Еще один телефонный разговор

Об этих звонках не сообщают ТАСС и Франс-пресс; они не входят в число тех, которые десятки журналистов разбирают по фразе, по слову. Которые каждое медиа интерпретирует по-своему, и «попросил» порой превращают в «потребовал», а порой в «умолял». В зависимости от того, чья сторона делает перевод. Накладывая новые смыслы, как вуали, а двойное дно обращая в бездонную воронку. В этих беседах нет правил, потому что это просто слова. Эммануэль привычно закрывает высокую дверь, в три раза выше собственного роста. Сначала привычно импульсивно, а после — привычно придерживая ее и смотря, цел ли потолок. Он и так оставил слишком много следов своего пребывания в Золотом зале для преемников. Проворачивает ключ — сегодня больше никаких посетителей. И вот дверь закрыта, потолок на месте, а Эммануэль вновь один. В полумраке зал не выглядит, как золотая шкатулка времен одного из Людовиков. Отблески единственной зажженной лампы прячутся по углам, свет тянется от нее белыми паутинками. У него есть специальный телефон, третий телефон, для этих звонков, без интернета и запасных ушей ЦРУ, торчащих из каждого смартфона. Он все же не настолько глуп, как считают те из противников, кто не успел обвинить его в оппортунизме. И то, что он отлично торгует лицом и языком, не отменяет того, что стоит за ними. Эммануэль медленно блуждает вокруг низкого столика, мягких обитых стульев, еще не расставленных по местам, словно затерянный в лабиринте. Маленький кнопочный телефон жжет руки, пальцы помнят комбинацию, он может набрать ее даже в темноте. Кажется, он набирает ее до того, как придумывает, что сказать. Один гудок. Это его способ решать проблемы. Второй. Разговоры помогают. Когда ты настойчив, когда ты уверен в своей правоте, когда ты придерживаешься линии. Третий. Щелчок. Несколько слов на русском, и потом Владимир переходит на английский. Обстоятельный, неспешный, как и все, что он говорит, словно взвешивает каждое слово. Его голос обманчиво мягкий, как обманчиво мягко его рукопожатие. — Ты смотрел время? — устало спрашивает он. — Ты же еще работаешь. Небольшая пауза. Скрип — Владимир сел. — Да. Всегда на работе. Как и все они. С раннего утра, выскальзывая из апартаментов и попадая под обстрел вездесущих глаз, до позднего вечера, когда камерам будет трудно уловить тебя в темноте. Просчитан каждый шаг, каждый жест, каждая деталь образа. Нет места для блажи, все ради цельной картинки, в которую поверят, которая понравится, которая убедит. Профессионалы составляют ее тщательно, из десятков элементов, и нужно только соответствовать схеме. — Тебя не прослушивают? Владимир не отвечает сразу. В трубке слышится шуршание, скрип, шаги, еще щелчок. — Теперь нет. Эммануэль опускается на канапе, на котором обычно принимает интервьюеров. У диванчика такие короткие ножки, что он на нем кажется выше. Он садится на менее освещенную сторону и откидывается на спинку, разминая уставшие плечи. — Сегодня был трудный день. — Как и каждый из последних. Недель, месяцев. Эммануэль слышит глухой стук с той стороны, шелест страниц. Владимир предпочитает бумажные книги и кладет перед собой толстый словарь на случай, если захочет сказать что-то особенное и не вспомнит слово. Однако есть вещи, которые перевести на английский невозможно. Что-то из его слов навсегда остается для Эммануэля загадкой. Владимир же понимает все, что он говорит, хоть и не всегда может ответить так же многослойно и вычурно, как делает это с переводчиком. Пропустив палец между хлопком рубашки и петлей галстука, Эммануэль оттягивает ее. Мало воздуха. Он открыл бы двери в сад, но все еще слишком холодно. — Когда ты остановишься? Владимир не медлит, потому что эту фразу он заучил слишком хорошо. Его голос спокоен, а акцент квадратный, будто он говорит на русском