Опустись со мной на дно

— Альфред, вы не могли бы задержаться? Глубокий, заледенелый голос эхом отразился от стен — таких же невозмутимых. Канделябры и факелы, чей рассеянный свет едва ли боролся с мраком, не могли дать тепла, и Альфред задумался, как обитатели замка жили в столь плачевных условиях. Хотя не стоило отметать гипотезу, что граф и его сын были вампирами, — мертвых холод уж точно не волновал. Когда Герберт, слишком энергичный для нежити и бесцеремонный, повел Альфреда к дверям, он ощутил околелые пальцы, впившиеся ему в плечи, — и это сквозь пальто и перчатки! Если они были правы в своих догадках, это многое объясняло. Когда Абронзиус ошибался? Ну, конечно, пару… десятков раз случались эксцессы: в надежде поймать хоть одного вампира он бросался с уличениями на людей, чья бледность результировалась изнурением, фенотипом или болезнью, но в остальном — никогда. Ну… или раньше они не сталкивались с обстоятельствами, где каждая мелочь выявляла реальность вампиров, — сейчас доказательства были неоспоримы! Все здесь словно сошло с иллюстраций из черных книг: таинственный замок средь леса, что деревенские обходили по широкой дуге или вовсе делали вид, будто оного не существует, а сами обматывались нитками чеснока и держали наготове распятия. Он не мог винить Сару в ненормальной страсти к купанию: запах свербел в носу и въедался в любую вещь, от него слезились глаза. Тут желудок Альфреда тревожно сжался: весь чеснок, до последней головки, и коряво остроганный крестик — все их припасы, без того скромные, были у профессора в саквояже. Альфред поискал его взглядом — дать знак, что не хочет остаться с графом наедине. Но наставник уже семенил вслед за жутким горбатым слугой, обернувшись затем лишь, чтоб махнуть ему вместо ответа. Он не мог его бросить на милость этому человеку, этому… монстру… Даже то, как он их приветствовал, иронично-льстивый и деликатный, сообщало: он забавлялся. Играл с ними, как кот с мышами, зная, что они осведомлены о его истинной сущности. «Я ночная птица, дни не для меня», — выдал он без утайки на извинения, когда профессор почти натурально смутился за поздний визит. Он чертовски хорошо понимал, что расшаркивания были фальшью! И не заботился о последствиях разоблачения. Однако Его Сиятельство был не тем, кого представлял Альфред, думая о вампирах. Высокий и статный, да. С отросшими и крючковатыми, как звериные когти, ногтями. С тусклым, лишенным жизненных красок лицом. Но Альфред ожидал, что он окажется менее… человечным. Возможно, суставы были хрусткими и узловатыми, а уши — листообразными, точно у сказочных эльфов; возможно, не только клыки, но каждый зуб сверкал заточенным лезвием. Но Альфред наблюдал за графом, пока тот говорил, и вообще не заметил клыков. Хотя, если тот контролировал их, выпуская и втягивая обратно, это было бы занимательно… и ужасно… И если вампиры выглядели, как граф с его сыном, Альфред мог бы понять, отчего так много людей подпускало тварей к себе, чтобы в итоге… Нет! Нет, он этого бы не сделал. Да что с ним такое, это вампир, мужчина, тем более! Альфред ни за что бы не… о таких вещах он не имел права и мыслить, независимо от того, кем тот являлся… А "таких" — это каких? Неважно. Он здесь исключительно ради Сары. Он должен быть сосредоточен на ней — и на ее спасении. Он не мог разрешить себе быть обмороченным этим вампиром — ему следовало откланяться и поспешить за профессором в комнату. Закрыться на все засовы, подпереть дверь мебелью и попытаться уснуть в обнимку с крестом. Его трясло от самой перспективы сна в таком месте. Но голос графа был участливо-нежен, и бедное, глупое сердце Альфреда дрогнуло — он испытал обязанность сделать, как просят. Темно-красный ковер чуть не собрался гармошкою под ногами: он неловко перекатился с носка на пятку, борясь с желанием глянуть через плечо. — Вы ничего не потеряли? — шепот раздался над ухом, будоража мертвенным дуновением, и мальчик, подпрыгнув, проглотил испуганный писк. Обернулся: граф стоял за его спиной в полушаге — достаточно близко, чтобы приникнуть грудью или хлестнуть по икрам полой плаща. Как он мог не заметить?! Не услышать?.. В шоке Альфред отпрянул прежде, чем