солнечные поцелуи

феликс совсем расстраивается, трёт лимонным соком свои расцарапанные щёки до красноты. — эй, — тихо зовёт его хёнджин, но в его сторону вовсе не смотрят, — ну, прекрати, тебе же больно. — они уродливые, хён, кому я вообще такой понравлюсь-то? — младший хнычет, а голос его срывается фальцетом. — ликси, — хван мягко обхватывает чужие тонкие запястья, малюсенькие ладошки поглаживая, отнимает их от лица; из феликсовых глаз прямо по ранам текут солёные реки, ещё сильнее травмируя кожу, и от боли феликс ещё пуще ревёт, — у тебя всё личико веснушками усыпано. ты же будто солнышком зацелован, ты самой яркой звездой благословлён. феликс наконец поднимает голову на хёнджина, смотрит на него, старается слёзы сдержать, потому что из-за них всё размыливается; глаза в глаза смотрит. — феликс, ты же вообще самый-самый, яркий-преяркий; и солнце внутри тебя, по-моему, большое-пребольшое. ты всем своё тепло, всю свою любовь и нежность раздариваешь, а взамен даже и не думаешь ничего просить. и любят тебя все безмерно таким, какой ты есть. тут хёнджин не сдерживает собственную улыбку, она режет обветренные губы, а во рту чувствуется кровь и клубничное молоко из пачки с розовой коровой на картонке, — в тебя же не влюбиться невозможно. я вот не удержался. от признания только-только успокоившийся феликс начинает снова плакать, выдавая себя громкими всхлипами. хёнджин успокоить словами не пытается даже, потому что сделает лишь хуже. только гладит крохотного солнечного котёнка под боком, иногда проводя по пшеничным волосам, стирает пальцами с разодранных щёк горячую морскую воду, потому что от неё ужасно щиплет. — я бы хотел каждое твоё пятнышко расцеловать три тысячи раз; все твои веснушки пересчитать поцелуями, и твои замечательные губы зацеловать так, чтоб покраснели и саднили потом, но чтобы не слишком долго. ты мне чертовски нравишься, солнышко, очень давно уже. и я люблю тебя, феликс ли, последние четыре года, кажется. младшего трясти начинает хуже, чем до этого, он крепче цепляется за складки худи, которое даже хвану не принадлежит изначально (передалось по наследству сначала от чана к минхо за один сигаретный блок и стакан кофе на вынос, а потом от минхо хёнджину — в обмен на несколько кривых звёзд из цветной бумаги, пропитанной блёстками, и пачку бананового (там вместо коровы в розовых пятнах действительно были нарисованы фрукты) молока из школьного автомата). в ответ феликсову спину поглаживают ещё активнее, чем раньше (наверное, потому что передалось через ткань что-то необъяснимое кошачье ли старшего; после худи, скорее всего, достанется в наследство ему, феликсу, и он пропитает её своими слезами (уже начал); только вот что он подарит вместо него?). истерика выматывает, и феликс сквозь гул в ушах слышит не ожидаемое «ты можешь не отвечать сейчас» или «тебе не обязательно любить меня в ответ», от которых на душе тут же бы стало мерзко, будто пенопластом по стеклу. феликс слышит аккуратно-нежное хёнджиново «хочешь, отдам это худи за один солнечный поцелуй?».