Химия

***

      Если, однажды, вам доведётся приехать в штат Монтана, то постарайтесь не умереть от зевоты в здешних городах. Местные достопримечательности архитектурно недостопримечательны: они не сложены из камня в изысканные дома, не отлиты из металла и стекла в шпильки небоскрёбов, не бросаются в глаза витиеватостью улиц. Всё самое интересное в Монтане давно перекопали, подстелили под сельскохозяйственные нужды, разровняли до состояния кукурузных полей и идеальных грядок и теперь по-деревенски радуются победе над природой. Впрочем, всего полсотни миль от любого человейника, и вокруг снова запахнет магией первобытной дикости. У гор в этих местах огромные белоснежные шапки, какие Уокер видела только на канадских копах, а реки – бурные и беспокойные и всё время куда-то убегают. В штате вообще много водоёмов. Слишком много. Когда-то, в попытках сдать Географию на отлично, Виктория пыталась зазубрить название каждого из притоков, а потом плюнула и растёрла – реки Монтаны, как неверные любовницы, всё время меняют направления и устья. «И трахаются с кем попало». Она рассматривает казённый потолок – очередной за последние полгода. Тот, что над ней сейчас, хотя бы не выглядит усталым, как потолок предыдущей клиники. По лицу матери тогда сразу было ясно, она не знает, за что платит страховой и частным докторам, которые рекомендовали Ребекке Уокер заглянуть в больницу Истбрука. Больнице Истбрука требуется ремонт, а не новые пациенты. «Пациент» – слово из семи букв, Вики оно нравится. Куда меньше ей нравится слово «безнадёжный» – там больше букв и говорят его голосом потише, словно это что-то постыдное, и сами врачи не до конца верят, что Уокер – овощ: ка-а-ак услышит их, ка-а-ак вскочит с постели, ка-а-ак затаскает по судам. Ещё она полагает, что на грани депрессии. Настоящей депрессии, а не одной из тех, про которую в Йеле любила ныть Мими Мармонт. Ныть и делать вид, что глотает прóзак. Виктория округляла сочувственные глаза и старательно изображала, что не замечает таблетку, сплюнутую в унитаз. Спуск воды не всегда эффективен, он через раз смывает крошечную деталь чужой, театральной маски, а у Вики высокая наблюдательность.       – Отличная насмотренность, - говорит ей преподавательница ИЗО, - вы, милочка, такой… уверенный в себе середнячок. Звёзд с неба хватать не станете, зато скопировать, перемешать и выдать за своё – запросто. Она не в обиде на определение, эта педагог и о Сальвадоре Дали также говорит. Виктории нравится всё красивое с тех пор, как она себя помнит.       У её родителей загородный дом – чисто северное ранчо. Живности нет, нет даже собаки или облезлого кота, у Ребекки аллергия, но на крыльце висят разноцветные пёрышки ловцов снов и такие же бренчащие трубки. Любое дуновение ветра, и окрестности прорезает трель – заунывная, утробная, гулкая. Но Вики – маленький, упитанный кабанчик, который видит в первородной индейской музыке особый смысл. Это её горны, её воинство, они – зубастые и крылатые, а она – их предводитель, который ведёт эту армию. Гостиная – мечта альпийского денди. На полу там лежит нанайский ковёр. Вообще у него есть какое-то верное название с правильным словом, характеризующим способ плетения, но его Уокер не помнит. В снежные зимы она – главная гостья гостиной. Когда наступает ночь и засыпают мирные жители, малолетняя мафия в её лице перебирается в одеяле на диван и часами залипает на узоры. Мир ковра – ещё одна её вселенная.       – Зачем ты выпустила севрюгу в воду? – Отец опешил в лодке, замирая с пустым крючком.       – Это не рыба, - со знанием дела заявляет дочь, - это заколдованная фея. Её требовалось отпустить.       – И теперь она исполнит наше желание, маленькая женщина? – Ухмыляется Дилан Уокер.       – Фу, папа, ну что за детский сад? Мы же не в сказке!       В ней всегда хорошо сочеталось не сочетаемое: мечтательность и реализм; вымышленные друзья и толпа самых настоящих, подчищающих в буфете чипсы и крекеры; желание сделать мир лучше, но только после обеда, а обед – по расписанию. Она любит сладкое с солёным, не умеет пить крепкий алкоголь и красит ногти на руках с лет восьми, так её научила мать.       – Ты можешь забыть причесаться, забыть надушиться, забыть одеться, - на этом месте Ребекка одаривает дочь странной улыбкой. Улыбочкой. – Но твои руки – твой пропуск в лигу ухоженных дам.       – Розовый! – Вики не вникает в смысл взрослой сентенции.       – Что?       – Я хочу покрасить ногти в розовый!       – Что ж, - мать задумчиво жуёт губу, - ты, хотя бы, красивая, в дальнейшем это будет примирять окружающих с твоей дуростью.       Ребекка не ошибается, её чадо растёт красивой. Сначала пухлой и румяной, как булка – короткие, плотные ножки, золотые кудри – пышущий здоровьем кусок теста. Потом тесто истончают, раскатывают. Доводят до состояния изысканной лепёшки в дорогом ресторане – ноль калорий, воздушные пузырьки вместо углеводов. Виктория вытягивается за одно лето, прибавляя такой длины в ногах, что её не узнаю́т соседи. Колдовство, доступное детству. У неё есть кузина, даже две – со стороны отца и со стороны матери. Эта их троица плюс-минус погодки, но Уокер не близка с двоюродными сёстрами. Обе обожают выпендриваться, ничем для этого не обладая. Вики тоже любит выпендриваться, но знает, чтобы выпендриваться, нужно что-то из себя представлять.       – Давайте помолимся, - это её первая взрослая вечеринка в средней школе. Вернее, вечеринка пройдёт в старшей школе, но сама Виктория учится в средней, ей всего четырнадцать. В ответ на заявление она ловит недоуменные взгляды родителей. Из набожного в их семействе одна Ребекка, да и та – постольку поскольку. Иногда Уокер-младшая видит мать за молитвой у окна спальни, но даже поза у женщины странная – непреклонная, хрустящая от прямоты спина и шёпот «Помощи не прошу, просто не мешай».       – Так, маленькая женщина, что стряслось? – Отец замирает с вилкой у рта, и сыр стекает с макарон на скатерть.       – Последнее время я часто думаю о вере с тех пор, как познакомилась с кружком мормонов в нашей школе.       – Оскар этой богине!       – Папулечка, сегодня у них намечается вечер религиозной поэзии, - не сдаётся Вики, - я очень хочу пойти, пожалуйста-пожалуйста! Возможно, мне дадут кольцо девственности!       – Думаю, сегодня твоя девственность будет в целости и сохранности в этом доме.       