Когда приближается гроза

Мэри

      Жизнь в усадьбе, которую они с Гилбертом шутливо назвали "Три танцующие розы" в честь герба Розье, постепенно начинает устраиваться. Мэри потихонечку привыкает вести хозяйство в довольно просторном доме из восьми комнат, не включая помещение для кухни, спальни для прислуги и кладовые. Сад остается нетронутым, только на месте будущей оранжереи, яблонь и груш вбиты колышки. Леди Розье, навещая ее время от времени, помогает взглянуть со стороны на некоторые вещи, щедро раздает разного рода советы и, конечно же, привозит полезные подарки.       — Посмотри, дорогая, какую фланель я тебе привезла, самой модной расцветки, да и качество чудесное. — Леди Розье делает знак служанке, и та поспешно вносит несколько свертков в гостиную. — Роберту к лицу будет, да и очень тепло в таком камзольчике: в детской уж слишком прохладно у вас, мой друг, я боюсь, как бы не застудились дети. А это матушке твоей шаль и рукавицы, да сестрице муфта. Ты вроде бы по средам их навещаешь? Нам, женщинам, стоит самим заботиться о своем здоровье.       Мэри вежливо принимает дары и аккуратно складывает их на столик возле книжного шкафа.       — Роберт уж шибко изнежен, чуть ветерок подует — кашляет, — замечает Мэри кротко, но уверенно. — Я закалить его хочу хотя бы немного, а иначе болезненным и чахлым вырастет, вот проветриваем детскую чаще обычного и умываемся холодной водой.       — Ну, ну, тебе виднее, дорогая, я уж не вмешиваюсь, вижу, как ты с ними возишься, я это от наступающей старости уже укутать всех хочу, ты меня не слушай, поступай как знаешь.       — Нет, вы абсолютно правы, здесь ночи холоднее, так что ваша чудесная фланель обязательно пригодится. Я все тревожусь, чтобы Гилберт не простыл на открытом ветру на воде, вот уж кому фланелевый ночной костюм пришелся бы совершенно кстати, — Мэри ободряюще улыбается свекрови. — Я, впрочем, приготовила ему теплую одежду, но вы же понимаете, мужчины всегда считают себя сильнее, чем они есть на самом деле. Хорохорятся, потом слягут с жаром. А меня ведь рядом нет, кто за ним присмотрит?       Леди Розье садится рядом с ней и ласково обнимает за плечи.       — Время стремительно летит, милая, и оглянуться не успеешь, как наш добрый молодец вернется жив и здоров, на целый месяц в твоем распоряжении останется, а там и Рождество наступит, праздник семейный, всю родню соберем, дом ваш нарядно украсим. Ида, возможно, явится, если ей полегче станет. А потом ты понемногу свыкнешься с этими расставаниями, они и сладкие, и горькие одновременно, зато и надоесть друг другу не успеете. Гилберт — натура сложная, нетерпеливая, страстная, ты же спокойна, приземиста, крепко на ногах стоишь, умница и красавица, вы как две чашечки весов, прекрасная молодая пара. Вон Ирэнушка к тебе уже тянется, мамой скоро назовет, а это многого стоит. Неродные дети как родные принимаются, пусть и чужая кровь, да сердце свое, ты поверь мне. Что, к соседям уже ездила?       Мэри отрицательно качает головой и поднимается с кушетки, чтобы расставить чашечки и угощения: часы показывают около пяти вечера, а леди Розье особенно любит соблюдать традиции.       — Я одна к ним как поеду? И говорить что да о чем — не разумею, да и Гилберт меня просил лишний раз у них не показываться, чтобы внимание их сына не привлекать, говорят, он повеса и развратник, а я за себя не ручаюсь, воспитание мое простое, деревенское, как оброню что-нибудь, так после скандала не оберешься. Нет, нет, мне одной покойно, вы меня навещаете, миссис Снейп заглядывала позавчера — и полно. Садитесь, прошу вас, чаю откушать.       Леди Розье с удовольствием усаживается за овальный столик из орехового дерева и как ни в чем не бывало сама разливает чай.       — Не люблю прислугу лишний раз беспокоить, да и слушают они всегда, потом сплетни разносят, хоть ваша девчушка и приятная на вид, молоденькая, опыта только недостает, — она подвигает Мэри чашку с изображением танцующих нимф. — Прелестный фарфор, не могу налюбоваться. И тобой нарадоваться не могу, дитя, до того ты мне полюбилась. Уж до чего несчастливый брак у Гилберта был до тебя, измучился весь, жену бывшую измучил, у меня сердце кровью обливалось. Признаться, думала — все, сгинет на Ямайке. А вернулся — и тебя встретил, и сразу изменился, ожил, весел стал, деятельный, слава богу, слава богу. Роберт себя как ведет, чертенок маленький?       Мэри позволяет себе тяжело вздохнуть. Мальчик не только изнежен, но и избалован, капризен и слишком самонадеян. У них по-прежнему настороженные отношения, ни о каком доверии или уважении невозможно и помыслить. Он только требует, но не желает ничего делать в ответ, не слушается, не выполняет ее просьбы — а наказывать его так, как она бы наказывала брата или сестру, собственного ребенка, Мэри не решается. Роберт и так много пережил: он видел смерть матери, ему внушали, что отец предал ее память ради другой женщины, его оторвали от родных, с которыми он прожил практически полгода. Жесткие меры сейчас неприемлемы.       Леди Розье поглаживает ее по руке.       — Ничего не говори: все по лицу вижу. В Фосеттов ребенок пошел характером, в деда своего самодура. Гилберта признает и то с трудом, а тебя и подавно не примет. Брось ты мучаться духовно, нет здесь твоей вины: спрашивай с него что необходимо да спуску не давай, иначе вторым Артуром Трэверсом вырастет: горе для семьи огромное. Игрок, да еще и выпивать начал, родители только на сельском хозяйстве и держатся. Строго действуй, но с добротой, как ты умеешь. А взбрыкнет жеребенок — так сразу мне напиши, вдвоем справимся.       Визиты свекрови всегда поднимают Мэри настроение, так что воодушевившись словами одобрения, на следующий же день она отправляется в центр деревушки в подаренном ей фаэтоне, запряженном гнедым мерином, чтобы навестить больных в богадельне и бросить взгляд на строительство маленькой больницы, способной вместить около десяти пациентов.       Мэри заходит в сыроватое помещение с низенькими потолками и, сняв плащ, тут же направляется к троим подопечным: двум пожилым женщинам и одной девочке-подростку, оставленных на попечение местному травнику. Здесь она снова ощущает себя в своей стихии, и крестьяне и фермеры, сперва встретив ее с недоумением и недоверием, уже привечают как свою.       — Матушка, жар не спадает у малой, — травник виновато морщится. — Всю ночь отваром поил, как и велено... Помрет, вестимо, хрипит вона как страшно.       — Никто не умрет, — Мэри склоняется над девочкой и осторожно трогает лоб. — Жар, напротив, стал поменьше. Подайте, пожалуйста, любую кружку, я напою ее другим отваром, что принесла из дома...       Входная дверь резко и гневно хлопает, и в комнате появляется молодой мужчина лет тридцати. Правая рука его вся в крови, на щеке — две глубокие кровоточащие ссадины. Лицо его можно было бы назвать красивым, но оно обезображено злыми бегающими глазами некрасивого водянистого цвета и грубым изгибом губ, будто беспрерывно подергивающихся в уголках.       — Где лекарь? — произносит он резким голосом. — Займитесь раной, живо.       — Лекарь я за временным неимением другого, — отвечает Мэри спокойно и, протянув отвар травнику, расстилает на столике свежую скатерть. — Сядьте ровно и не ерзайте. Что с вами случилось?       — Кобыла понесла, скотина, дрянь, — произносит мужчина с отвращением. — Вечно балуется, стоит чуть ослабить поводья, норов дикий. Зацепился плащом за ветви и упал, распорол руку о пень, щеке, видите, тоже досталось. А палочка, как назло, в седельной сумке осталась. Вы кто?       — Я Мэри Розье. Снимите камзол и рубаху, я так не смогу рассмотреть вашу рану.       Он послушно и даже охотно выполняет ее просьбу, выставляя напоказ крепкое молодое тело с несколькими старыми шрамами на груди и словно нарочно красуясь перед ней.       — А! Так это вы юная женушка капитана Розье? Да, родители о вас говорили. Charmantе, говорили, подобранная в глуши и абсолютная charmantе. Я вас иначе представлял, как милую посредственную дурнушку, а вы, оказывается, златокудрая прелестная нимфа. А я все гадал, что же сподвигло старину Гилберта на такой ужасный мезальянс.       