рукав отца в немой просьбе не горячиться, но тот, как будто нарочно игнорируя, захлопывает за собой входную дверь. рома остаётся жалобно стоять на пороге, словно маленький ребёнок, который впервые оказался в квартире один.

***

санкт-петербургу было мало отнять у архангельска звание портового города. санкт-петербургу было мало, когда он оставил рафаила голодать, ему было мало, когда он отобрал у рафаила все корабли, перекрыл доступ к кислороду. санкт-петербург решил продолжить отнимать у архангельска всё дорогое. рома, который был маленькой звёздочкой, лучом света в полярную ночь, который, несмотря на все невзгоды, мерцал своей улыбкой ярче северного сияния, не должен был рафаилу принадлежать. в силах архангельска было только вырастить из него хороший город, поддержать, помочь, научить всему, что он знал сам. и "папа" из его уст звучало так правильно, что рафаил таял. их родство не настоящее, конечно же, но архангельск был согласен на такие правила. потому что они дарили ему смысл. забота о ком-то была спасением и глотком свежего воздуха. даже если сам архангельск когда-то исчезнет, останется рома, который его ошибок не повторит. сейчас же всё перевернулось вмиг, узел обиды, страха и злости туго скрутился в груди, подавая агрессивные импульсы в мышцы. рафаил был готов прямо сейчас ехать в петербург, чтобы наконец-то в лицо высказать романову, что он о нем думает, вот только ясно одно: это не поможет. никогда не помогало. одна мысль о том, что мурманск будет общаться с этим ужасным городом вводила в лютый гнев. рафаил, не чувствуя холода, идет, сам не зная куда, перед глазами мутная дымка. ему нельзя отдавать мурманск. рома не должен поддаваться словам александра, не должен слушать его рассказы о прошлом, не должен у него чему-то учиться. рома многое пережил, ему не нужна очередная травма из-за ёбаного александра романова, а она будет, рафаил даже не сомневался в этом. рома не может себя защитить от манипуляций, ведь правильно на него надавить - и он поверит кому угодно, во что угодно. архангельск это знал, оберегал его от отвратительного мира людской жестокости, но не уследил. не получилось. его нужно вернуть назад, иначе рафаил упустит его из своих бережных рук навсегда. одна мысль о том, что рома больше никогда к нему не приедет, не позвонит, заставляла сердце сжиматься от боли, словно оно все еще живое. александр романов угощает рому пышками и чаем. рома ему улыбается так, как улыбался когда-то рафаилу. "архангельск был не прав, вы хороший, александр петрович." "поменьше его слушай, роман." рафаил останавливается. выдыхает, выпуская пар изо рта. разжимает кулаки, прикрывает глаза. он мог отдать что угодно. звание портового города, достоинство, корабли, бесконечно-синее море, солёный привкус воздуха на губах. но не рому, нет. ближайший открытый бар, пять рюмок водки. какой-то надоевший шансон бьёт по ушам, а в голове навязчивой лентой крутится вопрос: "что я могу сделать?" шестая рюмка. музыка повторяется, смертные смеются, танцуют, поют. седьмая. какой-то мужчина зажал женщину у стенки, что-то самозабвенно шепча ей на ухо. та смеялась, кивала, прижимаясь к чужому телу. мужчина берёт девушку за руку и уводит к выходу, мимо рафаила. до него доносится игривый женский голосок. "возьми меня прямо в машине." рафаил хмурится, не скрывая отвращения. смертные ему и так не нравились, а находиться с такой толпой в одном помещении - совсем край. архангельск пьёт восьмую рюмку. расплачивается. пьёт девятую, доплачивает, выходит из бара. в голове уже тяжело. мысли путаются, превращаются в сплошные эмоции. на входе та самая пара, которую рафаил видел минут пять назад. "будешь моей?" – мужчина шепчет громко, пьяно, отвратительно. но девушка почему-то кивает, а потом они садятся в такси. тишина. метель снова поднялась, но сейчас, в своей голове, рафаил наконец-то видит выход, решение проблемы. он рвано выдыхает, и, как на автомате, шагает в сторону аптеки. всё-таки, он не хочет сделать мурманску больно.