Вики Уокер девять, и она любит Барби и Братц. От чего-то у неё нет ни одного Кена, поэтому куклы ведут насыщенную, половую жизнь с одноглазым пиратом из тех, что продавались в кинотеатре в качестве рекламных фигурок. Вики Уокер тринадцать лет, и она любит рисовать и лето. Потому что летом её отправляют в лагерь скаутов на целых две смены, чтобы учиться разжигать костёр, ходить по пересечённой местности, впервые целоваться взасос и не видеть, как отец и мать хлопают дверьми в мечтах о разводе. Вики Уокер семнадцать лет, и она любит Джейса. Он – капитан школьной сборной по гребле, но смазлив, как Тимберлейк. Сегодня вечером она намерена подарить ему свою невинность и оставить на память трусики. Но весь выпитый джин испортит её планы, о чём она пока не в курсе, поэтому тщательно красит ресницы чёрной тушью и выводит на ногтях мириады блёсток. Вики Уокер двадцать один, и она любит, когда родители машут на неё рукой и кидают «Раз хочешь сначала в колледж вместо института? Иди. Уже достала!». Им не до неё, они разводятся. Вики Уокер двадцать три, и она любит Йель, потому что она поступила туда сразу после колледжа. Да, факультет самый унылый – «бракованный», так говорит мать. Но Виктория себя не переоценивает, ей сгодится и Дизайн. Вики Уокер всё ещё двадцать три, и она любит то, что только что видела. Кого.       – Ты знаешь, кто это? – Она слишком сильно сжимает запястье сокурсницы и слишком пристально пялится на стадион. Формально сентябрь вступил в права, но только по календарю. Воздух летний, деревья в Коннектикуте ещё не зацелованы до рыжины и внутри Вики Уокер врубили настоящие субтропики.       – Где? – Моника прослеживает взгляд и вдруг хмыкает, - о дьявол, и ты туда же!       Вторым именем Люцифера Бинера могло быть «И ты туда же!», это Виктория поняла довольно быстро. Ей каждый, у кого она рискнула навести справки, эту мысль озвучил.       – Я не буду говорить тебе, что он – самый плохой парень в нашей богадельне, - части́т знакомая с курса постарше. – Потому что он – не плохой. Не в бульварном смысле слова.       – Может я не для себя, а для подружки?!       – Ох, Уокер, просто не влюбляйся, если надумаешь охмурять. И тогда у тебя будет отличный кейс: лучший трах в твоей жизни.       – Звучит пустым обещанием. – Ха, Люций ничего не обещает женщинам.       – Ты с ним спала, Лилу? – Вики делает вид, что хлещет свой коктейль с водкой, и собеседница вторит, отпивая щедрый глоток.       – Ага, - не без гордости, - но это было ошибкой, теперь я всех равняю под ту ночь, и все ей проигрывают.       – Да что там за сакральное таинство? У него что, член волшебный?       – Он – красивый, он – большой, он умеет им пользоваться, он долбит, как фак-машина, - пьяненько хихикают в ответ, - а ещё он будто бы знает, чего ты хочешь. Может нежно, может грубо, захочешь – всечёт тебе, захочешь – даст оседлать и позволит доминировать. – От накатившего градуса воспоминаний взгляд у Лилу затуманен, а голову ведёт в сторону, - и ещё это ощущение…       – Какое ощущение?       – Ощущение чужой власти. Власти и опасности, Уокер. Он не зря в «Бульдогах», его челюсти тоже не расцепишь, если он тебя выбрал: рвёт, пока не пустит кровь.       – Это, - Вики пожевала губу, - краткое содержание ночи?       – Ой, отвянь с расспросами, - одним махом визави осушает бокал и облизывает рот. – С тобой не сделают ничего того, о чём ты не будешь умолять. – Напоследок знакомая сканирует её с макушки до туфель самым надменным взором, - впрочем, в таких прикидах тебе ничего и не светит.       – А что не так с моим прикидом? – Крысится Виктория.       – Модный, не дешёвый, но с джинсами. Значит даже в моём стакане женственности больше, чем в твоих тряпках.       – Юбки? – Она едва сдерживается, чтобы не открыть заметки и не начать записывать. – Платья?       – Юбки, платья, чулки, капрон, каблуки… и да, забудь про сумки Loriblu. Свою можешь выкинуть, а лучше – сжечь. Твоя сумка – твоё лицо в Йеле, - собеседница показательно хлопает по собственной Chloe. – Ты – никто, если пришла с Майклом Корсом. Тебе одолжат ручку, если на плече болтается Zadig&Voltaire или Kooples. И с тобой приятно иметь дело, если у тебя тяжёлый люкс.       – Ещё советы?       – Оглашай мы ставки, - хмыкают в её сторону, - я бы не поставила на тебя даже бакса.       Ну всё, поняла тогда Уокер, вызов принят. Министерство продвижения Люцифера Бинера отлично справилось с возложенными на него обязанностями.       – Пап, помнишь, ты спрашивал, что я хочу на день рождения? – В тот же вечер Вики чирикает отцу в трубку.       – Придумала?       – Я сегодня видела в магазине одну сумочку…       – Мне не нравится подводка, она намекает, что ты хочешь разорить меня, маленькая женщина, - на другом конце провода довольно фыркает технический специалист по тепло и энергосетям Дилан Уокер, и дочь живописует, как он делает это в густые, рыжеватые усы, которые отпустил в отместку совершенно лысой макушке. – Очень понравилась?       – Очень!       – Цена вопроса?       – Три двести.       – В пятилетнем возрасте ты обходилась мне дешевле, маленькая женщина!       – Маленькая женщина подросла, - парирует единственная наследница. – И можно тебя попросить купить мне её сейчас, но это, как бы, на день рождения, папулечка?..       Когда, по окончании созвона, на экране всплывает месседж о пополнении счёта, Вики прыгает до потолка. Это образное выражение, но оно ей к лицу. Сумка, конечно, обходится дешевле: даром, что Шанель. Уокер всё верно продумала, встав прямиком под камеру бутика, оказываясь вне зоны видимости и быстро начиркав ручкой на подложке. А потом ушла и вернулась после уикенда, чтобы не вызывать подозрений. – Извините, но у вас брак. – Мать учила её говорить этаким прохладным, лишённым заискивания тоном. Ну как учила… подавала живой пример. Мол, смотрите, я сейчас здесь и с вами, но ни капли в вас не заинтересована. А в багажнике моей тачки у меня ещё десяток таких, как вы.       – Ах, мисс, - ей попадается опытная продавец-консультант. Старая коршуни́ха. – Я посмотрю в подсобке, но вряд ли у нас найдётся ещё одна такая модель.       – Я подожду, - чинно кивает Виктория, уверенная, сушёная сельдь пошла проверять камеры, на которых ничего нет.       