окончательно развернуться, спотыкаясь о складку ковра, и ботинки скользнули по каменной кладке — он понял, что сейчас упадет, и собирался сему покориться: лучше привычно отругать себя за неуклюжесть и пережить минутный позор, чем потянуться за помощью к графу. Тот сам не дал ему выбора. Под спиной оказалась рука. Рука, которая словно высасывала из Альфреда тепло, в то время как щеки его контрастно и совершенно предательски розовели. — Прошу прощения, я не хотел вас пугать, — граф улыбнулся, и в его тоне не было и грамма издевки, но Альфред уловил блеск самодовольства в темнеющих, как сама ночь, глазах. — Это… — он оборвал себя кашлем, устыдившись тому, каким фальцетным стал голос. — В-все в порядке, я просто… я… — Альфред обреченно смолк, выпрямился и обнаружил, что находится близко, слишком близко к груди, шее, лицу Его Сиятельства. О боже. Он попытался взять себя в руки, убедить, что румянец вызван неудобной ситуацией, а не чем-то или, упаси Господи, кем-то еще. Сконцентрировался на том, чтоб усмирить дыхание, — и почти возымел успех: даже сердце перестало стучать о ребра как ошалелое. Не сумел разве что побороть идеи, робкие и потому неоформленные, от коих его отвлекло падение, и глаза графа околдовывали, если смотреть в них долго… Щека вспыхнула пуще под костлявыми пальцами, под ногтями — достаточно острыми, чтобы ее разорвать, и достаточно аккуратными, чтобы этого не допустить. — Альфред, вы в порядке? Каким бы утешающим ни был тон графа, ему удалось вывести мальчика из оцепенения, и он внутренне поклонился святым, которых смог вспомнить, что рука убралась со спины, стоило шагнуть прочь… Он резюмировал только теперь: граф придерживал его все это время. — Я… я в порядке, спасибо. — Не благодари его! — Я чувствую себя замечательно. — Ты уверен? — кисть дернулась к нему, точно кобра, и Альфред инстинктивно ступил назад, и еще. Он не был готов к тому, чтобы граф прикоснулся снова. В его тоне назревала неясная, волнующая перемена. — Твое лицо раскраснелось. Дьявол! Он знал, он прекрасно знал, что Альфред не болен! И розовость щек и ушей, и трепыханье ресниц объяснялись легко до боязни сознаться: это все потому, что граф склонялся над ним и трогал своими чудовищно умными пальцами. — Уверен, — ему удалось снизить голос, и интонации стали родными, практически ровными. — Вы, эм… Вы сказали, я что-то потерял? Альфред был и сам удивлен, удивлен и горд, что сумел поймать нить разговора, вспомнить, о чем спросил его граф, — это было, казалось, вечность назад, а ведь прошло не более трех минут. — Ах, да, — граф не то пропел, не то выстонал, и Альфред прикусил щеку изнутри по причине, о какой предпочел не задумываться. — Полагаю, это принадлежит тебе. Он грациозно явил руку из-под плаща, чей бархат струился красивыми тяжелыми складками, сжимая в ней губку, подарок Сары, словно это было ритуальное подношение. — Моя губка! — фантазии о Шагал нахлынули, затопляя. Сколь ангельски чистым, звонким был ее голос, когда она принялась напевать, купаясь, и пена объяла ее подобно шитому жемчугом платью… Сколь изящной и легкой, по-детски игривой она была, когда оба они потянулись не то за первым для двоих поцелуем, не то за злосчастной губкой. Той самой, которая ныне желтела у графа в руке. Альфред невольно подался вперед, к графу, — с тем, чтобы вернуть вещь себе. Но тот не ослабил хватку, точно выжидая касания, а дождавшись, отдернул руку. — Знаешь, Альфред, — он чинно прошелся по зале; было нечто драматичное в том, как развевался плащ, и насыщенный пурпур подкладки пленял внимание. Это был единственный цветной элемент во всем одеянии графа. — Смотреть, как ты прячешься за спиной своего профессора, не смея слова сказать и ожидая, когда он тебя представит, ожидая, когда этот старый пень укажет тебе следовать за собой, как собака… Печальное зрелище. — Я… я не понимаю, о чем Вы. Граф обернулся и замер, вонзая в Альфреда взор, и в голосе прозвучало что-то новое — надрывное, резкое: — Я вижу в тебе потенциал, Альфред. Я вижу то, чего он не способен увидеть. Я действительно его уважаю — конечно, я его уважаю хотя бы за то, что он верен своим увлечениям и старается добраться до истины, чего