***

рома дрожащими руками в десятый раз моет кружку. небольшой вдох, задержать дыхание, долгий выдох. где сейчас рафаил? куда он мог пойти? не обратно же поехал, дорога долгая, тяжёлая... да и на чём? уже ночь на улице. мурманск насухо вытирает руки, застывает на месте, словно статуя. глядит на подаренный александром петровичем чай. чувства смешанные: роме очень приятно вспоминать об этой встрече, но через призму ссоры с отцом было желание выбросить упаковку и расплакаться. он же не хотел плохого, почему все так? они с архангельском не ругались никогда, что же сейчас случилось, почему он так отреагировал? затрагивая больные темы ранее, мурманск не получал в свою сторону презрения. стук в дверь, внутри все замирает в надежде, рома в два шага оказывается у входа и сразу же открывает. – пап! - он выдыхает нервозно, пропуская рафаила внутрь. от него веет уличным морозом, а ещё пахнет алкоголем, – пап... извини. рома берет отца за ледяные руки, согревает в своих. пытается заглянуть в слегка пьяное выражение лица. – иди в свою комнату, – просит рафаил, снимая пуховик. – стой, давай поговорим, – с мольбой произносит рома. – я к тебе подойду, – обнадёживает архангельск, – иди в комнату, рома. рафаил уходит в ванную. рома не может ослушаться, плетётся к себе, цепляя взглядом рамку с фотографией, сделанной пол века назад. вздыхает, присаживается на кровать, укрываясь любимым пледом. рафаил моет руки почти кипятком. смотрит на себя в зеркало, смотрит, как на врага народа, мрачнеющим взглядом. еще не поздно остановиться. и он правда думает, что не стоит, но, выходя из ванны, смотрит в сторону кухни, где час назад рома рассказывал ему, какой санкт-петербург хороший город. чувства снова берут своё. рома молча смотрит на отца, когда тот заходит в комнату. освобождает место рядом с собой, чтобы тот сел, но рафаил словно этого не замечает. он мягко, но холодно, толкает мурманск дальше на кровать, а тот, не видя никаких плохих предпосылок, сам двигается к подушкам. – рома, – архангельск присаживается, но не даёт мурманску встать: держит руку на его груди, заставляя лежать, – ты мой? юноша непонятливо моргает, мнёт в руках плед. всем своим видом даёт понять, что не уловил суть вопроса. – я спросил, – архангельск вмиг мрачнеет, медленно залезая на кровать, – ты мой, рома? он уже нависает сверху, не убирая руки от чужой груди. мурманск в оцепенении. он забыл, как дышать, как говорить, как моргать. у него словно всё тело стало бесполезной льдиной, а архангельск все смотрел своим жутким взглядом. – почему ты молчишь?! – шипит рафаил, наклоняясь ближе, практически вжимая рому в матрас. рома только и может, что одними губами беззвучно спросить: "пап?" рафаилу достаточно. он дышит тяжело и громко, держит юношу почти железной хваткой, хотя тот даже не в состоянии пальцем двинуть. только смотрит глазами-снежинками, напуганно, жалобно. – так надо, ром. и это всё, что может сказать архангельск в своё оправдание. он резко сдёргивает с мурманска футболку, и, не встречая никакого сопротивления, так же быстро сдирает домашние штаны с бельём. рома отмирает, ему холодно и стыдно, хочется закрыться. он пытается перехватить руки отца, сказать хоть что-то, но на выходе получаются лишь хрипы и невнятный шёпот. рафаил, встретившись со слабыми руками ромы, тут же припечатывает его рукой поперёк ключиц, смотрит так жестоко, как будто не родной и никогда им не был. рома глотает воздух, словно рыба на суше, дёргается, панически бегает глазками по чужому лицу, что находилось так близко, так непозволительно близко. рома всхлипывает и затихает, держась за руку отца, как за надежду. по бледным щекам потекли хрустальные слёзы, стоило заметить в свободной руке рафаила какой-то