не убегай отсюда, не оставляй меня так;
Вечером Турин открывается усердному созерцателю с иной, совершенно неизведанной стороны: город, как причудливая коробка с шоколадными конфетами из самой элитной мастерской кондитерского дела, наполнен разнообразием вкусов, форм и внешнего богатства. Непреодолимое желание посетить этот живописный клочок земли непременно, достаточно закономерным образом возникает у каждого, кто хоть раз позволил себе прогуляться улочками сего итальянского местечка именно ночью, кто хоть однажды разрешил своему сердцу впустить вовнутрь отголоски животрепещущего восхищения бытием в прекрасные минуты столь желанных, но, увы, вместе с тем — столь редких откровений единения с окружающим миром в гармонии и умиротворении. Они сидят у фонтана Ангелов, тесно прижимаясь друг к другу, плечом к плечу. Рука Алессандро покоится на спине друга, в то время как сам Бланко, обхватив собственные, согнутые в коленях ноги, глядит завороженно в ночное, туринское небо, полное ярких-ярких лампочек-звёзд. Мамуду кажется, что глаза Риккардо, и без того всегда полные разного рода чувств, столь проникновенные и выразительные, именно сейчас преобразились ещё более в отблесках сияния космических тел. Младший едва не запрокидывает голову, внимательно вглядываясь в сумрачную мглу, будто бы пытаясь разглядеть что-то, будто жаждет понять, отчего людям летать не суждено, отчего нельзя жить без границ и рамок, без страха и боязни, — ведь так хочется, безмерно хочется, до боли в груди — хочется. Мамуд знает, что хочется. Ведь особо проницательным для этого слыть отнюдь не нужно — Фаббрикони зачастую носится всюду, как маленький ребёнок: прыгает, лазает по разным труднодоступным местам, восхищённо смеётся, будто бы вчера только на свет родился. В нём, как и в каждом юном существе, уживаются совершенная беспечность, невероятная, откровенно сказать, не всегда используемая по назначению, энергия и безмерное количество искреннего восхищения чем-бы то ни было. Бланко умеет восхищаться, да и жизнь саму он любит невыразимо: любит окунаться в воду с головой, ощущая себя будто-бы в параллельной реальности, станóвится необычайно радостен только лишь от самой обыкновенной велосипедной прогулки. У него глаза горят после записи нового трека, после очередной встречи с бесчисленным колличеством фанатов собственного творчества. Ему нравится — постоянно стремиться к чему-то, к какой-нибудь невидимой цели, к призрачному идеалу, которого никогда не достичь. Наверное, именно потому они с Мамудом в отношениях между собой, в своей песне, в своих чувствах ищут ту самую, невидимую цель. — У нас репетиция через час. — мягко прерывает обвалакивающую их доселе приятную тишину мужчина, аккуратно перемещая руку на затылок углублённого в собственные мысли юноши. Он едва ощутимо зарывает длинные пальцы в слегка вьющиеся волосы Фаббрикони, задумчиво перебирая обласканные итальянским солнцем пряди одну за другой. — Пора ехать обратно. Риккардо делает вдох полной грудью и обречённо закрывает глаза, прервав таким образом таинство игры в «гляделки» со вселенной, что ответно смотрела на него небесными звёздами, затем роняет голову на плечо Алессандро, ластясь несколько секунд, дабы удобнее расположиться рядом. — И снова — бесконечные интервью, одинаковые репетиции, сотни камер, перед которыми единственное, что я могу делать — это час от часу целовать тебя в щёку. Какая ирония. — с грустной полуусмешкой басит юноша, поднимая глаза, косясь в сторону всё ещё ласкающего его кудрявые волосы партнёра по выступлению. Его руки до сих пор находятся в кольце вокруг собственных колен. — Ох-о, какие откровения. А ты, Риккардо, чего-то иного ожидал от подобного мероприятия? Мы должны держать образ, должны следовать «инструкциям». Должны. Должны. И опять — это пресловутое "должны". Алессандро склоняет лицо ближе к беспардонно прожигающему его внимательным взглядом Бланко, голова которого всё так же покоится на плече мужчины. Их взоры встречаются сиюсекундно. Так близко. Мамуду на несколько мгновений кажется, что он видит в чёрных глазах юноши сотни ярких звёзд. Или, возможно, не кажется? — Я.. — Риккардо робеет, пытаясь не смущаться столь явно, но, после непродолжительной паузы, всё-таки отводит взгляд. И, даже в столь густых сумерках, Мамуду заметен румянец на щеках юноши, спасибо городским фонарям и подсветке вокруг лепечущего брызгами воды фонтана Ангелов. — Мы можем остаться ещё ненадолго? Здесь так.. по-настоящему? — Хорошо. Ладонь Мамуда снова опускается на плечо юноши, мягко обхватывая рельефную дельтовидную мышцу, которую так призывно обнажает открытая чёрная майка на теле Бланко. — Куртку надень, совсем продрог. — с нотками беспокойства в ровном голосе требует Алессандро, ощущая под пальцами дрожь молодого тела. — Nudo con i brividi-i.. — подхватывает тут же Риккардо, улыбаясь широко и чисто, так, как