бы ему это ни стоило… Но то, что является его страстью, что его завораживает… Это то же, что завораживает тебя? Альфред со внезапной остротой осознал, что в комнате они были одни — и одни, кажется, во всем крыле замка. Он понятия не имел, насколько большим было здание в самом деле, он понятия не имел, как далеко находился профессор… И часть его ощущала… радость? Он чувствовал, что хочет слушать и слушать и не хочет, чтобы наставник застал их в этот момент. Не то чтобы они занимались чем-то, чего он должен был стесняться или страшиться… И все же происходящее мнилось ему странно интимным. Это была самая интимная близость, какую он когда-либо переживал, будто граф распял его, обнажил, притом что они находились в противоположных углах гулкой залы. — Он не понимает тебя, Альфред. Но я понимаю, — Его Сиятельство прижал губку к груди и отвернулся, прошелестев плащом, и ему почудился вдох… Мог ли граф различить на ней запах Сары? Мог ли различить оба их запаха? — Я вижу это, вижу искру в тебе. Я вижу твое томление, твою печаль — и могу помочь их исследовать. Понять, что они значат. Я бы мог тебя направлять. Он отвел руку в сторону, снова являя губку, и, подобно тому, как мотылек устремляется к пламени, Альфред повлекся за ней. На сей раз он не спешил, избегая контакта, одновременно напуганный и заинтригованный тем, что будет, если ладони их встретятся… Граф точно заглянул ему в душу — и милосердно это предотвратил. Блекло-серая кисть раскрылась, как могильный цветок, — пальцы наткнулись на пористую материю. Теперь он мог бы уйти. Мог бы пробормотать "спасибо" и вернуться к профессору… Ноги не двигались. Он не мог ими овладеть. — Доверься, Альфред. В стране ночных грез, где я правлю, как маг, нам станет подвластно чудо. Любое твое желание, лишь назови — и я воплощу его в жизнь, — напевно продолжил граф, обходя Альфреда по кругу, окутывая своим голосом и паточной темнотой. Остановившись пред ним, трепещущим и зачарованным, предложил: — Погрузись со мной в море времени. Позволь научить тебя, что значит жить, — он раскрыл руки ладонями вверх, как приглашая Альфреда в объятие. Мальчик чувствовал, что расслабляется: слова лились колыбельной, укачивающей его, убаюкивающей, опутывающей и держащей за лодыжки. — Открой для себя блаженство тоски, — граф сделал шаг, замирая в считаных футах. — Познай удовольствие в том, чтобы сдаться, — еще один шаг, еще один фут. И опять он был близко — так близко, что мог коснуться. Альфред поймал себя на том, что хочет, чтобы его коснулись. — Ищи со мной черный Грааль, — Его Сиятельство простер к нему руку — за этим он проследил отуманенными, полусомкнутыми глазами. — Я научу тебя, что значит любить. У Альфреда голова закружилась. Граф подкрадывался ближе и ближе, пускай они были столь близко, что больше уже не могли. Спиной он уперся в камень — безжизненный, как все в этом замке, готовый впитать смятение — и не знал, был ли прижат к одной из колонн или к отсыревшей, промерзлой стене. Не знал, что от первой его отделяет расстояние в три угловатых шага, и не помнил, когда начал пятиться. Он никак не мог сориентироваться. Он пытался смотреть мимо графа, но громоздкий ворот плаща и чернильные волосы, колышущиеся непрестанно, заполнили собой весь обзор. — Сбрось оковы, в которые сам же себя заковал, — пальцы графа были на его лице, шее; порхали и трогали, не давя. И хотя в них таился холод могилы, Альфреду казалось, что они прожигают кожу в стремлении добраться до вен. — Если ты любишь жизнь, пусть любовь твоя будет жизнью, — он провел ладонью мальчику по волосам, откидывая и путаясь в прядях, и слегка оттянул. — Освободи себя. Альфред понял: настал переломный момент. Сколько новых, разительных мыслей роилось в его голове, сколько двойственных чувств теснилось на сердце — однако он вник, чего ему ныне хотелось, и решил себя за то не корить. Без раздумий позволить всему случиться. Губка выпала из руки, и ватные кисти слепо ткнулись вперед, ища мрамор чужого тела, дабы унять лихорадку, в которую, судя по жару шеи и щек, он впадал. Графский камзол был скроен из богатой парчи, что шелковилась под пальцами, — они взялись повторять узоры по мере того, как