Мэри внимательно осматривает рану и находит ее весьма скверной. Вытащив специальным пинцетом несколько крупных заноз, она сосредоточенно произносит:       — Необходимо хорошенько промыть спиртовым раствором и сшить края. Потерпите?       — Вы сомневаетесь в моей способности переносить подобные несущественные мелочи?       Мэри рассерженно сжимает губы. Ее ждут другие больные, в конце концов, а она тратит свое время на бесполезные разговоры.       — Я задала простой вопрос. Извольте на него ответить.       — Да вы дамочка с характером, я смотрю. Да, понимаю все больше, отчего Гилберту голову снесло: он всегда любил одерживать победы над такими дерзкими недотрогами. Впрочем, все равно не пойму, зачем же жениться на дворовых девках...       Мэри берет иглу и протирает ее смоченной в специальном отваре тряпочкой.       — Если вы думаете, что меня трогают ваши гадкие слова, господин Трэверс, то вы ошибаетесь. Вы очередной неотесанный мужлан, каких я видела с полсотни. Женщина, умеющая врачевать — дура, возомнившая себя врачом. О, я слышала это множество раз. Теперь свыкнусь и с оскорблениям относительно моего происхождения: все это лишь указывает на вашу дурную натуру, но ни капли не унижает меня.       Он стискивает зубы вместо ответа: Мэри, ловко вдев нить в медицинскую иглу, принимается зашивать рану, аккуратно прижимая края. Через несколько минут тишины, прерываемой только свистом воздуха, вдыхаемого Трэверсом, и неторопливыми шагами травника за ее спиной, Мэри щелкает ножницами, накладывает повязку и холодно произносит:       — Вы можете идти искать свою кобылу, господин Трэверс, пока ее не поймали волки. Царапины на щеке заживут без шрамов, если будете прикладывать к ним холодную кашицу из зверобоя, Эдвард завернет вам узелок травы с собой. Если рана вдруг воспалится и поднимется жар, пошлите мне письмо, я подумаю, чем вам помочь. Разумеется, если тон письма окажется любезнее, чем ваше поведение до того.       Трэверс молча накидывает рубашку, стараясь не тревожить больную руку, потом с трудом надевает порванный камзол.       — Есть в вас что-то, пока не могу разглядеть, что именно, но есть что-то особо привлекательное для джентльмена. Возможно, ваша незапятнанная деревенской блевотиной и проказой чистота и храбрость, — негромко замечает он. — Ума не приложу, отчего в другом случае Гилберт на вас женился бы. Ну, храни вас бог, капитанша.       Мэри провожает его сердитым взглядом и поворачивается к остальным пациентам, а после выслушивает просьбы простого люда, пришедшего к богадельне: у кого-то издохла корова от старости, так кормить семью нечем, а денег купить новую — нет, у кого-то крыша прогнила, что еле держится, и прочее, и прочее — Мэри возвращается в поместье только к вечеру, порядком устав, но пообещав помочь каждому по мере возможностей. Денег, что оставил ей Гилберт, хватает с лихвой: все в доме едят простую здоровую пищу, без изысков и деликатесов, драгоценности и ткани для нарядов Мэри не интересуют: ей хватает тех, что купил для нее муж, так что лишние средства, весьма скромные, она справедливо выделяет для нуждающихся.       Строительство церкви и больницы даст дополнительную работу и заработок, по весне, в апреле или мае, можно устроить небольшую междеревенскую ярмарку. Мэри слышала, что в дальней деревушке делают забавные игрушки, ткут шерстяные изделия: почему бы не привлечь к этому внимание? Всем только приятно сделается.       Примерно через три дня после посещения богадельни рыжеволосая служанка Полли — волшебница, которую Гилберт нанял в помощь Мэри по дому и для передачи срочных новостей — докладывает, что в холле ожидает молодой господин.       — Артуром Трэверсом представился, букет в руках, миссис, пустить или к черту послать?       Мэри со вздохом откладывает книгу об этикете.       — Неприлично, Полли, людей ни с того ни с сего к чертям посылать. Ты уж будь добра, пригласи, да чаю подай, только не того, что леди Розье любит, а попроще, травяного.       Артур появляется в гостиной с охапкой алых роз с длинными стеблями: такие его матушка гордо выращивает в зимней оранжерее — и с виноватой гримасой говорит:       — Я приехал извиниться за свои слова и прошу вас принять мои извинения. Я был взвинчен после падения, раздосадован и неприемлемо груб. Могу я пожать вашу мужественную ручку?       Мэри поднимается с кресла и отходит к окну, сохраняя между ними безопасное расстояние.       — Обойдемся без любезностей, господин Трэверс. Я принимаю ваш подарок. Полли! Поди сюда, забери цветы. Хотите чаю?       Полли, которой только недавно исполнилось шестнадцать, юрким зверьком пробирается в гостиную и буквально отбирает букет у ухмыляющегося Трэверса.       — Уже выучили привычки аристократии?       — Некоторые из них.       — Все верно, без манер в высшем обществе делать нечего. — Он прохаживается по комнате, оценивающе рассматривая ее убранство. — Но вы пока недалеко ушли от крестьянской жизни, все это — прелесть, но слишком наивно. Вот хотя бы этот ангелочек...       И он, остановившись перед статуэткой на каминной полке, насмешливо поджимает губы.       Внутри Мэри все немедленно вскипает.       — Не смейте трогать, сэр!       — А, подарок драгоценного Гилберта?       — Не ваше дело.       — Полно, Мэри, не сердитесь. — Трэверс тут же расплывается в хищной улыбке и заискивающим тоном добавляет: — Я только желаю вам добра в ответ на вашу помощь... Поймите, вы столь юны, вы питаете иллюзии, а Гилберт — мы учились вместе годы, я хорошо его знаю — он натура увлекающаяся да, кроме того, абсолютно морская душа. Моряки ничто на свете не ценят так, как свою свободу. Вы верно знаете, что первый брак его был неудачен — так все потому, что у капитана жена в каждом порту, да и среди пассажирок встречаются чрезвычайно вкусные особы, желающие скрасить скучные недели плавания приятными развлечениями. Вы присматриваете за домом и детьми, вы ждете полтора или два месяца — но вы женщина, а мужчинам ждать не положено, у нас есть свои желания. Уверяю вас, каждый, именно каждый мужчина на корабле имеет приятные связи в зависимости от своего ранга. Так что если вам обещали иное — что же, для вашего личного успокоения. Я довольно много времени проводил с Гилбертом, я знаю, как отменно он кружит женщинам головы и упивается своим успехом у них. Вы истинная charmantе, Мэри, но вы привлекли его лишь своей новизной. Деревенская Афродита! Да, пожалуй, так. Но это ненадолго. Не отдавайте себя целиком страданиям, Гилберт их не стоит. Он охладеет к вам так же быстро, как и увлекся, а вам еще жить и жить.       У Мэри больно сжимается сердце, и, видимо, ее боль проступает в глазах, потому что Артур явно наслаждается эффектом, произведенным своими словами.       — О, я прошу прощения, если задел вашу душу. Говорят, у простолюдинок она грубее, ее сложнее омрачить правдой. Вы ходили за скотиной, видели, как спариваются разные особи, таскали на себе воду и поленья... А теперь, верно, все книги читаете, белоручкой сделались. Мы можем прогуляться, поговорить о светском этикете. Вы уже выучили, как держать десертные ложечки? Превосходно!.. Погода не то чтобы приятная, но противный дождь перестал поливать. Что скажете, Мэри? Поверьте, я ваш друг, и кто-то обязан говорить вам правду...       Мэри выпрямляется и смотрит на него пристально несколько секунд.       — Я скажу, чтобы вы убирались вон из моего дома и забыли сюда путь.       — Характер! Мэри, Мэри, вы совершенно неверно воспринимаете мои намерения... — он приближается к ней своим выученным военным шагом и чуть наклоняется вперед, почти касаясь губами ее уха. — Деревенская баба создана для барских утех, а то, что тебя отвели под венец, ничего не меняет, такой брак легко аннулировать... Скажут — опоила господина, да и на виселицу, а семью прежнюю — в тюрьму. Так что не строй из себя недотрогу, милая, тебе ведь скучно без своих коров, а мне скучно в этой чертовой глуши без женщин, я промотался, я хочу моральной компенсации за свои неудачи...       