Ей хватает ума совершить аналогичный звонок Ребекке, поэтому сумкой покупки не ограничиваются. Там и пара платьев маркой попроще, и шикарный твидовый костюм из прошлогодней коллекции, и целая куча косметического барахла. Студентка уверена, родители не свяжутся, не обменяются информацией. Они не созваниваются лишний раз, потому что оказались лишними людьми друг для друга. А ещё Вики уверена, сезон охоты открыт. Она его везде караулила, как школьница, втемяшившая себе в голову, что случайная встреча обаяет старшеклассника. Но ведь сработало же: не сразу, но сработало! Пятнадцатое сентября, и Виктория случайно сталкивается с ним в коридоре – угождает в спину, чтобы жадно втянуть носом запах его рубашки, и бормочет «Прошу прощения». Люций даже головы не вскидывает, втыкая в планшет в своих руках, лишь рявкает «Смотри, куда прёшь». Девятнадцатое сентября, и Виктория случайно протыкает шину его вычурного, позёрского Мустанга. Она уверена, в багажнике нет сменного колеса, и он бросает тачку на парковке, чтобы добраться до кампуса на курсирующем автобусе. Поездка занимает всего семь минут, но эти семь минут Уокер сидит прямо за ним и рассматривает мужскую, по-летнему загорелую шею с татухами и экран его айфона, в который Бинер уткнулся. Чат с отцом, чат с некой Ости, чат братства «Череп и кости», пара лайков в Инстаграме, потом он открывает Ютуб, но тут же закрывает и чуть поворачивает голову в бок, как тот, кто заметил слежку. Вики вне зоны подозрений, она давно утопает в кресле и пялится в окно в наушниках. Двадцать второе сентября, и Виктория вскрывает его шкафчик в раздевалке стадиона поздним вечером. Она хорошенькая, даже милая, и у охранника никаких сомнений – бедняжка забыла форму, которая жаждет стирки. Внутри не сказать, чтобы густо: потная, баскетбольная майка с символикой «Бульдогов», пустой коробóк, провонявший травкой, подубитые кроссовки гулливеровского размера и книги по медицине, много книг. Она вынимает ту, которая кажется слишком ветхой даже для Йеля: «Я думал, что не родилось человека, который сможет мной командовать. Но потом твоя мать родила тебя. Счастливого дня рождения. С.» написано на форзаце красивым, размашистым почерком. Вики становится неловко, и она возвращает подарок на место, поправляя книги – корешок к корешку, как те лежали. На внутренней дверце несколько снимков, в основном команды, но глаза цепляются за чёрно-белый кадр, сделанный на ривьере. На них жертва её романтических преследований ещё ребёнок, лет семи-восьми. Он сидит на шезлонге в отцовских солнечных очках, которые ему велики, в шортах с пожарными машинами и выглядит самым недовольным королём мира. Рядом лучезарная женщина, очень красивая: хрупкая, невысокая, угловатая, из той породы, что до старости напоминает девочек. Волосы у неё чёрные, острижены модным каре. Кожа золотится, обласканная солнцем. На голове повязка, убирающая чёлку со лба, подобранная тон в тон к купальнику. Что-то неброское и, от того, очень дорогое. Может Etro или Lora Piano. «Такие элегантные вещи носят люди, которым не нужно выворачивать этикетки наружу, чтобы кому-то что-то доказать», - говорит её мать. Говорит это, а выбирает всё равно старину Дольче с Габанной. Уокер согласна с родительницей, им ещё доказывать и доказывать. Двадцать третье сентября, и Виктория «случайно» оказывается на вечеринке медиков в «Черепе и костях». Спасибо Мими. Случайности ни черта не случайны; она его, как последняя сука, сталкерила и погуглила всё, что только смогла.       – У тебя соски́ просвечивают.       – В этом весь смысл.       – Я позвала тебя на вечеринку, а не на оргию, - кривится Мармонт, когда они подходят к зданию братства. – В таком виде тебя трахнут на втором этаже и даже имени не запомнят.       – Значит я не пойду на второй этаж.       Ости своим бурбоном ей, можно сказать, подсобила. Столько внимания привлекла, что уже ничего не требовалось делать – просто крутиться в зоне видимости. Вики решила, она – варан: не нападает первой, потому что ждёт, когда добыча сама рухнет по соседству. – Привет, я – Энди. – Да блин, не та «добыча»! – Не видел тебя раньше. Ты на меди…       – Нет, я с дизайна, - она решает быть любезной. – Соседка по комнате пригласила. Она – из ваших.       – А кто твоя соседка?       – Мими Мармонт.       – О-о, - в голосе прозвучало разочарование. – Тусовка мажорчиков, ясно, - парень симпатичный, но одет в Abercrombie. Это как справка о доходах, только нагляднее.       – Ты – стипендиат, Энди?       – Да, спортивная квота, - он приуныл.       – Ну что ж, поверь на слово, по меркам «тусовки мажорчиков» мы с тобой плюс-минус на одной ступеньке их пищевой цепи.       Она выпила с ним пива. И ещё пива. И так, пока порядочно не захмелела и не устала от простоты и дружелюбия. Хорошие парни хорошей страны. Думая об этом, Виктория мысленно натирает мозоль скуки. – Твоя майка мокрая, - у него вальяжный голос. Таким голосом говорят мужчины, которым не требуется разрешения. Поворачиваясь лицом к опасности, Уокер уверена, мокрая у неё не только майка. Но сообщать махине, затянутой в чёрное и стильное, что он может просто засунуть ей под юбку пару пальцев и насадить, как рукавичку, она не станет.       – А твоя ширинка расстёгнута, - он высокий, даже когда она на каблуках. Эта разница в росте превалирует. Ей начинает казаться, он заслонил собой весь электрический свет. Наверное, с солнцем Люций обращается не лучше.       Когда, в тот вечер, она возвращается в кампус сильно раньше соседки, она мастурбирует – много, липко, хмельно.       – Тебя что, смерть возбуждает? – Первое впечатление от склепа – запах сырой земли. Дождь не может попасть сюда, над головой три этажа их братства, а значит влага взялась откуда-то ещё. «Просто на каждом этаже жадно текут женщины, из-за них тут всё отсырело», – Уокер не сомневается, она – не единственная студентка Йеля, которая сосёт лучше, чем учится.       – А то. Мы и в гробу потрахаемся, но в следующем семестре, – до слуха долетает звон пряжки его ремня, и от возбуждения Уокер раз за разом, с сопением, втягивает воздух. Она – жадина-сучья-говядина, ей кажется, кто-то может откачать кислород, и тем следует запастись впрок. – Просто мне нравятся хрупкие блондинки в мрачных, провонявших плесенью и ладаном помещениях.       – Собираешься спасти меня от этого мрака, как полагается рыцарю? – Вики резко крутанулась и оказалась в «темнице»: Люцифер, наверное, ждал этого, она же не какая-то Мисс Непредсказуемость, у неё всё стабильно-одинаково, поэтому он стоял сзади, а когда она развернулась, толкнул к гробнице и зажал между собой и каменным изваянием.       – А злодеи в твоей истории чем заняты? – И навис над ней, упираясь руками в плиту, скрывающую чужой, давно разложившийся прах. Виктория винит свою юбку: та слишком, до сумасшествия узкая, и это безумие передаётся ей воздушно-капельным путём.       – М-м-м… – странно, она могла бы поклясться, ей и холодно, и жарко, как при лихорадке, и у неё испарина вдоль копчика. – Пьют кровь? Отрезают девам, сосватанным на заклание, языки? Заливают их глаза парафином?       – Приберегу этот интертеймент к Рождеству. – Его голос хриплый и горячий, и каждое слово щекочет волоски на загривке.       