мальчик смелел, а разум его задурманивался; руки спускались все ниже, горели и пробирались под ткань, застревали в складках рубашки, пока наконец не вытащили из брюк — и были прижаты к крепкому животу. Граф навалился с чем-то средним меж взрыком и стоном. Одна из кистей нашла путь к пояснице Альфреда, точно там, где покоилась раньше, когда он едва не упал… Он констатировал, что понятия не имеет, как давно это было. Наверное, около десяти, нет, пятнадцати минут назад — но как они, незнакомцы друг другу, могли перейти от слов к… этому за столь короткое время? Рука на спине перемещалась вверх, от копчика до лопаток, а корпусом граф вжимал его в стену — это заставило выгнуться, привставая на цыпочках. Щека Альфреда проехалась по чужой — и кровь забурлила в жилах: подбородком граф устроился в сгибе между плечом и шеей. Опасно, это было безбожно опасно. Его горло должно было быть последним, к чему алчущий рот вампира мог иметь доступ, но даже с испугом, подкосившим колени, Альфред чувствовал, что теряет всякое сопротивление. Он чувствовал, что начинает тонуть. Граф судорожно вздохнул, шевеля завитки возле уха, и Альфред догадался: он учуял его. Профессор предполагал, что в запахе крови вампиры способны выделить запах находящихся в ней веществ. Вероятно, в этом был практический смысл: они могли определить, например, не болеет ли чем-нибудь жертва. Альфреду вдруг захотелось, захотелось наивно и страстно узнать, что граф учуял в его крови. Мог ли выяснить, чем томился Альфред? Может, именно так он и выведал невнятные самому Альфреду желания? Свободной рукой граф оплел его чуть выше колена, поднял, ограничил, буквально втиснув в себя, и он развел ноги, безропотный, — чужое бедро вклинилось между ними; Альфред с тихим, протяжным стоном открыл, что тверд. Он был болезненно тверд. Какая-то часть его, легковесная и немая, попыталась пошевелиться, отстраняясь, убегая от зазорной реакции, — граф лишь усилил хватку. — Здесь нечего стыдиться, Альфред, — прошептал ему в ухо, и он не сдержал молящего, возбужденного хныканья. — Позволь себе жаждать, позволь оградиться от голосов, которые утверждали, что ты не имеешь права получить то, что хочешь. — Но, — он споткнулся на вздохе, — Вы… Вы… — Я что? Если ты собираешься сказать "монстр", то, возможно, и прав, но значит ли это, что я недостоин любви? Он был искренне, похоже, обижен, что Альфред колебался, не являлись ли его чувства притворством. — Или, возможно, — граф толкнул его, заставляя упасть на пятки, прежде чем ухватить за бедра и вплавить в свои, и Альфреду потребовался целый миг, чтобы понять, обо что он трется, после того, как рука его рухнула в безволии вниз и запнулась о выпуклость под дорогой плотной тканью. — Возможно, милый Альфред, тебя беспокоит факт, что я одного с тобой пола, и хотя в том, что я человек, я бы сам давно усомнился, я все еще мужчина, естественно. Он вмялся Альфреду в руку, зажатую меж их телами. — Ты думаешь, это должно тебя потрясать? Думаешь, это неправильно? О дитя, — в его тоне послышалась жалость. — Все эти правила и заблуждения, которые были вложены в твою хорошенькую головку. Как это может быть неправильно? Как любовь может быть неправильной? — Вы не любите меня, — Альфред и сам подивился, что решился ему перечить, несмотря на отсутствие сил. — Мы… Мы только познакомились. — Я наблюдал за тобою с тех пор, как ты прибыл в эту чахлую деревушку, мой мальчик, — ледяная рука накрыла ладонь Альфреда, побуждая расправиться с застежкою брюк. — Вы также наблюдали за Сарой. Рука сместилась и надавила вновь, и Альфред угадал намек, расстегивая ширинку себе. Почему он повиновался и делал все это, пока они разговаривали? — Мне позволено любить одного? — Вопрос своей искренностью вогнал его в ступор, и он порадовался, что ему вперились в глаза. Взгляд был подернутый дымкой и при этом прямой — граф не лукавил. «Ну, разумеется», — было первой мыслью Альфреда. Ведь жениться позволено лишь на одном человеке. Но собственная неколебимость вкупе с чужим расстройством его смутила, и он принялся рассуждать… Это была не самая безумная вещь в мире, верно? Было слишком топорно считать, что ты можешь любить одного: если ты