Мэри уклоняется от его поцелуя и, почти добежав до двери, распахивает ее и громко восклицает:       — Подите вон, господин Трэверс, или я позову...       — Зовите кого хотите, Мэри, всем на вас наплевать, никто за девку заступаться не захочет, если не желает болтаться в петле, — Трэверс глумливо ухмыляется. — Мы еще свидимся в деревне, не беспокойтесь. Мне приятно волочиться за женушкой человека, который вдруг получил столько всего незаслуженно. А вы, бабы деревенские, на все падкие, так что вы из себя ангела не изображайте. Честь имею!       И он, с издевкой коснувшись шляпы, покидает гостиную, зацепив поднос с чаем, что принесла Полли. Та от неожиданности роняет его: чайник, ударившись о паркет, обдает их каплями кипятка, чашечки разбиваются, сладости из вазочки закатываются под стол и кушетку.       — Не обожглась? — Мэри участливо осматривает помощницу. — Не плачь, Полли, это всего лишь посуда. Ты же волшебница, ты сейчас все исправишь. Ну же, не хнычь, вынимай палочку, покажи мне чудо.       Полли, всхлипывая, исполняет ее просьбу, и осколки, подпрыгнув, собираются обратно в чашечки и сами запрыгивают на поднос. С чайником Полли приходится немножко сложнее, зато печенья разом возвращаются обратно в вазочки.       — Вот это ты умница, — Мэри гладит ее по огненно-рыжей голове. — Будешь со мной чаевничать? Конечно, будешь. Нечего там внизу глупые и пошлые шутки конюха слушать. Садись за стол, я сейчас сама принесу горячую воду и пирог.       Но, успокоив Полли, Мэри с каждым часом только больше расстраивается, едва сдерживая слезы. Трэверс уничтожил все то, что она так тщательно взращивала эти недели: дружбу с Ирэн, отношения с деревенским людом, устройство хозяйства, общение с леди Розье... Ей душно, ей хочется убежать к своему горбатому мостику, к старому вязу, к лисьей норе. Без Гилберта все вокруг еще чужое ей, и привыкнуть оказывается совсем не так просто, как она себя пыталась убедить.       Кое-как раздевшись, едва часы бьют десять, Мэри устало забирается в постель и наконец дает волю слезам, рыдая и глядя на маленький портрет Гилберта в овальном медальоне, что он заказал для нее перед прощанием. Все напрасно! Ее никогда не примут в свете, Гилберт рано или поздно начнет тяготиться ей, потому что без света ему невозможно жить, даже если он отрицает эту невозможность, и он устанет, устанет от нее. Сколько бы манер она ни выучила, ее не станут считать ровней. Нет, нет, в одном Трэверс прав: она разрешила себе поверить в сказку будучи обычной деревенской девкой. Не правильнее ли было оставить все как есть?       Закрыв распухшие глаза, Мэри поправляет мокрую от слез подушку и вспоминает те счастливые три недели, что они провели вместе с Гилбертом. Как он был нежен! Днем и ночью — особенно ночью... И чуток, и предупредителен, и забавен — только страшно ревнив, ко всему на свете: к детям, к прислуге, если Мэри уделяла время Полли больше обычного, к ветру, что играл ее волосами — как влюбленный мальчишка. Скорее бы он вернулся!       По расчетам Гилберта, "Персефона" должна пришвартоваться в Ливерпуле на первой неделе декабря — но не позже десятого числа. Зимой океан более непредсказуем, чем в другое время года, и злые жестокие шторма легко задерживают парусники и отклоняют их от курса. И с первого же дня зимы Мэри превращается в тугой комочек ожидания, тоскливо поглядывая на увядшую природу за окном, щедро поливаемую дождем. Временами идет снег, но быстро тает, так что детям не удается прокатиться в санях.       Одним вечером они с Ирэн играют в детской: девочка по одной носит ей деревянных лошадок, а Мэри выстраивает их в правильном порядке, чтобы получился маленький разноцветный табун. Испуганная Полли вдруг показывается в дверном проеме:       — Миссис, там к вам пожаловала женщина... Разодета, что королева! Я ее до чертиков боюсь!       