Она как-то выкручивается. Или это он разрешает ей увильнуть из плена. В общем и целом, она ходит по этой каморке и думает, что не совсем здорова, они оба не совсем здоровы: у них слишком быстро далеко зашло. Уокер не позволяла себе такого раньше. Это история о доступных, жарких кисках из студпорева – не её сюжет. Она из обычной, приличной семьи: может не средний и даже не средний плюс класс, а повыше, но установки типовые, монтановские – поцелуй на первом свидании, кекс – хотя бы после третьего, стоять на коленях и умолять придушить себя сильнее – исключено из уравнения. И так в их семействе было всегда, если прикрыть глаза на мать, которая расчехлила вторую молодость сразу после развода. Удачно, что Ребеккина «весна» совпала с её карьерным взлётом, но Вики – не ромашка и не дурочка, чтоб не понимать, одно из другого следует. С Люцифером всё выходит с одной стороны по плану, а с другой – словно план стал чужим, как подменили, и саму Викторию тоже подменили, выкинув уверено сделанный чертёж и водрузив на его место уголки мужских губ с кошачьей, улыбчивой грацией. Она думает, это легко объяснить: в его лексиконе не существует слова «Нет», потому что ему никто не отказывал.       – Я не знала, что в «Могиле» есть могила, – девушка кивает на каменную гробницу в этой затхлой землянке. Они ведь ниже подвала. Они… – скажи, мы спустились в ад?       – Пора отвечать за свои прегрешения, - хохочет он. Она снова зажата между монументом и мужским телом, но уже со спины. Его большой палец безошибочно ложится на губы, ладонью он давит на рот, вынуждая тот приоткрыться. И у Уокер темнеет перед глазами, потому что больше Люций ничего своей рукой не делает – и без того близко, но недостаточно, чтобы винить его потом в этом дне, на которое она готова упасть. «Череп и кости» следует переименовать в «Грязь и ёблю», это будет честнее.       – Так и постоим, – чуть кивает Виктория и тут же засасывает его палец. Он ей осточертел в опасной близости. Он нужен ей внутри.       Они тогда уже несколько месяцев встречались, но никто из них не нашёл подходящих слов назвать это отношениями. Просто спали друг с другом, шутили друг с другом, пили друг с другом, иногда даже рассказывали друг другу то, что другим не рассказывали. А так, конечно, никаких отношений, ни намёка.       – Я уже была в твоём доме на Рождество, - незабываемый опыт, когда с отцом-сенатором своего парня знакомишься, спешно натягивая плед на голое тело. Второе голое тело в ту памятную дату вообще не спешило прикрываться. Люцифер разве что подушку водрузил на бёдра, да и то как-то лениво. – Теперь твоя очередь.       – Викториас Уокерсон, чем меня может удивить Луизиана?       – Монтана.       – Считай, я не признаю ваш независимый статус.       – Ты, малость, опоздал, его закрепили на федеральном уровне ещё в 1864-м году! – Бесится она. А ещё она знает, его веселит, когда она бесится.       – Не помню, значит не было, - он затыкает ей рот самым привычным, самым удивительным жестом – пальцем к её губам. И им снова не до разговорчиков.       Вики волнуется в те весенние каникулы, потому что это её первые не-отношения, когда она приводит мужчину в отцовский дом. Мать живёт в столице, у неё добротная квартира, оставшаяся с развода, а ещё две ренты под сдачу, оформленные на дочь. Но Дилан Уокер даже рад знакомству или умело делает вид, что избранник ему симпатичен. В конце концов он много лет делал вид, что морально и материально потянет аппетиты Ребекки, а значит достоин своей оскароносной статуэтки.       – Выходит, ты – будущий медик, мистер?       – Нейрохирург.       – Рыбачить умеешь?       – Способен вас удивить, - у Люция небрежность крон-принца в голосе, но, от чего-то, Виктория преисполняется познанием, в глубине души он волнуется. И точно не делал такого раньше. Не ездил к левым девицам на каникулы. Варился в своём привилегированном кружке с самого детства, а сейчас нарушает правила.       – Тогда пошли, мистер, - отец избегает имени: оно ему не нравится, хотя Дилан не был в церкви с младых ногтей. – У меня есть лодка, есть удочки, есть желание удивляться.       Наверное, Люцифер умел в это всё – в светское и приятное – и она зря нервничала. Потому что с рыбалки они возвращаются теми, кого можно называть корешами.       – Что он тебе говорил? – В гостевую комнату Вики влезает в ночи через окно. Отца не добудиться, даже если они устроят рок-оргию с басáми на полную громкость, но ей нравится сама идея: она вламывается в сорочке к мужику в святая святых – в родительском доме.       – Что ты – очень хорошая девочка, - у него на носу очки для чтения. Они такие элегантные, без оправы – лишь стёкла с дужками. Наверняка страшно дорогие, но она уже наступала на его очки впотьмах и ей не выставили счёт, не считая пары укусов. – И что я не имею право разбивать твоё сердце.       – А ты сказал, что у меня нет сердца?       – Нет, я сохранил эту тайну, бессердечная стерва. – Он снимает очки и откладывает книгу. У него дальнозоркость и сейчас, когда он притягивает её к себе, фокусировка на лице размытая, как эффект галó на ночных фонарях. – И всё ещё намерен его обнаружить.       – По-моему ты не там ищешь, Люций… - когда его руки оказываются под подолом, она переходит на шёпот. Тот – спешный, затуманенный, - точь-в-точь его зрение.       – Я тебе как медик заявляю, надо пробовать все неинвазивные способы – оральный, вагинальный, ректальный.       Он всегда делает то, что говорит. Ночь в Монтане – не исключение. Уокер сначала распинают, потом распирают, а затем дерут на массивной постели. И сам он тоже весь такой массивный, что ей начинает казаться, что Бинер рождён для громоздкой, монументальной мебели из цельного дерева.       – Я не кончила!       – Это чтобы у меня был повод сюда вернуться, - улыбаются в её сторону. – Или продолжить. – Теперь он не улыбается. Скорее, ухмыляется. Смотрит хищно, с поволокой и усаживает сверху. Только не на разряженный ствол, а точно на лицо.       Иногда она ревновала его к Ости из его воспоминаний. Послушать Люцифера, так их былой союз держался на том, что оба они считали всех прочих дебилами. То есть уходить некуда. Но это приятное чувство ревности, которое мотивирует выделяться-выделываться. Виктория решает, что это приправа, и плевать, что той поперчили торт.       – Цыц, - он затыкает ей рот ладонью, сминает губы, стягивает кожу на подбородке и продолжает толкаться, - бля, какая ты гладкая… - Вики не знает, что удостоилось комплимента. Её лицо, охваченное пятернёй? Или идеально проэпилированная, лишающаяся невинности задница? А, может, экспозиция в целом – фигура, антураж, цветá, - точно как на картине? Бежевая блузка, прозрачная смазка, розовая промежность, её невесомый кивок на «Я собираюсь трахнуть тебя в анал, Виктория Уокер». Она подставила ему последний, нетронутый оплот прямо в склепе, удачно не надев белья под капрон. И он разорвал колготки. Хотя ему нравились колготки. Но дырки на колготках ему нравились ещё больше. А она сначала кричала ему в руку, затем кусала его руку, а потом облизывала его руку, стремясь рассосать фаланги, как куски эскимо, прилипшие к нёбу. А ещё она кончила.       Периодически вид потолка тускнеет, темнеет, покрывается сетью трещин, пока тот не сменяют ли́ца. Если они говорят, а Вики отвечает, значит она во сне. Если просто смотрят, значит она в больнице. Во сне гораздо приятнее, там она – такая, как все, за ней не выносят судно. Наяву всё портит химический запах лекарств и лёгкая вонь пота: потеет она не часто, ей просто не от чего, но этот смрад всё равно висит в воздухе, окружает. Личные Сцилла и Харибда. Уокер уже научилась делить ли́ца на случайные и не очень. Когда ей капают в глаза капли, чтобы роговица не пересыхала, это медсёстры. Их много, они всегда разные, значит клиника огромна. Когда наступает время анализов, перед ней Мими, реже – Ости. Мужская часть команды Бинера слишком вежливая, чтобы втыкать в вены иголки и обрабатывать пролежни. В Кливленде Виктория с пару недель по её подсчётам, но это условное число. Она допускает мысль, что на самом деле прошли годы, десятки лет, её сокурсники не постарели, открыли секрет бессмертия, но сама она сморщилась, превращаясь в ветошь, и теперь, даже если врачи поставят её на ноги, век её будет недолгим. «Кошки, бергамот и ноты мочи в плохо смытом туалете», - это почти похоже на правду, уверена Вики, пока санитар везёт её на каталке в рентгенологию.       – Сделай ей МРТ, - с важным видом заявляет Мими.       – Тут больше десяти томографий. Какой смысл? – Незнакомый голос рентгенолога.       – Сделай ей МРТ, - всё ещё важничает бывшая однокурсница, - пока мы будем с ней разговаривать.       – Это ничего не изменит.       – Это ты так думаешь, Берриш. Просто ты никогда с нами не разговаривал. «Почему ты до сих пор не владеешь собственной клиникой, Мимзи?». Они делают ей МРТ, а Мармонт щебечет, выбирая сплетни позабористее:       – Помнишь Лору? Её ещё отчисляли за связь с преподом. Так вот, она восстановилась и закончила лишь год назад. Естественно, с таким послужным списком не берут в космонавты, поэтому Лоретта на правах медсестры, но тут, в Кливленде. Она тебя видела. «У них ничего и не срослось с Энди? Я помню, что он переметнулся на неё, когда я… ну ты сама знаешь…».       – А Астрадамуса? Его помнишь? Он учился с Дино в одной группе. Астр Шепфол. Вечно ходил в толстовке «Бог всё видит» и любил потрындеть за судьбу и бытие. Ости встречалась с ним…       – Я не встречалась. «Кобыла в здании. Цыгане в ужасе».       – А что ты делала?       – Разок переспала.       – Переломный момент, когда его жизнь свернула не туда и он стал сектантом.       – Мими, заткнись, я пытаюсь увидеть хоть какие-то реакции в этой тщедушной голове, - брюнетка сильнее зажала кнопку микрофона. – Уокер, тебе понравился мой коктейль, пролитый на майку, в нашу первую встречу? «Если тебе так интересно, она не отстиралась, но я всё равно надевала её ещё пару раз. Угадаешь, с кем?».       – Вот, смотри!       – Это просто помехи, слух обрабатывает информацию, но в мозговых долях… Господи Иисусе, они у неё и правда есть!.. В мозгу никаких движений. «Почему он не заходит ко мне?..», - Виктории эти подначки в исполнении Крюгер, как маслицем по пузику. Она бы ревела в сердцах, отнесись та к ней как-то иначе, как-то по-особенному, по-докторски лживо. А сейчас хочет плакать только от безвыходности: ей не встать, не дойти до дверей, не утóпать в коридор и не отыскать Люцифера, чтобы плюнуть в его красивую, небритую рожу своим вопросом со звёздочкой. Когда медбрат перекладывает её с ленты аппарата на носилки, её шея дёргается под собственным весом и голова кренится влево. В амфитеатре на уровне второго этажа стоит красивая, небритая рожа. Крайне злая тем фактом, что Уокер снова придумала сто один повод, чтобы другие мужчины носили её на руках. Вики остаётся страшно довольной зрелищем. А ещё представляет, как она выглядит. Точнее, знает, что выглядит плохо, но представляет, что выглядит хорошо. На ней мог бы быть пеньюар розового цвета, а не то голубоватое, хрусткое, как дешёвая бумага дерьмо с завязками. И ещё такая милая заколка в волосах в форме бантика или цветочка. Она бы не стала подкалывать все волосы, они всегда были густыми, а сейчас ещё и длинные. Просто приподняла бы затылок, собирая часть локонов, или пришпандорила бы заколку сбоку, у самого уха. Прежде, чем вновь провалиться в сон от порции седативных, она думает про латынь: «Actum, ajunt, ne agas» – с чем покончено, к тому не возвращайся».       – У твоей пациентки опухоль, - Герхард стучит по створке, но потом кривится и заходит в кабинет, не дожидаясь приглашения.       – У моей пациентки Синдром Запертого Человека, - Люцифер лежит на полу, разглядывая диодные лампочки натяжного потолка, но это не удивляет. Если спросить его, зачем, ответа не последует или последует, но не ответ. Бинер пошутит про немецкое порно, про фашистов-эссесовцев, про насыщенную половую жизнь – тут не угадаешь. Обычно он придумывает что-нибудь свеженькое, определённо держа в уме блокнот с идеальной формулой уничижительной иронией.       – Про ту твою пациентку мы ещё поговорим, - вздыхает коренастый мужчина, - а у миссис Сандерс опухоль в районе зрительного нерва.       – Кто такая миссис Сандерс? Ваша первая любовь?       – Две недели назад ты отправил её на МРТ.       – Неверная жена, - с пониманием кивнули с ковролина.       – Да, это новый декрет от республиканской партии. Теперь всех неверных жён мы зовём миссис Сандерс.       – Пусть удаляют опухоль.       – Новообразование уже затронуло нерв.       – Пусть удаляют глаз и опухоль.       – Тогда встань и иди.       – Я бы с радостью, но моя религия запрещает работать по субботам.       – Бинер, на календаре четверг.       – Вы что, хотите указывать мне, когда у меня суббота? – Он манерно закатил взор.       – Какой я злодей.       – Определённо, раз мешаете мне врать.       – Ты ей так не поможешь!       – Миссис Сандерс?       – Другой пациентке. Он подскочил, как ужаленный, и полыхнул глазами, показавшимися немцу красными:       – Однажды я уже помог: мы расстались, это было правильно. А она всё равно почти сдохла.       – Значит теперь у тебя есть шанс найти ответ.       – А если он мне не понравится?       – Не нравится ответ – не задавай вопрос. Сейчас, замерев с задумчивым лицом, Люций кажется своему собеседнику сутью умиротворения. Если, конечно, в планы Бога входило изображать умиротворение таким нахалом.       – Это Уильям Уэстманкотт? – Когда взгляд упирается в синий, шейный платок под пиджаком, у нейрохирурга на лбу написано «Герхард, ты не зарабатываешь на Уэстманкотта».       – Супруга подарила, - немец слегка растерян абсурдностью ситуации.       – Четвёртая?       – Третья.       – Изысканный способ вгонять себя в депрессию. Одни пьют, другие – меняют жён и становятся управляющими.       – Люцифер, - поджав губы, собеседник протянул карту миссис Сандерс, - сделай свою работу.       – Не люблю слово «рак». Почему мы не придумали определение поинтереснее? Почему не «золотое руно»? Или не «джек-пот»? Поздравляю, миссис Сандерс, вы выиграли джек-пот, взяли кассу, наши хирурги помогут обналичить фишки.       – Вторая смотровая.       – В былые времена гонца с плохими вестями линчевали!       – И я…       – И вы об этом помните в свои шестьсот с лишним лет! Или сколько вам там… - но он и правда пошёл, закончив с бравадой. У него нет конфликта со своим внутренним «я», он научился с ним договариваться – еврейско-материнская прошивка, заводская комплектация. Но Люцифер всё равно терпеть не может этот момент, когда требуется сообщать на деликатных щах «От вас отрежут кусок, потому что этот кусок планирует узурпировать остальную жилплощадь».       – Миссис Сандерс, - поэтому в кабинет первого этажа он заходит, сияя идеальными американскими зубами, - вы красите глаза?       – Что? – Она захлопала ресницами. Демонстративно накрашенными ресницами. – Да… да, конечно!       – Поздравляю, теперь ваши траты на косметику снизятся, а число глаз – уменьшится, - он улыбается шире. Иногда он думает про Уокер, как про недвижимость. На старых фотографиях она потрясающая, глянцевая, натёртая до блеска: правильный наклон головы, тонкие каблуки, изумительные щиколотки. Реальность рушит былые ожидания до прозаики: параметры те же, лоск исчез, нет вау-эффекта. Виктория – бледная тень самой себя, серое пятно на больничной койке, которое с каждым днём становится всё темнее. Он смотрит на неё сквозь стекло палаты и думает, есть ли у сроков принятия решений здравый срок. Сколько времени он имеет право убеждать себя и остальных, что она там, внутри, просто прячется? Сколько иголок ещё можно воткнуть в её вены, пока те окончательно не почернеют? Сколько раз её ещё получится откатать на томографе с макушки до пяток?       – Ты заходишь? – Дино Френк Густафссон, сцена первая – «Не ждали».       – Подкормлю своего маленького куколда, понаблюдаю через окно. Воркуйте, голубки!       – Слушай, Люций…       – О-о нет! – Заведующий отделением с шумом выдохнул, - я узнáю эту мелодию с первой ноты. Святой Дионисий и нагорная проповедь! Скажи, зачем ты подстригся? Сходство с Иисусом уменьшилось!       – Не отвечай ему, Тефтелька. Они Христа распяли, - из-за поворота показалась Ости, умудряющаяся носить медицинский халат с тем видом, с каким иные носят королевскую мантию.       – Я же просил меня так…       – Тефтелька?! – Люциферу пришлось включить всё своё актёрское мастерство и схватиться за сердце, перебивая белобрысого коллегу.       – Не переигрывай, у тебя в груди пусто, - всё ещё брюнетка.       – Тем не менее ещё пара фактов из вашей семейной жизни, и я умру в самом расцвете красоты и молодости от инфаркта Миокарда… во-о-от такой вот рубец! Крюгер, поклянись мне!       – Сразу нет. Что бы там ни было.       – Поклянись мне! – Он умоляюще расширил глаза, - что ты придёшь на мои похороны в чёрном, как твои помыслы, корсете и таких же чёрных очках и будешь плакать в стороне, иногда поправляя чулки в вырезе юбки.       – Люций, - она послала самый невежливый оскал, - я тоже читаю газеты. Эта услуга стоит пятьсот баксов.       – Скидки однокурснику?       – Уговорил, восемьсот.       – Шестьсот шестьдесят шесть, и можешь поцеловать мой холодный лоб.       – Девять сотен, и я накрашу губы красной помадой.       – Эй! – Дино раздражённо помахал процедурным листом. – Я вам не мешаю?       – Нет, - прозвучало хором.       – Røvbanan! – Густафссон чертыхнулся на родном наречии, толкая дверь в палату, - удачно позвенеть яйцами. Ставлю на жену, они у неё сталь…       – Тефтелька, - Ости тут же вцепилась в белоснежный, застёгнутый под самое горло воротник, притягивая супруга к себе, - не давай этому татуированному порождению тьмы поводов.       – Точно, «Тефтелька», - просиял нейрохирург, - поводы измываться над вами я способен придумать сам.       – Так ты идёшь, Бинер? Он отрицательно качает подбородком. Делает странный, непроизвольный шаг назад. Представляет, как в приоткрытую дверь уже лезут хищные щупальца, карамелизированные Монтаной… И жуёт это своё:       – Тройничок назначен на выходные. Сегодня исследуйте Вик Ван Уинкля без меня.       Обычно в склепе холодно, особенно в зимнее время года, но это – не обычное утро, поэтому оба не удивляются внезапной жаре. Он гладит её волосы, которые держал побелевшим кулаком, проводит пальцами по скулам, другой рукой заправляет размякший, холостой ствол в ширинку. Хлопает по алеющей ягодице в знак поощрения.       – Очередной обряд братства?       – Да, теперь ты будешь возносить молитвы моему члену до гробовой доски. – Шутка – не шутка. Он поимел её чудесную задницу прямо на каменном саркофаге.       – Теперь у меня будет геморрой размером с чикагский Клауд-Гейт, - Вики вспыхивает от собственных слов, но тут же хихикает.       – Тебе говорили, что ты простовата, непризнанная Монтана?       – А тебе говорили, что от твоих слов всегда разит хамством и классовой дискриминацией?       – В разорванных колготках ты как шлюха из благотворительного фонда в помощь инвалидам. Это я для примера.       – Люцифер, иди на… - она разворачивается, собираясь залепить ему пощёчину.       – Стоять, - но он вовремя перехватывает запястье, нависая над девушкой. – Не снимай колготки, Виктория Уокер, - носом проезжается по вкусно пахнущему виску, всё ещё мокрому от их близости, - я хочу, чтобы ты пошла в них на пары.       – Твоя сперма течёт по моим ногам.       – Для кожи полезно, как врач говорю.       – И на капроне стрелки.       – А из моего кармана торчат презервативы и лубрикант, у всех свои недостатки! Он её тогда целует, почти сразу, не думая. А думает уже после, выпроваживая из «Черепа и костей»: то ли когда смотрит на покачивающиеся бёдра, то ли когда приподнимает ворот своего джемпера и втягивает ворсинки носом – от тех пахнет Уокер, а Уокер пахнет сексом. И Люцию совсем не хочется в душ.       