***
Придерживая китару, Вьюрок опять залез на стол в темном углу, как на сцену. На толстой и потемневшей столешнице уже красовались светлые отметины от подбитых железом каблуков. — По просьбе маэстро Лютика… снова пою о трагичной истории любви! Автор потерян, язык потерян, а что я понял из слов, то и слепил на всеобщем как мог. Финал истории можно додумывать вечно на любой вкус. Бард ослабил колок и опустил самую толстую струну еще ниже на полтона. Подергал пальцем, проверяя высоту с помощью соседней струны. Теплый звук разлился в воздухе. Удовлетворенно кивнул головой и после паузы заиграл вступление. Большой палец цеплял толстые струны, порой они сухо пощелкивали по грифу, кисть подергивалась, направляя удары ногтей по деке рядом с круглым вырезом. Голос, опущенный в грудь, выводил сквозь сомкнутые зубы низкий мотивчик под россыпь скачущих вверх и вниз нот. Нарочито громкий вздох и… — В проклятой памяти былое живет, И днем, и ночью я все так же вижу только ее. Как ни силюсь заглушить в душе немую печаль, передо мною ее образ, чистый как хрусталь. В борьбе неравной выбиваюсь из сил, И душит ненависть к созданью, что так сильно любил. И с каждым новым вдохом мне становится больней, Любая мелочь отзывается во мне воспоминанием о ней. [2] Страдальчески нахмурены черные брови. Взгляд ушел вдаль, в пустоту, поверх голов посетителей таверны. Медленное раскачивание корпусом, будто шатает от изнурения… Голос вел вкрадчиво-тихие слова, нанизанные в длинную цепь, словно ряд жемчуга на шее девушки. Слова текли, вдох сделать некогда, но... все же наступали легкие паузы, и делался глоток воздуха нарочитым движением груди да запрокидыванием головы. Казалось, спокойный и печальный рассказ о любви, но таилась в музыке какая-то тревога и беспокойство... На последних строках голос креп, разносился громче и громче. И прорвался, пролился болезненно громко и высоко: — Mein Engel aus Kristall Zersprang in hunderttausend Scherben Und schnitt tief in mein Herz! Mein Engel aus Kristall, Der Hass verdüsterte die Sonne und die Welt wurde schwarz. Sie zerbrach an unser beider Sündenfall. Mein Engel aus Kristall. [3] Удивительно, как четко и быстро выговаривались большие группы согласных, которые на слух и не разобрать толком. Лютик мысленно пытался подпевать, но едва не сломал язык, да и слова в его голове превращались в обрывистый пунктир гласных. Вибрирующие, гортанные звуки, шипение, фырканье, вздохи, щелчки языком… И при этом неожиданно певуче ложились сложные слова. Баллада словно сковала слушателей цепями. Мелодия ускорилась, толстые, басовые, струны пульсировали. Пальцы чеканили по деке, неумолимо и размеренно. Голос то озлобленно и низко выплевывал непонятные слова, то срывался на высокие надрывные стоны в припеве. Так упоенно и уверенно пел на незнакомом и сложном языке, будто на родном. Сколько же времени потратил, чтобы язык в узел не завязался? Да были ли слова непонятны? Музыка и выражение лица говорили сами за себя. Боль утраты. Быть может, чья-то вина. Но чья? Возлюбленной или поющего мужчины? Или обоих, ведь в любви два участника? А может, это горестные стоны и крики самобичевания? Проклятая память, в которой навсегда отпечаталось то, что уже никак не вернуть. Но почему любовь превратилась в ненависть? Предательство, измена, ложь? И чем закончится история? Не может у нее быть счастливого конца, лишь смерть способна прервать мучения… Лютик едва дышал, словно боялся спугнуть барда в черном. Почти не моргал, словно не желал упустить ни мгновения зрелища. Гипнотическое мерцание из полумрака под скудными огоньками светильничков поодаль. Словно ворох живых искр, сотканных в силуэт человека. Яркие заклепки среди матового мерцания черных кожаных штанов, переливы золотой вышивки длинного