Мэри поднимается на ноги и, отряхнув платье из молочного атласа с голубыми тюльпанами на корсете, что особенно нравилось Гилберту, поспешно проходит в гостиную. У камина, протягивая руки к огню, стоит высокая женщина: черты ее лица можно смело назвать породистыми, и благородство ее происхождения видно в каждом утонченном жесте. Она действительно великолепно одета, в парчовое платье винного оттенка, на покатые плечи накинута черная шаль из тонкой шерсти, и ее блестящие смоляные волосы убраны в модную высокую прическу. Гилберт похож на нее выражением глаз и линией носа и подбородка, но если бы Мэри не знала о том, что они родственники, она бы поняла это далеко не сразу.       — А! Вы свет, я тьма. Две противоположности в одной гостиной. — Женщина беззлобно улыбается, но в улыбке нет теплоты.— У вас здесь очень мило, право. Сельская простота, но весьма душевно, вам очень идет. Впрочем, с вашей внешностью легко вращаться где угодно, вы универсальны по законам Ренессанса. Довольно редкий типаж женщин, которые могут одинаково изящно гонять свиней и танцевать мазурку. Вы танцуете?       — Нет.       — Следовательно, надо этим заняться. Гилберт, разумеется, вам внушил, что вы весь век просидите в этих стенах?       — Да.       — Так вы ему не верьте. Не то у него положение в свете, чтобы его оставили в покое. Я вас не раздражаю? О, я не представилась: маркиза Лестрейндж, но некоторые называют меня мадам. А вы, стало быть, та самая Мэри. Навещала я свою родственницу, леди Розье, с корабля на бал попала, иначе и не скажешь, а она и заявляет: Гилберт стремительно женился. Ха! Я сразу и отправилась к вам.       Мэри досадливо отвечает:       — Всем так любопытственно, будто я какая вещица из музея.       — Всем?       Мэри колеблется, потом произносит:       — Сосед наш, Артур Трэверс, опустился до прямых оскорблений. Считает, что мое положение шатко, что я так, удобная игрушка на короткое время. Разумеется, я ему не верю и не могу верить, но он дюже неприятен и, кажется, собирается меня преследовать.       Мадам Лестрейндж хмурится.       — Трэверс? Этот мерзопакостный гадкий лейтенантишка, что бросил службу и промотал все состояние в пух и прах? Совершенно скандальная и аморальная личность. Он вас оскорблял?       — Пытался... Пытался силой дотронуться.       Мадам Лестрейндж сверкает глазами и цедит сквозь зубы:       — Экая сволочь! Я у вас заночую в таком случае. Вы не против? Я неприхотлива, в любой комнате лягу. А завтра мы нанесем ему непоправимый визит. Такое невозможно оставлять незамеченным: Трэверс обожает скандалы с участием молоденьких женщин, и если ему удастся пустить о вас неприятный слух в обществе, ваша репутация падет так и не взлетев. Чем вы еще занимаетесь в этой серой глуши?       — Строю больницу и церковь, помогаю нуждающимся, присматриваю за детьми: дел очень много, мадам.       — Волшебница?       — Нет, мадам. Моя семья наполовину состоит из волшебников, но мне дар не достался.       В глазах мадам Лестрейндж проступает одновременно удивление и некоторое презрительное снисхождение. Уловив его чутким сердцем, Мэри отрывисто и яростно произносит:       — Если я вам не люба, мадам, не стоит утруждать себя ночевой: ваш экипаж подготовят быстро, конюх у нас умелец, разве что сквернословит много. Я не ищу ни вашего, ни чьего ли другого похваления, я такая, какая есть, и если я вам не по сердцу пришлась, то и нечего вам здесь делать, этот дом мой, и я его хозяйка. А господина Трэверса я не боюсь: я сильная, я и сама с ним сдюжу.       Мадам Лестрейндж медленно приподнимает брови, но потом ее губы растягиваются в довольную улыбку.       — Ха! Вы оригинальны. Мы с вами обязательно найдем общий язык, пусть и не сразу, положим. Просите вашу трусиху побыстрее принести мне вина, только самого лучшего, какое есть, я замерзла. И приведите детей: желаю взглянуть на противного мальчонку. А после мы еще поговорим.       ...Несмотря на все страстные молитвы и безотрадное ожидание, "Персефона" не возвращается в Ливерпуль и к десятому декабря.