умеет лишь только он один. Улыбается уголками губ и сам Алессандро, не сдерживаясь, качает головой в ответ на дурачества юноши, прижимает мальчишку к себе ещё крепче, будто бы боясь отпустить; в страхе, что он исчезнет в темноте ночи, растворится, подобно миражу. Слишком свой. Слишком родной уже. Слишком нужный. Необходимый, как воздух. — Дурак. — беззлобно, всё ещё улыбаясь, бросает он, наблюдая заинтересованно, как Фаббрикони меняет положение, уберая голову с его плеча и садясь уже в позу привычную, опуская кончики пальцев ног в тёплую воду фонтанного бассейна. — А это разве не считается репетицией? — притворно интересуется Бланко, театрально сводя аккуратные брови к переносице в удивлённом выражении, впрочем, почти сразу же улыбаясь широко, лучезарно так. Алессандро на эту улыбку молиться готов, да простит его Господь и всё поднебесье. — Ты, Риккардо, просто невыносим. Руку мужчина не убирает — напротив, осуществляет приятные поглаживания ладонью, разгорячая кожу, заставляет младшего жмуриться от удовольствия, отчего тот слегка вздёргивает точеный подбородок, вновь едва ли запрокидывая голову к небу. Бланко играет с водой, барахтая прозрачную субстанцию изящными ступнями в неспешном ритме и Алессандро опять видит в каждом его, по-детски наивном, действии — неподдельное восхищение: мальчик довольно рано познал все прелести жизни, у него, к относительно небольшому возрасту, девятнадцати годам, было уже практически всё, к чему многие люди стремятся во весь свой земной век. Казалось бы: разве такого избалованного, на первый взгляд, парня удивишь чем либо? Ещё бы — вот он, этот избалованный парень, сидит и, подобно невинному дитю, выводит кончиками пальцев по воде причудливые узоры. Алессандро не может сдержать полноценной улыбки, наблюдая за действиями юноши. Такой он откровенный, чистый, настоящий, такой непосредственный, тепло излучающий, будто жаркое итальянское солнце — греет сердце одним лишь своим видом. Мужчина ныряет в водоворот собственных размышлений столь глубоко, что не замечает даже, как начинает весьма откровенно разглядывать профиль своего партнёра, отпечатывая в памяти каждую особенность прекрасного юношеского лица, в то время как сам Бланко всё ещё улыбчиво жмурится от размеренных поглаживаний его руки, слегка запрокинув голову. Красивый — до одури. По телу Мамуда пробегают мурашки. Озноб. — Что ты имел в виду, когда сказал, что здесь всё по-настоящему? — зачем-то спрашивает он. Бланко замирает в одночасье, затем неспешно поворачивает голову в сторону собеседника, вследствие чего их взгляды снова сливаются в чувственном порыве. Улыбка мигом соскальзывает с юного лица, оставляя после себя серьёзность зрелую, исконно взрослую. Мамуд сглатывает шумно — непривычно наблюдать столь многозначительные порывы в поведении вечно непосредственного Бланко, да ещё и в контексте подобной ситуации. Весьма неоднозначно. — Ты. Я. — младший зачем-то прислоняет указательный палец к груди мужчины, туда, где расположено сердце. — Мы можем быть кем угодно сейчас, можем делать, что хотим, как хотим, с кем хотим. Мы можем жить, понимаешь? — слегка склонивши корпус в сторону Алессандро, уже совсем теперь шепчет юноша, ощутимо сокращая расстояние между ними. Мужчина замирает. Кажется, не дышит даже. И снова — звёзды блестят в бездонных глазах напротив. — Понимаю. — Точно — понимаешь? — аккуратная бровь насмешливо взлетает вверх в вопросительном жесте. — Риккардо, я не идиот. — Тогда почему я до сих пор в полной мере не прочувствовал твоего понимания, Але? Что? Он не ослышался? Пару раз непонимающе хлопнув глазами, Мамуд не в силах был отвести взор от манящих очей, что сияли миллионами звёзд, беспощадно достигая лучами света самого сердца. Мужчина понимает, что это означает. Прекрасно понимает. Они сидят, застывши в подобной позе секунд на десять — так точно. А может — гораздо больше, кто знает? Журчание воды отдаётся в ушах приятной симфонией бытия человеческого, вселяя понимание нескончаемости круговорота жизни, красоты, чувств. Обретения настоящего. Того, ради чего вообще стоит жить. Фаббрикони глядит зачарованно, окидывает каждый сантиметр кожи на лице старшего, будто заколдованный, слегка приоткрыв уста, хаотично бегает взором от глаз до губ — и обратно, затем — снова: от глаз, к подбородку, к щекам, к губам — затем вновь — к глазам. Наконец, он робко, несмело помещает ладонь на покрытую двухдневной щетиной щеку Алессандро, после чего происходит то, что должно было произойти во всех даже случаях: Мамуд поддаётся вперёд первым, прикрасно на подсознательном уровне отдавая своему рассудку отчёт в том, что позволив себе преступить черту — назад, к прежним их отношениям, ни он, ни Риккардо уже не смогут вернуться. Но ни он, ни Риккардо возвращаться не намерены. Они будут дальше искать нечто недостижимое, высокое, вечное. Вместе.brividi
14 мая 2022 г. в 16:45