тюбик. и сил сопротивляться вовсе нет. рома просто не мог. – терпи, – холодно кидает рафаил, убирая руку с чужих ключиц, чтобы выдавить на пальцы лубрикант. рома в ужасе закрывает рот руками. смотрит стеклянными глазками, не мигая. папа говорил, что если кто-то будет жесток к роме, то нужно убегать, бить, сопротивляться. но сейчас, в такой ситуации, оказалось, что рома совсем ничего не может сделать. даже когда рафаил снова вжимает мурманск в кровать, даже когда силой раздвигает ноги, даже когда пристраивает пальцы у входа, рома не может и звука издать. только прижимает руки крепче ко рту, подавляя жалкое нытье. один палец входит незаметно, почти без боли - только холодно. рома зажимается, плачет, закрывая глаза. дышит коротко и часто, как на грани истерики. рафаил успокаивающе гладит его по плечу, пьяно шепчет что-то на ухо. второй палец заставляет рому наконец-то подать голос. он тихо пищит, убирает руки от лица и хватается за отца, тянет от себя, слабо толкает его в грудь, мотает головой, безмолвно прося прекратить стыдную, отвратительную пытку. – тихо, тихо, – шепчет рафаил, вдавливая чужое тело в своё. он удобно устроился между роминых ног, не давая их свести, – тс-с-с... движение пальцев внутри были странные. неприятно, страшно, ощущение инородного в теле не давало расслабиться. рома тихо всхлипывает, продолжая мотать головой. слёзы текут ручьём, капают с подбородка на шею, на руки рафаила. тот неспешно, медленно вводит третий палец, а у мурманска ощущение, что его хотят порвать. ему жутко до тошноты, хочется умереть, пропасть. архангельск не должен трогать его в таких местах. он вообще не должен делать нечто подобное. ощущая в себе три пальца, рома думает, что хуже некуда. он рыдает солёными слезами, все ещё не может и слова произнести. рафаил плавно, не желая навредить, толкает пальцы внутрь, создавая толчки, небольшой темп. он целует юношу за ушком, целует в висок, нежно гладит рукой по шрамам на шее и плечах. рафаил уверен, что не навредит. там, внизу, всё пошло хлюпает от каждого движения. пальцы разводятся на манер ножниц и рафаил ловит себя на мысли, что ему бы хотелось видеть, как это выглядит. мысль уходит, когда внутри становится двигаться совсем легко. – всё-всё, рома, – шепчет он, убирая свои пальцы от чужого прохода, – тихо. архангельск берёт в руки бледное личико, целует в мокрые щеки, тыкает пальцем в носик, утирает слёзки. рома только сильнее начинает рыдать, да так, что сердце кровью обливается. он выкручивается, убирая от себя руки отца, а потом утыкается в собственные ладони в попытке прекратить истерику. страшно до сих пор, роме хочется в горячий душ, хочется сидеть там до конца дней своих. посторонний шум не смущает, его отрезвляет только звук расстёгивающейся ширинки. рома застыл, затих. начал медленно опускать свои руки, чтобы увидеть, что происходит. – пап... пап, не надо, не надо, пожалуйста, пап... – хрипит мурманск, сводя колени. рафаил берёт юношу за бёдра, притягивает к себе. он успел избавиться от своей футболки, успел стянуть штаны до колен, успел надеть презерватив и щедро смазать член смазкой. – пап, папочка, пап, – мурманск пытается отползти назад, но руки рафаила держат крепко, тянут на себя. – раздвинь ноги, – серьёзно просит архангельск, смотря в чужие, напуганные глазки. рома мотает головой, снова закрывая рот руками. – ром, – настойчиво произносит рафаил, – раздвинь ноги. но мурманск не повинуется. мужчина на это устало вздыхает, берёт юношу за коленки и разводит их силой, резко притягивая сына к себе, закидывая одну его ногу на своё плечо. – пап, папа, нет, пожалуйста... плачет без остановки. архангельск мотает головой, снова и снова убирая слёзы с мягкой кожи. гладит по щеке. – посмотри