английскими словами. Как герои из старых фильмов. — Когда мы достигнем поставленных целей. — Это ты можешь говорить кому-нибудь другому, — перебивает. — Не мне. — А ты хочешь услышать что-то другое? Эммануэль берет паузу, наконец перебрасывая набивший оскомину галстук через плечо. Завтра никаких планов. Он может расслабиться. Что-нибудь вредное и жареное, за что его сосуды потом не скажут спасибо, лишний бокал вина и, конечно, только джинсы, толстовка — еще чертовски прохладно, и во дворце особенно. Завтра может начаться сегодня. — Возможно. — Зачем твой звонок? — Хотел услышать твой голос. Без переводчика, без шума, без непрекращающихся щелчков камер и гудения журналистов. Когда он становится другим, но и остается тем же. — Ты слышишь. Эммануэль шумно вдыхает, сползая по канапе. Он попытался необдуманно опереться туфлей о столик, и тот отъехал назад с жутким скрежетом. — Ты что, упал? — Практически. — Эммануэль забрасывает ногу на ногу, пряча вторую руку между бедер. — Я так близок, так близок к падению. Придется немного переждать, пока улягутся волнения, а недовольные примут положение вещей. Это всегда было, это всегда есть. Во второй раз сыграть роль сложнее, ведь его уже видели на сцене. Сложнее, но все-таки реально. Ропщущие голоса замолкнут, негодование на улицах стихнет, и он сможет делать то, что должен. — Мне казалось, ты на взлете. После выборов все… м-м-м, все чувствуют свободу. Эммануэль мог бы отпустить какую-нибудь шуточку о выборах, будь на месте Владимира кто-то другой. Но с ним не шутят. Он всегда на расстоянии. Даже если пожимаешь ему руку, касаешься плеча. Даже если стоишь перед ним на коленях и чувствуешь губами тепло головки его члена. Где-то там, в бесконечной высоте. Лидеры меняются, мелькают в истории держав, едва успев расправить крылья. У Эммануэля большие планы, и он хочет учиться. Он хочет знать, каково это: держать государство в своих руках так долго, чтобы они срослись с ним, стали поводьями и повели. Возможно, столько времени у него нет, но он будет использовать каждый день своего срока. Он шел к этому сколько себя помнит и назад не отступит. Власть пьянит, власть дурманит, и он пьян без вина. — Нет, серьезно, когда ты остановишься? — У тебя есть новые предложения, которые ты не озвучил в прошлый раз? — Это не ответ. — А это не вопрос. Не снова. Эммануэль щурится, вспоминая кажущийся бесконечным стол. Пять или шесть метров — небольшое расстояние, но пять или шесть метров — растущая, как соляные кристаллы, граница, разделяющая их государства, их зоны влияния. Россия — запад. Запад — Россия. И бесконечные пять или шесть метров между ними. «Дело не в тебе, — сказал Владимир после, дотронувшись до его руки. Он редко касался первым. От этого на предплечьях и загривке встали дыбом волосы. — Ты знаешь, что это был жест. Ты знаешь, куда это все ведет». «Все знают, куда это ведет». «Не все осознают последствия». «И у твоих действий будут последствия». «Я знаю». Эммануэль предпочитает стачивать острые углы. Брать детей за руки и заставлять мириться, если они не хотят прийти к этому сами. Но у детей в руках ружья, и он не может оставить это. Не имеет права как человек и дипломат, поэтому он будет вновь и вновь пытаться найти баланс. Лучшую участь для своей страны, потому что это его главная ответственность. И все остальное, что может на нее повлиять, обязано быть в порядке. По крайней мере иногда он думает, что верит в это сам. Он должен быть честен, но он необъективен: в его сердце и теле привязанность, в его сердце и теле вера, в его сердце и теле чувство. — Ты тяжело дышишь, Эммануэль. Владимир вызывает в нем страх, уважение, надежду и похоть. Его сила, его уверенность, его опытность. Как он кладет руки на стол, как он смотрит, как он говорит. Как он дотрагивается до подбородка Эммануэля