Северус

      Первым его внутренним порывом было жгучее желание сразу же порвать контракт с Министерством или поставить их перед таким условием, которое подразумевает только один вариант: Гермиона остается вместе с ним, в восемнадцатом веке, навсегда, безоговорочно. Черт подери, однажды он обязан выбрать себя. Не спасение мира и идиотских младенцев, а себя. Но главным камнем преткновения оказывается именно она сама: Северус прекрасно знает, что Гермиона поставит долг выше чувства, и что в этом противостоянии он непременно проиграет, как бы сильно она его ни любила.       Но совладать с собой ему крайне непросто: он легко раздражается от любого пустяка, то и дело задевает ее и Констанцию, сыпет язвительными и ледяными замечаниями, указывая и напоминая Гермионе, что она дала клятву быть с ним вечно и собирается ее нарушить, потому что справедливость для нее превыше всего и, слыша в ответ подтверждение своих слов, раздражается еще сильнее.       — Северус, — Гермиона в конце концов повышает голос в ответ на очередную колкость, когда они поздним вечером вместе работают в аптеке, варя запасное зелье исчезновения. — Немедленно прекрати эту подростковую истерику. Ты третий день подряд меня и весь дом изводишь. Думаешь, мне легко осознавать, что я могу расстаться с тобой без единого шанса на возвращение?       — Да, — заявляет он безапелляционно, впихивая склянку с ягодами черемухи обратно на полку. — Тебе легче, и спорить с этим бесполезно. У тебя есть целый мир там, в будущем: родители, друзья, даже чертова работа, где коллеги относятся к тебе с уважением. У меня есть только ты.       — И Филипп.       — Филипп рано или поздно встанет на ноги, и я перестану быть ему нужен настолько, насколько нужен сейчас. Он станет выступать на конференциях, закончит университет, начнет карьеру — в богом забытом Аппер-Фледжи ему станет тесно. Обстоятельства меняют человека, да и жена его спит и видит, как они оба окажутся подальше от меня и моих советов, поближе к безразличному светскому обществу. Нет, Гермиона, у меня больше никого нет. И это то, чего я боялся изначально, то, из-за чего отчасти не хотел разрешать себе увлекаться тобой, то, почему я какое-то непродолжительное время действительно думал о возможности союза с Софией...       Гермиона перестает помешивать зелье и с возмущением восклицает:       — Я так и знала. Так и знала! Все это чепуха, будто ты ухаживал за ней ради задания.       — Потому что я мог начать все с совершенно белоснежного листа. Другой я, другая женщина: я имел возможность выдумывать иное прошлое, где я не предавал любовь и не играл со смертью до самого конца, в итоге ей и проиграв. Это казалось легким путем, простым и надежным. Но, видимо, мое сердце легких путей не приемлет. Оно выбрало сложную тропинку через лес испытаний, и я все еще шагаю по этой тропе, но пока что я держу тебя за руку. Что, если твоя ладонь исчезнет? Что станет со мной?       Гермиона стучит черпачком по краю котла и, отложив его, подходит к Северусу и успокаивающе обнимает его.       — Я тебя люблю, и я буду с тобой до конца, пока в моих силах делать выбор. Пожалуйста, Северус, возьми себя в руки: так не может продолжаться. Ты мучаешь себя и меня. Неизвестно, как скоро откроется правда... Пойдем спать, уже очень поздно, скоро полночь, я ужасно устала, ты сам устал и нервничаешь. Проведем немного времени вместе?       