Последнее искушение

      Дин ничего так не хочет, как запихнуть своего гигантского младшего брата и их крошечного маленького пророка в машину и убраться к чёрту из Доджа, оставить как можно больше миль между подсветкой «Импалы» и этим жутким отелем с его пустыми коридорами, сердитым администратором и Метатроном, сидящим в комнате, полной книг, как большой волосатый паук, прячущийся в своей паутине.       Но Кевин всё ещё немного потрясён после того, как его чуть не убил Кроули, а затем в последний момент парень, утверждающий, что он писарь Божий, телепортировал через Соединённые Штаты, а Сэм выглядит так, будто упадёт в обморок, если муравей хотя бы подышит на него, и поэтому Дин мирится с тем, что останется здесь ещё на одну ночь, прежде чем отправиться в долгую поездку домой.       И умом он понимает, что принял правильное решение, знает, что сам был не в состоянии провести девять часов за рулём после того дня, который они только пережили, но это не значит, что он не хочет вернуться в бункер, или в дорогу, или вообще куда угодно, только бы не находиться здесь, потому что сейчас он едва ли может представить себе вещи хуже, чем застрять в этом мрачном, затхлом гостиничном номере со своим больным братом, который изо всех сил изображает чахоточную викторианскую героиню.       У Сэма снова лихорадка, из тех, что не сбить ни ибупрофеном, ни холодным компрессом, из тех, что пожирает его заживо, разъедает изнутри. Он слишком горячий, слишком холодный, слишком бледный, бредит и дрожит, резонируя с божественной энергией, которой подвергают его испытания, и Дин не уверен, сколько ещё сможет видеть его в таком состоянии.       Потому что Сэм, вполне возможно, умирает, и Дин ничего не может сделать, чтобы остановить это. Потому что Сэм умирает и просто. Никак. Не. Замолкает.       — Эй, помнишь, когда…       — Дин, помнишь?..       — Когда мы были маленькими…       Мозг Сэма продолжает выплёвывать обрывки древних воспоминаний, как неисправный мусоропровод, и ему как будто нужно, необходимо поделиться каждым из них с Дином, чтобы освободить место в мозгу для следующего, которое уже бурлит в запутанном, измученном разуме.       В историях, которые срываются с сухих, посиневших губ Сэма, нет ни связи, ни смысла. За нелепыми тривиальными анекдотами следуют шокирующие заявления, за которыми следуют истории, о которых Дин абсолютно ничего не помнит — это словно худший вид эмоциональных американских горок, и нет никакого способа сойти с аттракциона.       И вместо того, чтобы снять ботинки, отвернуться к стене и накрыть голову подушкой, чтобы наконец-то получить столь необходимый отдых, Дин сидит и слушает, потому что боится, что в тот момент, когда Сэм совсем перестанет говорить, он может заснуть и просто никогда больше не проснуться.       — Эй, — говорит Сэм из ванной, где ему едва удаётся удержать свой член и засунуть обратно в трусы, прежде чем приходится дотянуться до дверного косяка, цепляясь за дерево, чтобы продержаться в вертикальном положении, пока Дин не подходит, чтобы проводить его обратно к кровати.       — Эй, — повторяет Сэм, впиваясь слабыми пальцами в рукав Дина, — помнишь тот день, когда мы были на дороге в Аризоне, и папа отказался остановиться, и я обмочился в машине?       Он падает обратно на одеяло в тот момент, когда Дин укладывает его на край кровати, и сворачивается калачиком на боку, как он делал, когда был ребёнком, и Дин чувствует, как что-то внутри него трескается и широко раскрывается при виде этого.       — Папа был в такой ярости, — тихо, беззвучно смеётся Сэм. — Он съехал на обочину и заставил нас выйти из машины, и я подумал, что он оставит меня там. Посадит тебя на заднее сиденье и уедет без меня.       Дин проводит рукой по воспалённым глазам и вспоминает. Вспоминает, как помогал Сэму переодеться в чистые штаны на обочине дороги, запихивал мокрую одежду в полиэтиленовый пакет, пока папа сидел в машине, сжав руки в кулаки на руле, и Сэм — четырёх, может быть, пяти лет — выглядел встревоженным и униженным, повторяя «Прости, прости, Дин, прости» снова и снова. Вспоминает, как папа остановился на следующей заправке, чтобы купить скитллз и вяленую говядину — безмолвное извинение, помнит, как ел вяленое мясо в полном одиночестве, пока Сэм, свернувшись калачиком у двери на заднем сиденье машины, молча наблюдал за проплывающим мимо пейзажем. Помнит, как скармливал скиттлз Сэму той ночью, один за другим, в темноте номера мотеля, пока папа храпел на другой стороне комнаты.       — Он бы никогда не бросил тебя, Сэм, — говорит он, сидя на второй кровати, безвольно свесив руки между колен. — Мы бы не оставили тебя там просто так.       Сэм смотрит на него остекленевшими глазами и произносит:       — Иногда я думаю, что ему стоило бы. — И Дин забывает, как дышать.       — Помнишь, — говорит Сэм позже, и Дин внутренне морщится, готовясь к следующей жестокой атаке на избитый, кровоточащий комок, которым является его сердце.       Он слушал, как Сэм рассказывал об уродливо-милой соседской кошке в мотеле Вайоминга, которая всё время пробиралась в их комнату и заставляла Дина чихать. Он слушал историю о том, как Сэм, бездушный, однажды вспорол брюхо мёртвого оборотня и голыми руками рылся в кишках, чтобы достать ключ, который человек проглотил перед смертью, и как их дед вышел из комнаты, чтобы проблеваться за хижиной, и некоторое время после этого смотрел на Сэма совсем по-другому. Он слушал, как Сэм признавался, как иногда в клетке Люцифер притворялся, что занимается с ним сладкой любовью между раундами пыток, и как эта фальшивая, ядовитая нежность была хуже, чем когда ему вырывали язык раскалёнными плоскогубцами, и Дину пришлось встать и постоять у двери, повернувшись на минуту спиной, чтобы его самого не вырвало.       Теперь он сидит на корточках на матрасе, уговаривая Сэма пососать кубик льда, который он достал из автомата в коридоре. В глубине сознания он слышит голос Сэма, перечисляющего проблемы, связанные с санитарными нормами и качеством воды, но заглушает их, говоря себе, что начнёт беспокоиться о кишечной палочке, как только брату больше не будет угрожать смерть от обезвоживания.       Сэм ублажает его, позволяя Дину чуть приоткрыть ему рот, его язык нерешительно облизывает кубик льда и кончики пальцев Дина, но мгновение спустя он отворачивается, и его губы вялые и скользкие; единственная капля воды стекает по подбородку.       — Сообщение, которое ты оставил мне, до… до того, как я убил Лилит, помнишь? — хрипит он, и Дин бросает тающий кубик льда обратно в пластиковый стаканчик и закрывает глаза. Потому что да, о да, он помнит, но он отдал бы всё за то, чтобы не думать об этом, он не хочет возвращаться в те дни, когда до смерти боялся потерять Сэма из-за самой порочной из зависимостей, сходя с ума от беспокойства и душевной боли, наблюдая, как Сэма медленно размалывает между колёсами небесных амбиций и адских планов.       — Мы говорили об этом, — ворчливо говорит он, вытирая холодные влажные пальцы о джинсы. — Я говорил тебе, что это был не я. — И вот оно, прямо здесь, ещё одна вещь, о которой он ненавидит думать: осознание того, что его брат годами верил, что Дин отказался от него, что Дин назвал его монстром, уродом. И Дин не знал и узнал только тогда, когда Сэм не спал уже столько, что это стало опасным, и бредил, пересказывая то, что походило на старый спор с галлюцинацией грёбаного Люцифера, в номере мотеля где-то в четыре утра, пока Дин чувствовал, как земля под ногами рушится, словно провал, с каждым словом, сказанным братом.       — Да, но Дин… — тихо начинает Сэм, и нет, нет, Дин не может снова вынести это — сомнение в глазах Сэма, смущённое подозрение, неуверенность, не сейчас.       — Это был не я, Сэм, — выпаливает он, впивается ногтями в бёдра сквозь ткань брюк, и Сэм тянется к нему, бесцельно касается — ладонь на предплечье Дина, на его бедре, колене, — пока рука не соскальзывает с ноги Дина и не падает обратно на покрывало.       — Я не знал, Дин, — тихо говорит он, — я не знал и, когда услышал твоё сообщение, подумал. Я подумал, может быть, ты наконец-то увидел это, знаешь, может быть, Захария показал тебе…       — Показал мне что? — грубо спрашивает Дин, чувствуя себя потерянным, но Сэм, кажется, не слышит его, продолжает, как будто Дин вообще ничего не говорил.       — И я подумал, — произносит он, — я подумал, что, может быть, если бы папа оставил меня там, в Аризоне, ты никогда бы не узнал, что я чувствовал. Если бы я никогда больше тебя не увидел, я бы никогда… Понимаешь? Я бы никогда…       — О чём ты говоришь, — беспомощно говорит Дин, убирает слипшиеся от пота волосы с пылающего лба Сэма дрожащими пальцами — глупый, бессмысленный жест, — и, кажется, может заплакать, когда Сэм подаётся головой в сторону прикосновения, пряча лицо в изгибе ладони Дина.       — …шины, помнишь? — говорит Сэм, прижимаясь к руке Дина, и Дин резко выпрямляется, чувствуя, как сердце проваливается в живот, когда понимает, что, должно быть, в какой-то момент задремал. Его пальцы онемели под давлением скулы Сэма, кожа Сэма горячая и влажная на его ладони. Он чувствует себя дезориентированным, не знает, как долго спал — пять минут, час, — а Сэм всё ещё говорит и, возможно, говорил всё это время.       Он кладёт другую руку на плечо Сэма, пытается перевернуть его, чтобы освободить ладонь, и чувствует, как рубашка Сэма прилипает к его телу, липкая, мокрая от пота.       — Господи, — клянётся он, — давай, мы должны вытащить тебя из этого дерьма.       Сэм моргает на него затуманенными глазами и не сопротивляется, не помогает, просто позволяет Дину передвигать его, как тряпичную куклу, гигантскую двухсотфунтовую тряпичную куклу, и Дин расстёгивает рубашку брата, заглушает бред Сэма об узорах плитки в ванной бункера, вместо этого вспоминая, как делал это раньше: с двухлетним Сэмом, каждый раз, когда тот проливал на себя молоко. С шестилетним Сэмом, в пятнах ржавчины и машинной смазке после игры между старыми машинами во дворе Бобби. Пятнадцатилетним Сэмом, без сознания и в ядовитой грязи после их встречи со странным болотным существом в Луизиане. Двадцатитрёхлетним Сэмом — боже — холодным и окоченевшим, со спиной, покрытой липким слоем грязи и крови. Сэмом…       Дин трясёт головой, смаргивает слёзы с глаз, поднимает руки Сэма одну за другой, чтобы снять фланель с его плеч, затем снимает джинсы, с болью замечая, как легко они соскальзывают с бёдер брата, когда он расстёгивает ремень.       — Помнишь, — начинает Сэм, когда Дин натягивает простыни на его длинные, тощие, дрожащие ноги длиной в милю, — помнишь, когда школьный психолог задержал меня после уроков в средней школе? Той осенью мы были в Мичигане.       — Да, — говорит Дин, встаёт, чтобы положить одежду Сэма на вторую кровать, затем возвращается, чтобы сесть на матрас рядом с братом, потому что голос Сэма становится слабее, и Дин, возможно, не хочет слышать и половину того, что говорит Сэм, но не слышать его было бы хуже.       — Да, она продержала тебя там два часа, — говорит он, проводя пальцами по волосам. — Я ждал тебя на стоянке, и дворник продолжал пялиться на меня. Ты… эх. — Он зажмуривает глаза, пытаясь вспомнить больше деталей. Дин терял терпение, готовый отчитать Сэма за задержку, допросить его о том, что произошло, но когда Сэм в конце концов вышел из здания, подтянув плечи к ушам, то выглядел таким замкнутым, таким закрытым, что Дин купился на слабое оправдание Сэма о том, как какие-то дети толкнули его во дворе (как будто Сэм не смог бы убить высокомерных хулиганов средней школы голыми руками), потому что его поразил внезапный, иррациональный страх, что если он будет слишком сильно давить на него, Сэм может исчезнуть в ничто, рассыпаться и разлететься в его руках.       Теперь, здесь, Сэм такой бледный, такой прозрачный, что снова выглядит так, словно находится на грани исчезновения, когда смотрит на Дина из-под полуприкрытых век, и уголок его рта подёргивается в хрупкой, искривлённой, странной маленькой улыбке.       — Она спросила меня, прикасался ли ты ко мне, — говорит он, и Дин пялится, думает, что он, должно быть, неправильно понял, думает, что Сэм, должно быть, неправильно выразился, потому что это невозможно…       — Неподобающе, — добавляет Сэм, словно цитируя чьи-то слова по памяти, и Дин рассматривает возможность запереться в ванной, испытывает искушение выйти за дверь и сесть в машину, потому что этого не может быть, они не могут вести этот разговор, не сейчас, не после стольких лет.       Но уйти — это не вариант, поэтому он не двигается, не моргает, не дышит, а Сэм всё ещё улыбается этой странной, искажённой маленькой улыбкой.       — Учитель физкультуры сообщил о синяках, — говорит он, и его голос теперь едва громче шёпота, но в тоне странная интонация, как будто Сэм находит эту историю слегка забавной каким-то странным, ужасающим способом. — И люди видели, как ты забирал меня после школы, говорили, что ты выглядел… — Он фыркает, скорее прерывисто выдыхает, чем усмехается. — Контролирующим. И… она хотела убедиться, что я в безопасности.       Дина тошнит.       «Почему ты мне не сказал?» — хочет спросить он, хотя не уверен, что бы сделал, если бы Сэм рассказал об этом, но Сэм уже снова говорит, не обращая внимания на то, что Дин задыхается под лавиной вины десятилетней давности.       — Она спросила, не используют ли меня в своих интересах, — тихо произносит он. — Знаешь, что я ей сказал? Я сказал: «Нет, но хочу, чтобы это было так».       — Что? — бесцветно спрашивает Дин, чувствует, как комната вокруг него накреняется, думает «Господи, Сэмми», а Сэм продолжает говорить.       — Тогда она отпустила меня, — тихо произносит он. — Она не знала, что сказать. Я думаю, что напугал её. Забавно, правда?       — Сэм… — выдыхает Дин, не зная, как продолжить, и Сэм протягивает руку, обхватывает пальцами челюсть Дина, проводит большим пальцем по скуле Дина, касаясь легко.       — Не волнуйся, Дин, — шепчет он, как будто делится секретом, — всё будет хорошо. Я же говорил тебе, испытания… — Он с трудом сглатывает, его рука соскальзывает с лица Дина, падает обратно на простыни.       — Испытания выжгут всё это из меня. Или убьют меня, и тебе в любом случае больше не придётся об этом беспокоиться.       — Господи, заткнись на хуй, Сэм, о чём ты говоришь… — Дин скрипит зубами, почти всхлипывает, а затем резко затихает, потому что Сэм перестал говорить.       Сэм наконец замолкает, но первоначальное, мгновенное облегчение от блаженной тишины немедленно сменяется бездонным, глубоким ужасом, потому что, когда Дин смотрит на него в слабом свете прикроватной лампы, Сэм выглядит мёртвым.       Дин бросается к нему с колотящимся в горле сердцем, нависает над лицом Сэма, молится нет, нет, нет, и наконец ему кажется, что он чувствует намёк на выдох, пробегающий по его коже, но он не может быть уверен и не знает, что ещё делать, и поэтому он…       Прижимается поцелуем к губам Сэма, осторожно, отчаянно, как будто Сэм — Спящая красавица, Белоснежка, Джульетта, как будто одного поцелуя может быть достаточно, чтобы вернуть его. Он задерживается дольше, чем хотел, замечает прикосновение губ Сэма к своим губам, кожу Сэма, потрескавшуюся и горячую, как в лихорадке. А потом чувствует это — мягкое дуновение воздуха, смешивающееся с его дыханием, губы Сэма поддаются давлению, и внезапно он обнаруживает, что не может остановиться, покрывает лицо Сэма лёгкими, мимолётными поцелуями — целует его влажный лоб, скулы, ресницы, раковину уха, изгиб горла, зарывается лицом в шею Сэма, носом в его волосы — и Сэм, едва осознавая, перекатывается к нему, прижимается со всей силой новорождённого котёнка, и Дин опускается на матрас, прижимается к телу брата и снова целует его.       И это неправильно, это неправильно, он не должен этого делать, не тогда, когда Сэм бредит и такой тихий и такой слабый, но он не знает, как остановиться теперь, когда начал, и всё, о чём он может думать, — это что если Сэм переживёт эти испытания, то Дин всё сделает правильно, сделает всё правильно, уложит его на чистые простыни и разденет, и поцелует, вылижет, укусит каждый дюйм его тела, трахнет так старательно, так глубоко, что Сэм не будет знать, где заканчивается он и где начинается Дин, так глубоко, чтобы Сэм почувствовал, что Дин заявил права на пространство внутри его тела и никогда, никогда не уйдёт.       Они обречены, думает он, целуя ключицу Сэма, его кадык, точку пульса на шее. Они обречены, потому что, даже если Сэм прав, даже если испытания смогут очистить его от каждой мечты, каждой потребности, каждой нечистой мысли, всё равно останется Дин и втянет Сэма обратно, утащит Сэма за собой, потому что они такие, какие есть: душа, разум, сердце Сэма принадлежали Дину всё это время, и теперь, когда Дин заглянул в разум Сэма, теперь, когда он знает, что Сэм хочет этого, он не будет колебаться, не успокоится, пока не заберёт себе каждую клеточку тела Сэма.