на меня, ромочка, – тихо просит он. рома смотрит. – не отводи взгляд, – говорит он, пока пристраивается членом ко входу. рома начинает истерично всхлипывать, – тихо-тихо... смотри, смотри на меня, – рафаил не даёт сыну отвернуться, пока начинает входить в тугую теплоту, – вот так. всё, всё... не больно же? рома хочет сказать: "больно!" страшно, неприятно, непонятно, жутко, холодно, мерзко... но он как будто снова немой. держится за отцовскую руку, не зная, куда себя деть. рафаил рвано вздыхает. узко, жарко. рома сжимал его член так приятно, так правильно. не хотелось вредить, не хотелось быть резким, не хотелось, чтобы его мальчик сильнее заплакал, но примерно на середине рафаил не может сдержаться - входит одним движением до конца. не резко, но ощутимо. утыкается в плечо мурманска, сжимает его талию, надавливая большими пальцами на животик. прижимается пахом к телу и тихо, гортанно стонет, прежде чем сделать первый толчок, плавный, но снова до конца. внутри рома такой мягкий, открытый, так хотелось его любить, всего. воспалённому мозгу казалось, что он многое упускал, не делая этого раньше. и он толкается чуть грубее, с мягким шлепком, а потом снова застывает. и снова, и снова. и кровать под ними чуть шатается, скрипит. член входит благодаря смазке, как по маслу, мягко толкается в стенки прямой кишки. рафаил блаженно прикрывает глаза, целует тонкую шею. щекочет щёки белыми, вьющимеся волосами, одной рукой продолжая гладить сына по плечикам, по голове, по торсу. дыхание его сбито из-за возбуждения, а толчки становятся чуть грубее, чуть быстрее, рванее. и есть шанс начать трахать рому, как хочется на самом деле, но рафаил держится, понимает, чем ему будет чревато его желание. да и не хотелось быть с ромочкой грубым, он такого не заслужил. ножки у мурманска дрожат, он весь дрожит, сжимается, и сердце его бьётся так, что это чувствуется, стоит приложить руку к грудной клетке. архангельск смотрит пристально в родные глаза, успокаивающе целует в висок, застывает в чужом теле, но потом снова продолжает громкие и хлюпающие из-за лубриканта толчки. рома смотрит на свою комнату за плечом рафаила. первое - жёлтая таблетница. второе - жёлтые элементы на вышитом гербе. третье - жёлтая куртка на фотографии с отцом. первое - голубая кружка. второе - голубая книжка. третье - голубое одеяло. четвёртое - голубой свитер, сложенный на диване. первое - белый книжный шкаф. второе - белая рама у зеркала. третье - белые звёзды на пледе. четвёртое - белые волосы рафаила перед глазами. короткий вдох, задержка дыхания, долгий выдох. мурманск прикрывает глаза. он молодец, он больше не плачет. ритмичные толчки внутри не приносили ни боли, ни удовольствия. если закрыть глаза, то можно представить, что кровать качается, чтобы его убаюкивать. у ромы всё тело дрожит от холода, но он думает, что потом, под пледом, ему будет тепло. он безвольно раскинул руки на кровати, ища глазами очередной предмет очередного цвета. дыхание под ухом стало громче и чаще. мурманск зажмурился. он не хотел этого слышать. рафаил, поняв, что роме не больно, мерно в него вбивался, придерживая за спинку. пик близко, он это чувствует. сжимает руку на талии сильнее, толкается глубже, тихо мычит-стонет, пока кончает в презерватив, а чужой анус до сих пор сладко его сжимает внутри. он плавно выскользнул из тела ромы, глянул в его пустые глазки. невинно поцеловал в губы, погладил по двуцветным волосам. – ты мой, ром, – тихо шепчет архангельск, – мой. рома не отвечает. рома заснёт в совершенно чужих объятиях, но зато в своём пледе. он проснётся, на улице всё еще не будет солнца. будет только какой-то чужой мужчина в квартире, куча дел и запланированный звонок врачу для повышения дозы лекарств.