кого-то любил, разлюбил, а затем влюбился в другого, это значит, ты уже питал чувства больше, чем к одному человеку. Что мешает этому произойти, если ты не разлюбишь первого? — Все равно… Вы не любите. — Я мог бы. Окоченевшие — пару-тройку веков назад — пальцы забрались Альфреду в штаны, дабы выпростать, и он вскинулся от прикасания. Холодное к жаркому, уязвимое к чуткому и непреклонному. Рука Альфреда задвигалась по наитию, когда он обхватил их обоих. — Посмотри, что ты сделал со мною, мой мальчик. До сих пор я был так осторожен. Я был терпелив и не притронулся ни к тебе, ни к Саре, а теперь посмотри, — это не звучало приказом, но Альфред ощутил себя вынужденным глянуть вниз — туда, где плоть льнула к плоти. — Я не мог себя обуздать, ты был таким… невинным. Таким прелестно невинным. Альфред вздрогнул всем телом от того, как дернулся его член, и как бы сильно он ни хотел спрятать лицо, голова его, напротив, откинулась на грубо отесанный камень. — О, — в тоне графа было что-то змеиное, искушающее и шипящее от вожделения. — Такой красивый для меня, да, Альфред? Его никогда не называли красивым. Или, на кудой конец, симпатичным. В детстве мать говорила, что однажды он вырастет и станет красивым мужчиной, но ему перевалило за двадцать, а его лицо находили разве что миленьким. Все, в чей адрес еще он слышал такой эпитет, были девушками. — Останься здесь, со мной. Не только на эту ночь. Останься, и будешь чувствовать себя так всегда, — стылый рот задел мочку уха, и Альфред подытожил: отныне тело ему неподвластно. — Просто доверься мне и люби меня, и я буду служить тебе. Раскрепостись для меня; позволь мне быть первым, кто доставит тебе удовольствие. Пальцы Альфреда вцепились, сминая, в плащ, а лицо запылало сильнее: они делали это в одежде. Каким-то образом он нащупал живой гранит под слоями парчи и шелка, царапнул ногтями и застонал, не в силах затихнуть, пока изливался, марая руки себе и графу. Он потерялся в блаженстве и едва что-либо сознавал — содрогался послушно в ритме чужих мощных бедер; в какой-то момент и граф, должно быть, достиг экстаза, потому как толчки прекратились. Когда он отстранился, Альфред отметил, что руки обоих запачканы; немного попало и на белье. Было чудом, что ничего не оказалось на брюках. Однако… Как они дошли до такого и как собирались дальше..? И действительно ли он был намерен — и сумел бы — уйти? В следующее мгновение он, обо всем позабыв, завороженно следил за графом. Тот поднес забрызганную семенем кисть к губам, и, когда открыл рот, принимаясь облизывать пальцы, в нем блеснули клыки. Выпустил граф их нарочно или не смог сдержаться, мальчик не знал. Они были длиннее, чем он себе представлял, — этот факт всплыл на периферии сонно, безо всякого страха. После граф взял руку Альфреда — он задушенно всхлипнул, поняв, что его собрались очистить тем же нехитрым способом. Прохладный и гибкий, отмеченный сероватым язык обвивался вокруг его пальцев, щекотал — Альфред догадывался, что стоило испугаться. Клыки были близко, так мучительно близко к незащищенной коже, и веки графа затрепетали, смежившись, — он оттолкнул руку мальчику в грудь. — Нет… — пробормотал он, по-видимому, себе. — Еще нет. Лицо обрамил кладбищенский холод рук — на щеках завлажнела липкость чужой слюны. — Завтра я даю бал. Я был бы рад, если б ты принял мое приглашение, — Альфред по-прежнему смотрел на клыки, и граф нагнул голову, чтобы встретиться взглядами. Своему голосу он не доверял — еле кивнул, надеясь, что этого будет достаточно. Его Сиятельство приподнял краешек губ. — Я велю Куколю показать тебе комнату, — и отошел к двери, зовя слугу, будто оба они только что не… Сознание пробудилось от неги — он застегнул штаны, торопясь привести себя в мало-мальски приличный вид до того, как приковыляет Куколь. Двое уставились на Альфреда: он не сразу считал намек, что нужно идти, — и слуга поманил за собой. Он едва преступил порог, когда был окликнут снова: — Альфред. Граф посмотрел на него сверху вниз — во взоре этом почудилась схожая с отеческой ласка — и наклонился поправить ему шейный бант. — Спи спокойно, — с улыбкой пожелал он, а затем развернулся — и исчез во тьме коридора.