У неё сны, похожие на гангрену. Они нарывают яркостью красок. Поэтому, когда Вики вновь бодрствует, ей хочется ампутировать эти картинки, восстающие перед глазами, чтобы те перестали кормить ложными надеждами. Веки ей прикрывают пять, иногда шесть раз за сутки, это совпадает с приёмом седативных. Просто подходят и давят пальцами, как будто они – это створки жалюзи. Жизнь кипит, но теперь Виктории запрещено за той подсматривать. Поэтому она подслушивает.       – Славная милашка.       – Ох, молодая ещё…       – Чья пациентка эта лежачая?       – Я слышала, Бинер водил с ней шашни в Йеле.       – Дочка сенатора Уокер?       – Видела? Распродажа на День Поминовения!       Разные голоса – одинаковый смысл. Им сначала жалко, а потом всё равно, потому что они – не мясорубки, чтобы пропускать её через себя. «Но я хочу мясорубку!». Иногда она думает о смерти, как о чём-то привлекательном. Смерть кажется той, кто не предаст, напоминая мать. Даже если все бросят, мать не оставит своё дитя. Вот и смерть – туда же. В иные мгновения Вики кричит в голове: воет на разный, звериный лад – от гиены до волчицы, пока у неё мысленно не рвутся связки. Это так нелепо: она не может говорить, не может ходить, не может контролировать тело, воображать – её последний пункт программы. Но от неё сбегают даже фантазии.       – Лежишь? Отоспись и за меня. – Ости входит. Снова. Ещё раз за день. Или это было вчера, а не сегодня? Неделю назад? В прошлом году? «Что тебе надо?». Врач окидывает койку долгим взглядом и задерживается на пакете, к которому подведён катетер для мочеиспускания:       – И за что только эта больница платит санитаркам?.. – Мешок полон. – Смотри, дорогуша, - брюнетка щебечет со всей серьёзностью и удивлённо хмурится: она ведь не поверила в предположительный диагноз, ни на секунду не прониклась идеей о синдроме запертого человека, так каков толк в разговоре?.. – Поменять его могу я. Или ты дождёшься главу нашего отделения, которого обязали провести плановый, вечерний осмотр. «Я тебя ненавижу. Надеюсь, ты это чувствуешь своей огромной жопой!».       – Поэтому решай сама, как мы поступим. – Крюгер стучит по подножию кровати маникюром под стать фамилии, - либо – я, либо – Люцифер. «Ой, просто сделай это и утрись, манда, а я постараюсь обоссать тебя от души!».       – По глазам вижу, если в тебе осталось хоть что-то, ты не хочешь, чтобы беззаветно любящий тебя мужик переставлял твой катетер для мочи, - в ответ усмехнулись. – Поэтому просто не дёргайся со своими непроизвольными конвульсиями, Виктория Уокер, потому что я – врач и я – женщина, меня ты ничем не удивишь. Даже если у тебя не вдоль, а поперёк, хотя бы узнаю, в чём секрет твоего обаяния. «Я встану, выйду отсюда и двину тебе в твои лошадиные челюсти, Ости, запомни этот день», - на самом деле Вики думает про «беззаветно любящего» и представляет эту мысль, как кашу с комочками. Она ненавидит комочки, ковыряет те с самого детства. Но нынешние комочки – её Лернейская гидра: убираешь один, на его месте прорастают три новых, и так до бесконечности. Они – кровавые и похожи на ягоды. Пусть будут сгустками с мясом вырванных вопросов, хотя, на самом деле, вопрос один: «Почему он не заходит? Ости, он правда зайдёт?». В одиночестве она считает время. Где-то слышала, что точные науки тренируют нейронные связи. Что ж, если её лишили возможности качать задницу, она наприседает себе мозги. Но, вообще-то, она сбивается и не потому, что кретинка. Это только кажется простым, мол, лежи себе, перечисляй цифры от одного до шестидесяти и вот она – готовая минута. Но Уокер считает слишком быстро, а когда понимает это, то пытается, как учили в детстве. «Раз, Миссисипи – одна секунда. Два, Миссисипи – две секунды…», - удивительное по бессмысленности занятие. Даже хуже Пропедевтики в универе. Тогда она начинает вспоминать цифры, в которых есть смысл. «Один», - число её дипломов о высшем образовании. «Два», - года колледжа в Хэлéне прежде, чем поступить в Йель. «Три», - звонка Ребекки Уокер, чтобы место в галерее отдали её дочери. «Четыре», - свидания в Нью-Йорке. Половина закончилась сексом, половина от половины – краткосрочными отношениями. «Пять», - долларов, подаренные мальчишке в Саксе, когда автомат с напитками зажевал его банкноту. «Шесть», - футов и два дюйма – рост Бинера. «Семь», - дней в Роки-Нек: он, она и яхта его папаши. «Восемь», - знак бесконечности. На её животе неаккуратный шрам от удалённого аппендицита – он зарубцевался в форме этого символа.       – Привет.       – Виделись, - она щурится, потому что ей щекотно. Его щетина касается её пупка.       – А я это не тебе, Виктор Уго! – Теперь мужской рот говорит это прямо в бледное, лишённое загара клеймо справа.       – Дай угадаю, это был Гюго? Потому что у него есть «Человек, который смеётся», а у того – рана на всю рожу?       – Невероятные дедуктивные способности! – Он складывает губы трубочкой и дует на кожу. – Думаю, нам следует написать прошение Мисселине Сэловей, она должна повысить твою таксу до стипендиатов Родса.       – Что ты делаешь? – Когда язык чертит отметину по контуру, она смеётся.       – Принимаю мир таким, какой он есть.       – Каким это?       – Не идеальным.       – Мне не нравится этот комплимент! – Она вздёргивает нос где-то там, в вышине, на его подушке.       – Потому что это не комплимент, - своим языком он проделывает трюк ещё раз, но теперь в обратную сторону. – У меня есть проблема, я хочу исправлять несовершенства бога.       – Люций, ты разве не атеист?       – Только на Песах и под Рождество. В остальные дни это не имеет значения.       – А разве я… - она включает гулкие, кокетливые вибрации и впивается пальцами в его волосы на загривке, - …не само совершенство?       – Ты неидеальна, Виктория Уокер, - от её рук в черепной коробке что-то хрустит, размякает. И он полагает, это печенье. Печенье, покрошенное в молоко. – Это главный признак идеальности.       Вики думает, это очень романтичный момент её прошлого. Ну и что, что они потом кокаин нюхали?.. Он – с её задницы, она – с его тумбочки. Это такое дополнение, как салат посолить. Сначала режешь огурцы, но не очень мелко, иначе они дадут воду и превратят блюдо в хрючево. Потом свежая зелень – просто сыплешь из пакета, и все дела. Она любит смесь под названием «Прованс», а Люциферу плевать, он на такое смотрит исподлобья и называет «козьей едой». Ещё надо добавить сыр, много твёрдого сыра – пармезан или капричозу. Чтобы кубиками, чтобы большим ножом по доске со свистом.       