мягко и покровительски, отчего у него по шее бегут мурашки. С самой первой встречи, когда он был одержим и алчен. Хотел наблюдать и впитывать взглядом все, что видел. Анализировал и внимал. С самого первого касания, когда он был робок и любопытен. Проверял границы и настолько ли страшен зверь, насколько его изображают. — Я… ты заставляешь меня, — признается Эммануэль. Владимир издает смешок. Он знает, конечно, он знает. Пальцы правой руки Эммануэля скользят по ткани брюк, смеси шерсти с лайкрой, которая так хорошо сидит на его фигуре. Jonas & Cie всегда отлично сидят. Оттопыривается только карман с носовым платком. Надо было аккуратно сложить, а не сунуть впопыхах. Он не может сказать, что взял его с собой случайно. Как не может отрицать, что выпил после ужина на бокал больше. Или на два. Эммануэль гладит себя по карману, приглаживая скомканную ткань внутри. И не останавливается, когда начинает гладить уже в другом месте. Язык скользит между сухих губ, прежде чем он признается. Откровенно и пошло, чтобы вывести Владимира из равновесия. — Я думал о твоем члене. — Члене моего правительства, господин Макрон? — Да, о нем. Эммануэль закрывает глаза и расслабляется, позволяя образам заполнить голову. Их последнюю встречу, мягкую водку, которая пилась, как хороший коньяк, даже лучше, а потом не давала ногам распрямиться. Его руку в своих волосах — редкие прикосновения Владимира ценны, как благодать и милость, прикосновение кончика меча к плечу. Его запах — отличного терпкого одеколона и кожи, и его вкус — потому что Эммануэль не смог удержаться и воспользовался первым же случаем обновить его в памяти. Это не физическое. Не только физическое. Это что-то извне, что перетекло в сосуд его тела, интерес, восхищение и страсть к чужому уму, чужой власти, отклики которых нашли себя в его нервных окончаниях. Вызвали реакции, понятные человеческим организмам, которые можно выразить в понятных человеческим организмам действиях. Эммануэль вытягивает из кармана белый хлопковый платок. На платке вышиты инициалы «В.В.П». Ему не надо их видеть, он может прочитать это кончиками пальцев, прикасаясь. Последний подарок перед последним расставанием. — Я думал, ты любишь черных мальчиков. Эммануэль открывает глаза, устало смотря в блестящий золотом карниз. Он прикасается платком к носу, но чувствует только запах своих рук — курева и псины. От Владимира на ткани остались лишь воспоминания. — Это была шутка сейчас? Владимир вновь смеется. Не дежурная улыбка, но продолжительный смех, что так редко услышишь. От смеха у него иногда начинают течь слезы. Искренние чувства, которых так мало на поверхности, совсем не вписываются в картинку и образ. Они так ценны и восхитительны, что переворачивают все внутри. Человечное. Настоящее. Доступное. Эммануэль не выдерживает: не дожидаясь ответа, расстегивает брюки и запускает внутрь ладонь. — Да, это была шутка. В трубке тихо. Владимир прислушивается к нему, и Эммануэль дарит ему возможность оказаться очень близко — мычит, сглатывая стон, когда наконец касается своей обнаженной плоти, стесненной тканью белья. — Хорошо, что ты не сказал о постарше. — Ты любишь постарше, — усмехается Владимир. — А ты — помоложе. Отчасти это правда. Он очаровывается могуществом опыта лет. Владимир упивается гибкостью молодых ума и тела. Эммануэль рывком расстегивает верхние пуговицы рубашки. Зажимает телефон между щекой и плечом, чтобы справиться с застежкой, вытащить и сжать свой пенис правой рукой, молясь, чтобы звонок не сбросился. Молиться он умеет очень хорошо. Когда он остановится? Где будет красная линия? — Продолжай говорить, — просит Эммануэль, стараясь не плюнуть в телефон, пока плюет в ладонь. — Могу почитать тебе словарь. — Почитай. Что угодно. Владимир читает, и то, как он иногда делает паузу, слушает, заводит