черного шарфа на поясе, пятна света на лакированной деке… Мышцы сковало напряжением, ритм зачаровывал, стучал в такт сердцу... или сердце в такт ему? Вьюрок снова раскрыл перед ним недооцененную магию ритмов. Да с таким сильным голосом он бы… Что произойдет, если он все же бросит развлекаться несерьезными попевочками, ловя обожание необразованных кметов и ремесленников? Что произойдет, если возьмется за лютню и придет в круги аристократии, на закрытые вечера? Ревность и боль, сродни тем, о чем пелось в балладе. Лютик устыдился, но дурные чувства быстро ушли куда-то далеко, оттесненные громким, напористым и высоким до звона в ушах голосом. «Хочу так же, как и… Хочу эту магию… Хочу музыку…» Но не может он. Точнее, он, опытный маэстро, тоже сможет. Даром, что ли, практиковался, кропотливо подбирая по памяти услышанные песни, пока никого рядом не было? Бился над рядами аккордов, ведь иной строй лютни и сдвоенные «мягкие» струны плохо позволяли такие трюки, которые Вьюрок вытворял со своими тугими, проволочными и одиночными струнами. Упрямо покорял сложный «ломаный» ритм, который все время чередовался с сильных долей на слабые и обратно, ругался хуже краснолюда, когда путался и сбивался. Но… Нельзя. Сковавшие руки правила, страх испортить репутацию. Но как же хочется так упоенно отдаваться во власть музы вопреки правилам и властно прогибать под свои порывы инструмент. Словно верные любовники, связанные клятвой, Вьюрок и его китара. Может, людям и нравится, что он поет, но у Лютика круг повыше. Там не поймут такой варварски громкой музыки… — Sie war alles, was mir je wichtig war im Leben, Nur für sie hätt ich mein Leben hingegeben. Schemenhaft ist sie bis heute bei mir Gib mir Kraft mich zu befreien von ihr. Mein Engel aus Kristall, Sie pflückte mir die hellsten Sterne Bis sie daran zerbarst. Mein Engel aus Kristall, Verrat mir Gott, warum du mir nicht diese Qualen ersparst? Bringt jeder seinen eig'nen Engel zu Fall? Mein Engel aus Kristall... Mein Engel aus Kristall... Mein Engel aus Kristall... Вьюрок, не ограниченный правилами, совсем не стесняясь, пел во все горло, небрежно выплевывая слоги, резкие, наточенные до незримой остроты. Последняя гласная долго разливалась в воздухе, пронзая уши своей высотой и громкостью, заставляя болезненно скривиться, словно в страдающее сердце наконец-то вонзился клинок, прерывая муки. В таверне повисла тишина. Потом, рядом с Лютиком, раздались глухие и неторопливые хлопки. Он повернулся — это вставал из-за стола Регис, аплодируя. И вслед за ним таверна разорвалась криками и свистом. Вьюрок с улыбкой раскланивался и отирал лицо рукавом. Лютик тоже величественно-аристократично поаплодировал, но о чем-то раздумывал, наблюдая, как Регис осторожно пробрался сквозь толпу к столу-сцене. Достал кошель и протянул монеты барду. Сквозь громкие голоса донеслись обрывки слов: Регис, кажется, просил еще спеть. Вьюрок ненадолго задумался, смотря в потолок, а потом кивнул. Позволив людям самим успокоиться (да и насладиться овациями хотелось, чего уж там…), бард было заговорил, представляя следующую песню, но… — А почему вы молчите, маэстро Лютик? Неужели вы одобряете… это?! — Все повернулись к мужчине, который до этого скромно сидел в углу и долго слушал. — Как вы можете рукоплескать? Это… Это невообразимая пошлость! Это утверждаю я, Адриен де Руло, более известный как Ле Папильон, и готов ответить за свои слова! Лютик закатил глаза. Он был наслышан об одном из лучших бардов Туссента и, ко всему прочему, своем почитателе, подражателе и, быть может, даже завистнике. Потому как объяснить обвинительные выпады одновременно и на него самого, Лютика, можно лишь завистью, а не обожанием. А тот не успокаивался и продолжал: — Мало того, что играть не умеешь, постоянно