Тук-так. Тук-так.       Виктория не помнит, как досасывала мужские пальцы, пока те вбивали ей в дёсны кокос. Но хорошо помнит этот звук – истерику чужой кровати. Изголовье шандорахается о стену, член упирается в матку, она стонет. Правда не потому, что ей прям оргазмически нужно производить на свет все эти охи-ахи, а потому, что стоны – это красиво, по-киношному. Порнографично.       Тук-так. Тук-так.       Оба не могут кончить, от наркоты так всегда, зато весело. Она ловит глазами стрелки его Вашерона и хохочет – на часах вместо циферблата туннель, в конце того свет, это прёт состав, летит с огромной скоростью.       Тук-так. Тук-так.       – Прекрати ржать, блять! – Ржёт он, ещё больше приподнимая уокерские ноги. Теперь она сложена вдвое, ступни на уровне лица. Абсолютная видимость. Осталось выпустить шасси и пойти на снижение. – Меня это отвлекает.       – Светофоры…       – Блять, что?       – Нет, не светофоры. Как они… огосподида-а-а… как их называют, Бинер?       – Кого, блять… кого? Твоих подруг – шлюх?       – Мои подруги – шлюхи?       – Я, блять, не знаю, но я уверен! – Он не перестаёт её драть. Просто заходит на полосу с другой стороны. Ставит раком и втапливает. У него много часов налёта.       – Было же слово… не только шлюхи!       – А ты – шлюха, Монтана?       – Угу, - с деловитой физиономией она поворачивает голову и смотрит из-за плеча. У неё идиотский вид. С таким выражением лица не ебутся, а согласно кивают на «Пакет брать будете?» на кассе какого-нибудь Си-Тауна. – Как светофор, только не светофор, Люций!       – Блять, детка, едь на красный, нарушь этот грёбанный ПДД! – Вгоняет на всю длину и обратно и заставляет жалобно распахивать рот.       – Семафор, сука! – Она кричит, конвульсирует и, по ходу, прибывает на конечную. – Чёртов семафор! Он сажает Боинг по соседству со станцией, выпуская закрылки на её ляжки:       – Знал бы, что у тебя «стоит» на рельсы, достал бы фуражку машиниста, - осипший, наэлектризованный голос.       – Шлюхи и семафоры…       – Обдолбанная Уокер, - ухмылка, бровь по параболе. Он перекатывается на спину, пока она так и стоит в своей коленно-локтевой, с прогибом, заслужившим всё его уважение. – Приехала?       – Приземлился?       Это уже потом он как-то и вспомнит, и спросит, откуда она узнала про «рейс». А она скажет, что у неё с ним всегда чувство, как на взлёте. Но прямо сейчас, в эту минуту, Люцифера разве что тошнит до ломоты в черепушке. У него башка не болит, зато вспухла, а, может, даже раздулась, как воздушный шар, пока он топчется в её палате и смотрит. В голове аномально пусто при взгляде на Вики. Вот от этой звенящей пустоты его и мутит. Он настолько пустой, что пустоты легко коснуться пальцами. Такая большая, важная, осязаемая пустота.       – Я не люблю калибровать центрифугу, - у него нет разумного объяснения, почему он произносит именно это. «Как ты..? Ты где?!», - у Виктории неудачный поворот шеи, она ничегошеньки не видит, включая дверь. И пропустила, как он зашёл.       – Я не люблю калибровать центрифугу, - на повторе, выходя из «слепой» зоны. – Это тупое, механическое действие. С ним может справиться даже лаборант. «Но?..», - девушка по голосу слышит, там есть «но».       – Но ради твоих анализов я калибрую центрифугу. В одиннадцатый раз за четырнадцать дней. Так и запиши, одиннадцать – мой предел. «И ты, паршивый трус, пришёл сообщить, что сдаёшься?!».       – Две недели подряд я отрабатываю часы в клинике, лишь бы не заходить к тебе. «Слабак!».       – Я терплю людей-идиотов, это адская пытка, - ногой Люций толкает табурет и садится рядом. – Сегодня была пациентка, глотнувшая стеклоочиститель. Она – тупая, хотя мне доказывали обратное. Ну, знаешь, все эти аргументы уровня «Не тупая, а альтернативно одарённая!» или «Побойтесь бога, ребёнку всего два с половиной года!»… «Слабак и ссыкло! Давай, скажи это. Скажи, что поставил на мне крест!».       – Я выгляжу жалко. Я это понял, когда уборщик принёс мне сэндвич. – Его руки не прикасаются к койке, но это обманка такая, иллюзия реальности. Вообще-то, в мыслях, они уже переспали. Уокер абсолютно здорова. И это не связанные события. «Люцифер, нет… не бросай меня… не оставляй меня тут, в тишине, в пустоте!», - теперь она ревёт, как девчонка. Хотя… почему, как?       – Я мало сплю, я почти не ем, я похож на вампира. Впрочем, это не мешает мне выглядеть лучше тебя. – Он кладёт на плед палец, один сраный палец, а потом двигает тем, пока не упирается в тело девушки. Вики сейчас такая тощая, что рёбра легче лёгкого пересчитать и сквозь сорочку, и сквозь одеяло. – А ещё я знаю, что дерьмо случается. – И он считает рёбра, уже не может остановиться. Гладит сквозь ткань – до самой подмышки и обратно. – Не по совокупности заслуг, а рандомно, бессистемно. «Если не ты, то никто-о-о… Они все в меня не верят!», - никто не спасёт. Никто не придёт. Никто не.       – Я ищу любое, самое слабое подтверждение, что ты всё ещё здесь, Монтана. Что ты – не растение и не овощ. Но ты мне нихуя не помогаешь! – Теперь он гладит её всей пятернёй, пересаживается на койку, напряжённо вибрирует, как атомная станция, раздающая энергию. – А знаешь, как я это понял? – Он склоняется к её лицу, другой рукой меняет положение шеи, просовывает ладонь под затылок и приподнимает навстречу, - по твоим ноздрям, Виктория. По тому, как они раздулись, когда я подошёл к твоей кровати в день поступления в клинику. «Что?.. Я не понимаю…».       – Не понимаешь, да? Никто не поймёт. Скажут, что я – чокнутый, добавят «зато гениальный» и все заслуги твоего носа спишут на рефлексы. – К слову о носах: кончики их носов почти касаются друг друга. – Но я уже видел, как раздуваются твои ноздри. Видел в «Черепе и костях». Видел, впервые целуя тебя на Хэллоуин. И сотни раз после. «Я всё ещё не…».       – Это не случайность, не «непроизвольная реакция», ты не вынюхиваешь до дна других, Непризнанная Монтана. Только меня. Всегда. – Опустошение сменяется восторгом – мягким, лукавым, дразнящим. Он смотрит ей в ноздри и знает, что не ошибся. – И раз мне нужно найти невозможную причину Синдрома Запертой Личности, потому что возможное исключили другие, давай мы с тобой совершим это невозможное. Ты стабилизирована, - от её туловища отходит несколько трубок, приходится извлечь каждую, - с твоим сердечным ритмом можно отправлять в космос, - ЧСС он выдёргивает из розетки, иначе сюда нагрянут толпы санитаров, - давление в норме, - укрывает Уокер пледом, - значит самое время сотворить чудо, - и поднимает на руки, кутая в одеяло. «Ты же не собираешься?!..».       – Я собираюсь тебя похитить, Виктория.