Эммануэля так же сильно, как его размеренный голос. Как бы он хотел, чтобы Владимир говорил ему, что делать с собой. Приказывал или разрешал. Но телефонные линии никогда не были такими безопасными. Эммануэль задается вопросом, что сейчас делает Владимир. Если он один. Может ли он быть возбужден так же, как он? Может ли его рука быть там же, где рука Эммануэля. Может ли он представлять, что сейчас трогает не себя, а его. И их разделяют не десятки, сотни и тысячи километров, а два дыхания в унисон. Не пять или шесть метров, а мгновение. — Поговори на русском, — просит Эммануэль, ускоряясь. Кольцо пальцев быстро двигается по влаге слюны и предэякулята, играет с крайней плотью, нагнетая все напряжение тела в одной горячей точке. Его жарит. Пересаживаясь, чтобы принять позу поудобнее, он чувствует, как мокро и скользко под мышками, как капли пота сползают по шее и ключицам. Владимир говорит. Эммануэль понятия не имеет о чем. Он улавливает отдельные слова типа «da», «ty» или «vsegda». — Vsegda? — Эммануэль вспоминает это слово и переспрашивает, имитируя его акцент. — Постоянно? — Близко. Он жмурится так, что почти больно, даже уже не пытаясь скрыться. Пошлые звуки скользящей кожи, мокрое хлюпанье, дыхание со свистом. Живот скручивает от напряжения, и Эммануэль дрочит так, как будто у него есть запасной член. — Говори. — Еще? — Говори, — просит Эммануэль. Его язык дрожит между зубов, словно он хочет взять произношение сложного слова. — Не останавливайся. Не останавливайся. — Не останавливаться? — переспрашивает Владимир. — Я продолжу. Эммануэль понимает, что говорит. Понимает каждое слово и куда оно ведет. Он понимал с самого начала весь путь. Цену и последствие каждого действия. Его поводок прочен, но он будет пытаться искать путь для своей страны, шанс вернуть величие, шанс вернуть свободу и независимость. Это нелегкий путь, это путь жертвы и путь шута, но его стоит идти. Эммануэль понимает, что от него зависит, а что — вне его власти. Как, например, этот оргазм, заставляющий его втянуть живот и поднять бедра. Задрать подбородок, прижимаясь затылком к жесткому подлокотнику, и чувствовать, как все между ног воспаленно дергается, пульсирует и сжимается. Эммануэль тяжело дышит, хватая воздух ртом. Стекает вниз, пока не уймется колотящееся сердце. Перед открытыми глазами пляшут темные пятна, и даже когда они пропадают, где-то на периферии мелькают черные точки. Проходит минута или больше, прежде чем он понимает, что потерял телефон. Придерживая сползающие брюки, Эммануэль забирается обратно на диван и хватает мобильник, запавший между двумя подушками, вновь прижимая к уху. — Ты еще здесь? — спрашивает он, отирая мокрую руку платком с инициалами. Последний подарок последней встречи. Владимир дал его в машине, чтобы он вытер рот. Платок не понадобился, но он оставил его себе. Тишина в трубке. Эммануэль разочарованно поджимает губы и готов отложить ее в сторону. — Я всегда здесь. С души сваливается камень. Мелодия сыграна до конца. Эммануэль смотрит в потолок, удовлетворенно щурясь. — Всегда здесь для тебя. — Я надеюсь, что ты будешь здесь. Сейчас и потом. Надеюсь, что ты пойдешь навстречу. Надеюсь, что ты встанешь на правильную сторону. Надеюсь, что ты услышишь. Надеюсь, что мы перевернем этот мир. Каждый — свой. И каждый — по-своему. Будь между нами столы или баррикады. Всегда должно найтись место слову, пониманию и миру. Романтично? Ну, где-то же должна быть романтика. — До следующего звонка. — До следующего звонка, Владимир. Эммануэль еще некоторое время смотрит на экран телефона, на котором отображаются минуты их разговора. Очередного разговора. Однажды они увидятся лично, и километры сократятся до секунд. Он будет ждать. Следующего звонка. Следующей встречи. И надеяться на счастливый конец. Как всегда надеялся.