спотыкаешься в ритме… что это за вульгарные акценты на слабых долях?! Что за ритм вразвалочку, будто из стороны в сторону шатает пьяного? Ритм держать надо, а не скакать туда-сюда по настроению. Где мелодия и гармония, я спрашиваю? Сколько неразрешенных диссонансов! Никакой культуры звука! Где сложное переплетение голосов? Где отклонения в другие тональности? Ты что, не знаешь, как строится канцона или мадригал? Что за безобразное упрощение до примитивов и пренебрежение традициями?! Нет здесь никакой мелодии! А голос… Что с голосом творится? Лютик вздохнул. Чего греха таить, он тоже так думал. И порой продолжает так думать. Не в таких грубых формулировках, но суть та же. Но с важной оговоркой. «Балбес. Эта музыка чересчур сложна для восприятия, потому что обладает слишком сложной структурой и быстрым ритмом. Именно тем, что твой мозг не в силах постичь. То, что ты говоришь — лишь поверхностная шелуха, которую способен считать каждый первый. Для обычного слушателя важно настроение и эмоции. Но счисть ее, загляни вглубь, сосредоточься, прислушайся. Конечно, это не канцона и не мадригал. Чего ты ожидал? Это что-то совсем другое, хоть и основанное на схожих принципах многоголосия. Критиковать грушу за то, что она не круглая, как яблоко…» — Зажатый голос. Да ты, к тому же, совершенно не умеешь им владеть! Высокие ноты невозможно спеть тихо, как и низкие — громко. Правильно и красиво спеть высокую ноту нужно уметь. Они должны быть выразительными! Должны украшать! А здесь твой голос постоянно срывается в крик, иначе это и не назовешь. Приличные люди и культурные музыканты так не делают, — насыщенный и громкий голос возмущенно чеканил слова. — Если не умеешь — не берись за высокие ноты, сгладь, построй для себя мелодию в том регистре, который удобен! И как ты себя подаешь? Что за дешевое актерство и кривляние? Стой ровно, торжественно, величественно! А лирика? Что с лирикой? Я не буду говорить о построении строф, ибо ты не поймешь меня. Но о чем ты поешь? Как смеешь ты петь о любви, искажая и извращая ее? Что ни послушаешь — везде у тебя смерть, потери, ненависть, боль, страх! И музыка под стать… простите, что приходится называть это музыкой… Музыка сия есть плод дурновкусия! Вульгарная, пошлая! Взял ты ритмы простонародные танцевальные, но как их используешь? Ты не веселишь! Ты даже ритмы извратил! Из веселого все стало мрачным, диким, агрессивным… Ты не бард. Ведь нельзя назвать то, что ты играешь, искусством, потому что музыка твоя предназначена лишь для непроизвольных движений в такт, простого топанья ногой, а не для сосредоточенного, вдумчивого слушания! — мужчина начал выдыхаться, видя, что Вьюрок молча слушает, положив расслабленные руки на корпус инструмента. Полное спокойствие, пальцы почти не шевелились, не сжимались гневно. И потому Ле Папильон, входя в раж, старался все больнее и больнее уколоть его. — Да почему вы молчите, маэстро Лютик?! — Кхм, не могу вставить слово. Спасибо, что разрешили, — колко ответил Лютик, ибо не мог стерпеть выпады в свой адрес, в отличие от Вьюрка, которому все было по барабану. К тому же сейчас нужно было быть очень осторожным в словах… — Все-таки я бы не был настолько бестактен в своих оценках. Да и свое мнение я уже озвучил где-то год назад. Не люблю повторяться. Если же судить эту музыку на соответствие традициям, если эта музыка была бы заявлена на нечто подобное… Вот тогда имело бы смысл говорить о гармонии и мелодии. Но не сейчас. К тому же акцент на слабые доли интересен… Минуточку, — маэстро потянулся к своей эльфийской лютне и уложил ее на бедро. Лютик импровизировал, на ходу придумывая мелодию для примера. Простенькая, незатейливая гармония, без переходов в другие тональности. Но была в ней какая-то магия… Проникновенная мелодия заставила затаить дыхание. От звуков поющей лютни сразу навернулись слезы. Все как обычно, но… вдруг в какой-то момент... что-то изменилось. Мелодия стала как-то выразительнее, нежнее, напевнее, хоть по-прежнему ритм на слух был «таким, как правильно», сильная, слабая, сильная, слабая... Что же менялось, что? Неуловимые, мелкие штрихи… Легкая, нежная, коротенькая нота прицепилась перед мелодией, вытаскивая мелодию из клеток тактовых черт. А здесь — длинная нота после короткой, а не наоборот. Потом встретилась пауза, нарушая равномерную связку привычных повторяющихся нот. [4] Вьюрок удивленно вскинул бровь, улыбнулся и тихонько подыграл, ловя мелодию и выводя ее часть на теплое, бархатное звучание своих толстых витых струн из варварской проволоки. Получилось то прекрасное, душещипательное многоголосие. Один голос подхватывал другой, сплетался в единый узор, дополняя друг друга. И удивительно то, что отчетливо слышные сочетания «короткая и длинная» в одной из мелодий, той, что пониже, исполняемой на китаре, тот самый перевод акцента на слабую долю, гармонично вплетался в другую, повыше, которая игралась на лютне. Лютик снова заиграл негромкий перебор и величественно по всем правилам закончил квартой, одним из совершенных консонансов. Вьюрок, запоздав на мгновение, быстро приложил палец поперек струн, не прижимая их к грифу, и медленно провел по ним, будто извлекая арпеджио, но вместо этого разлились какие-то необычные, светлые, высокие звуки, будто кто-то легонько стукнул по хрустальным бокалам. И было что-то в этом от тонкого, вибрирующего пения лютни… [5] — Так это ведь совсем другое! — начал было Ле Папильон, но Лютик его перебил: — Хочу лишь сказать, что сложно требовать от шелкового платья быть теплым зимой, а меховой накидке — подходящей для летней жары. Однако и то, и то — одежда. Вопрос лишь в том… как назвать человека, который надевает ее не в сезон и ожидает, что ему будет тепло или прохладно, а потом обвиняет одежду? Все же я думаю, что, если вдруг Вьюрок захочет войти в ряды лютнистов, он будет очень усердным учеником, а я, в принципе, с радостью дам ему несколько уроков, хоть и не считаю их необходимыми… — Лютик с улыбкой кивнул в сторону барда в черном. — Но что-то мне подсказывает, что таких резких перемен не произойдет. Чтобы овладеть лютней и прославиться уже с другим инструментом и другими песнями, уйдет слишком много времени. В конце концов, никаких запретов нет. Творчество свободно от оков! А найдет ли музыка своего слушателя, это вопрос не к творцу, а к публике. Странствующие барды очень зависят от публики, видишь ли. Я не могу осуждать того, кто хочет понравиться и заработать. — Так в этом и проблема, неужели не видите?! Если ЭТО вызывает такое одобрение… куда катится мир? Искусство перестает быть искусством, его обращают в деньги! А вина ведь на таких творцах! Они приучают публику, искажают вкус… — Погодите, погодите, — прервал их Вьюрок. — Я правильно понимаю, что вы хотите сказать, что мои творения не могут считаться искусством, потому что в них много недостатков, которые вы любезно перечислили? Особенно ваши слова про… м-м-м… Предназначена для непроизвольных движений в такт, не требующих каких-либо сложных умственных усилий для оценки многоголосия, последовательностей консонансов и диссонансов, аккордов и всего прочего. — Именно это! — Выходит, если публике вот эта ужасная и неправильная музыка очень нравится, значит, публика… неспособна на сложные умственные усилия? Не может различить шедевр и вульгарную безвкусицу? Кхм, у меня бы язык не поднялся так оскорбить своих слушателей. Ле Папильон замер. В таверне грохнуло — это раздался смех, крики, стуки ложек по столам и обуви по полу. — Знаете, господа барды, если вам приспичило, идите рассуждать о музыке куда-нибудь в другое место, — заговорил хозяин, когда поутихло. — Мы люди простые, в ваших словечках ничегошеньки не понимаем, да и неинтересно нам. Вы пойте, а не болтайте. А от себя скажу, что если рыцарь затребует похлебку из раков, я не стану ему навязывать запеченного фазана с яблоками в меду и убеждать, что, дескать, это лучше, вкуснее и что благородному рыцарю подобает есть благородную пищу. Так-то моих вульгарных, простолюдных вареных раков с укропом уминают за обе щеки как титулованные рыцари, так и обычные горожане. — Все-все, мы уже молчим, — Лютик витиевато-шутливо поклонился хозяину. — А принеси-ка нам чего-нибудь вкусненького! Давай, пой дальше, Вьюрок. Тебя, кажется, попросили исполнить что-нибудь еще. Не будем тебя перебивать и отнимать внимание досточтимой публики. Это невежливо. Вьюрок хмыкнул и перебрал струны, привлекая внимание. Ле Папильон вылетел из таверны как ошпаренный, крикнув напоследок «не могу это слушать!» А Вьюрок издал голосом на пробу несколько звуков, приноравливаясь к низко звучащей партии, несколько непривычной для него. Вступление потекло рекой, громкое, тягучее, неторопливое, насыщенной чуть ли не до темноты. Зловеще-мрачноватое. Бард мерно покачивался, припадая на одну ногу, когда поток музыкальной реки разбился на пороги ритмов. И низко запел, снова выдавая сложнопроизносимые сочетания звуков на том забытом языке, раскопанном в библиотеке. Лютик мельком отметил по положению челюсти, что ему приходится искусственно занижать голос. Неторопливая мелодия будто укачивала, увлекала в течение какой-нибудь реки. И ритм, покачивание в такт… будто медленное биение сердца. Будто таилось в музыке что-то сокровенное, постыдное, что не откроешь чужим. Будто слушатели подкрались к закрытой двери и подсматривали в щелочку. Ощущение тайны, интимности момента, передалось через музыку и низкий, бархатный голос. Лютик потянулся к тарелке с лепешками и увидел, как Регис неожиданно некультурно для своего изысканного образа интеллектуала растянулся на скамье, вытягивая ноги под стол и едва ли сползая под него. Чуть ли не полулежал. А еще возмутительно оперся локтем на стол и уложил голову на ладонь, словно было тяжело ее держать. Губы широко растянулись в улыбке, благо хоть не открывали острые зубы, а веки трепетали и опускались. «Неужели он понимает, о чем поется?» — вдруг осенило Лютика, и рука замерла, так и не взяв хлеб. Тот забытый язык из библиотечных книг… оказался его родным? А иначе стал бы он так почтительно аплодировать и платить чеканной монетой? Припев упоенно повторялся: — Rot wie die Liebe, rot wie ein Rubin Ich verlier die Fassung, es zieht mich zu dir hin. Rot wie die Liebe, rot wie ein Rubin Ich verlier die Fassung, weil ich so sinnlich bin… [6]***
— Регис… — вдруг задумчиво протянул Лютик, когда они вышли из таверны и отправились дальше по своим делам. — Скажи, а ты ничего странного не заметил в Вьюрке? Ну, своим внима-а-ательнейшим взглядом и острейшим вампирским чутьем? — Ты говоришь о чем-то конкретном? — Я внезапно понял, что вы многим похожи. Слишком бледные. Оба принципиально не пьете ни капли вина — трезвенники. От Вьюрка тоже травами разными приятно пахнет, как и от тебя — а ведь ты неспроста так пахнешь! Сам говорил, что нужно сбивать нюх лошадей, а то паникуют, почуяв вампира… Вот да, мы с ним ночевали в одной комнате, а запах, будто на постель свежескошенную траву положили. А еще он, как и ты, тоже с собой мешочек с травами носит, только заваривает их и пьет. Хотя… Не знаю… Вьюрка тогда вроде крепко двинули по голове, он шатался, да еще по спине точно ударили — китару вдребезги просто! Я видел обломки! Какое-то чудо, удрал от нескольких верзил с дубинами. Но… разве вампира можно так легко ударить? Я разве не прав, что лишь опытный ведьмак вам соперник? Да у Вьюрка из носа кровь ручьем шла! Вот же черт… — Лютик остановился посреди улицы с по-детски широко распахнутыми глазами и нервно затеребил дорогую брошь на теплом плаще. — Он тогда и сказал мне прямо! Что под луной его увидели и что за мертвяка приняли, потому и сбежал, пока те от страха орали… А я поверил, что бледное лицо неудачно показалось! Что по ошибке его избили… — И что? Хочешь сказать, что Вьюрок тоже высший вампир? — Регис прищурился и сдержанно-ласково улыбнулся. — Я… Я сейчас пытаюсь вспомнить… Но… но его образ как намыленный выскальзывает! Я ни черта не помню, была или не была тень на стене… Он же в полумраке выплясывает, не разберешься… Да и внимания на это не обращаешь совсем! Очень весело пляшет, и на лицо симпатичное, на ловкие пальцы все внимание уходит. А может, он так специально… чтобы не заподозрили? Ну, что тени у него нет… — Лютик вытер испарину со лба и жалобно заморгал. Краска схлынула с лица. — У тебя слишком буйная фантазия, — хмыкнул Регис. — И ты упустил одну маленькую, но существенную мелочь. Ты не помнишь, как улыбается Вьюрок? И как улыбаюсь я. — Хм… Он улыбается во все зубы? А ты даже разговариваешь, не слишком раскрывая рот, а уж улыбка… Губы не размыкаешь. — Именно. Зубы, Лютик. Острые клыки, которыми, так сказать, мы должны впиваться в лебединые шейки спящих девственниц. — А у Вьюрка ничего такого не видно… — Лютик облегченно вздохнул и пошел дальше. — Не ищи чудовищ там, где их нет. Предоставь эту работу профессионалам вроде Геральта. Когда за дело берутся дилетанты, это, как правило, приводит к печальным последствиям. Помнишь Фэн Карн? И кметов, которые искали вампира? — Как же это забудешь! Ты очень благородно поступил, хоть и рисковал. Бедная девушка… Если б не ты, ее сожгли бы! А потом ты нам с Геральтом жизнь спас! А мне — даже дважды! — Тогда чего ты боишься? Посмотри на себя, белый как мел. Ты ночевал с Вьюрком, да? Как я погляжу, ту ночь ты пережил без приключений, никто тебя не покусал... Разве что клопы, наверно. Теперь же отчего-то решил, что Вьюрок тоже вампир, потому что совпали некоторые моменты. Я все-таки не понимаю, что тебя так напугало? — Нет, но понимаешь... Для душевного спокойствия… К тому же сам говорил, что не все вампиры такие трезвенники, как ты! А Вьюрок… ну… выглядит не настолько умудренным житейским опытом... И ты нам рассказывал, как… э-э-э… чудил в молодости… — Это поэтический реверанс в сторону моих седин на голове? Благодарю, — Регис на ходу слегка поклонился в сторону Лютика. — И благодарю за невероятную деликатность, с которой ты упомянул мои «чудачества» по молодости. Я бы их так не рискнул назвать. Лютик, для своего душевного спокойствия вспомни еще раз, что я сказал про зубы. Лютик кивнул и некоторое время задумчиво молчал, шагая по улочке. — Регис, послушай… А зубы… Не знаю… Можно ли их как-нибудь… Ну, не выбить, конечно, а… подкоротить? Как-нибудь подпилить, например. Регис споткнулся.***
Темная ночь новолуния. Саовина. Город, расстелившийся под ногами, молчал. Черно-фиолетовый туман струился, мчался по улицам, взлетая вверх к крышам и опускаясь вниз к мостовым. Вылетел на площадь, промчался напрямик, прижался к стене высокой башни с колоколом, отбивающим время. Полночь уже пробила, шел первый час. Туман взлетел вверх по стене, стелясь и пару раз будто упруго отталкиваясь от нее. Облетел кругом крышу, снова упруго отскочил и большой дугой упал на крышу высокого здания напротив. Сквозь клубы тумана проступила высокая фигура. А поодаль, на другом краю черепичной крыши, сидела другая фигура. В руке на весу она держала небольшую куриную тушку, и сырое мясо с интересом обгладывали два ворона, изощряясь в выдумках, как добраться до пищи. — Только тот, кому знаком вкус крови, мог так поэтично сказать… М-м-м… «Красный, как рубин, красный, как любовь... Я теряю голову, к тебе лететь готов». — «Красный, как рубин, красный как любовь... Я теряю голову — влечешь ты вновь и вновь». Вот только вкус крови я давным-давно забыл — и как же хотелось бы мне никогда не знать его… Я все-таки пел не о крови, а о музыке. О том сокровенном чувстве, что испытываю, когда пою. А вот тебе, похоже, этот вкус известен лучше… Посчитаю за комплимент, что мне удалось подобрать верные слова для такой неоднозначной песни. Приветствую. __________________ [1] Когда я случайно узнала, что на итальянском слово «белка» — это scoiatollo, меня унесло далеко и надолго. Не знаю, напишу ли этот эпизод, потому что пока идей для полноценного сюжета нет, но представьте, что Вьюрок пел Йорвету и его команде «Bella ciao». Кстати, первым делом в голове всплыло исполнение этой песни группой Talco. Поскольку Вьюрок с его вечным шилом в заднице и ска-панк — это слишком ядреная и гремучая смесь, которую лучше не смешивать, то держите очередной кавер этой поистине бессмертной песни: Diego Moreno — Bella ciao. По тембру и диапазону, кстати, идеально попадает в тот образ, который я создала. Единственное, там укулеле и поется на испанском (есть еще версии, где итальянский и испанский чередуются по куплетам). [2] Это ария Атоса из мюзикла «Три мушкетера» в немецкой постановке, Berlin Cast — Engel aus Kristall. Я не знаю, как вы сможете вообразить кавер на акустической гитаре, но хотя бы насладитесь оригиналом. Прекраснейший перевод принадлежит Наталье Способиной, полную версию можно прочитать на стихи.ру. А ее паблик вот https://vk.com/nsposobina. Без нее не было бы у Вьюрка такого шикарного репертуара. [3] Мой личный хэдканон. Когда я читала книги, то еще тогда ловила немецкие вайбы от полного имени Региса. Конечно, в оригинале пишется Godefroy, что немного сбивает с толку, но… посмотрите на произношение нем. Gottfreu с тем же [ой] на конце. Кстати, означает «радость божья». В период Священной Римской империи было обильное заимствование из латыни, так что видоизменное от Regius (царский, монарший) тоже характерно (если не считать родительный падеж Regis от Rex — царь). А эти удвоенные ff… А когда появился ван дер Эретайн (кстати, в локализации характерный маркер — дифтонг ei произносится как [ай], что опять указывает на немецкий)... Ух. Когда же попалось описание языка вампиров, как с большим количеством согласных и каким-то «харкающим» произношением (не знаю, как это звучит, возможно тут неточность перевода), то первая мысль: «это что, немецкий пытаются описать?» Конечно, такая концепция немного рушится краснолюдами с их характерным ругательством «дювельшайсс», но дайте мне покайфовать с этим хэдом. [4] Ле Папильон — это тот забавный бард в квесте «Муза, воспой ведьмака» из «Кровь и вино». Ох, любят же ругаться на синкопы, как уже ругались в третьей песне… Кстати, мелодия в примере — это «Сирень и крыжовник», которую поет Присцилла. Ну… другого не было) Так что потихоньку синкопы зарождаются в музыке, как вспомогательный выразительный инструмент! И да, в то время очень любили кварты и квинты. А вот потом начали на кварты ругаться. Но это совсем другая история. [5] То, что сделал Вьюрок — это флажолет. Самый чудесный, на 12-м ладу. Обожаю его. Красотища. [6] Eisbreher — Rot wie die Liebe. За эквиритмичный перевод припева, который, кстати, все же близок к оригиналу по смыслу, спасибо Ирэн ака Аэлирэнн https://ficbook.net/authors/687311 За полным переводом (увы, не эквиритмичным) могу послать на amalgama-lab.com. Сходите, улыбнитесь с многозначительности слов. Трактовать можно по-разному, но я склоняюсь к трактовке «вампир-жертва-кровь» и «бард-гитара-музыка».