Северус слышит в ее голосе намек на близость и тут же его отрицает. Вся эта ситуация действительно сводит его с ума, он охвачен паникой, страхом, ненавистью к Министерству, презрением к собственной наивности: весь этот спектр эмоций выводит его из равновесия, возвращает, нет, не так — выплевывает обратно в то мгновение, когда он понял, что Темный Лорд собирается убить ребенка Лили, и что Лили находится в смертельной опасности.       Взяв с прилавка пустую склянку, Северус зло швыряет ее на пол и с удовольствием давит осколки сапогом, представляя, что так хрустит хребет барона Селвина.       Послезавтра он отправится к Малфою за новой информацией. Хоть бы получилось зацепиться за какую-нибудь нить!       — Северус, пожалуйста, — Гермиона берет его за запястье и заглядывает в глаза, но он отнимает руку. — Я рядом, слышишь?       — Ненадолго. Министерство изначально играло по сценарию, в котором ты обязана вернуться обратно, а я обречен остаться здесь и выполнять их чертовы поручения до конца своей жизни. О, я думал, что мы выполним все требования и окажемся на свободе, но я начинаю подозревать, что ты никакой свободы от Министерства не ищешь.       Гермиона непонимающе хмурится.       — Но я и согласилась на предложение Чезвика ради того, чтобы перейти в другой отдел, таким образом увеличивая свои возможности и полномочия, чтобы помогать и магическим существам, и волшебникам. Я никогда не скрывала, что работа интересна мне и что я не предполагаю ее бросать. И тебя это вполне устраивало, Северус. Выходит, ты хочешь другого?       — Я хочу сам распоряжаться своей жизнью.       — Никто не стоит над твоей душой.       — Неужели?       — Я не припомню, чтобы к нам приходил сотрудник Министерства и наблюдал за твоей работой. В отличие от меня — проверки в моем отделе происходили еженедельно.       Северус взмахивает рукой. Он плохо себя контролирует и не собирается с ней спорить, чтобы не наговорить лишнего. Деятельная натура Гермионы всегда одновременно привлекала и частично раздражала его: в эту минуту она доводит его до бешенства. О, это ее честолюбие! Успеть везде, как же. И она еще говорит о детях. Нет, нет, никогда — ни при каких обстоятельствах, ни за что. Хватит с него Поттера, из-за которого он погиб, и очередной суматохи вокруг пророчеств относительно детей, которые даже не успели появиться на свет. Не хватало еще примкнуть к этим семьям.       И тогда он на всякий случай спрашивает:       — Ты выпила зелье? В то утро, когда напали на Олливандера?       Гермиона поджимает губы и скрещивает руки на груди.       — Да. Почему ты спрашиваешь?       — Потому что если хорошенько подумать, то ни ты, ни я не принадлежим этому времени, — раздраженно отзывается Северус и берет с вешалки плащ. — И чисто теоретически наш ребенок попал бы в число меняющих мир или его нейтрализующих. Меньше всего на свете я хочу в этом участвовать, не говоря о том, чтобы в принципе становиться отцом.       — Северус...       Ему на мгновение кажется, будто Гермиона собирается ему что-то сказать, но в последний момент передумывает и проводит ладонью по лбу.       — Мне нужно пройтись, прости, голова сейчас взорвется, — он толкает дверь аптеки в холодный и снежный сумрак улочки. — Я скоро вернусь, обещаю... Брысь!       Он громко шикает на Фобоса, не позволяя тому увязаться за ним на пустошь. Голодные волки теперь часто рыщут в округе, и для жмыра подобная прогулка не совсем безопасна. Северус же накладывает на себя дезиллюминационное заклинание во избежание неприятностей и из-за нежелания использовать магию, чтобы ничто не отвлекало его от погружения в мысли. Ему необходимо побыть одному, чтобы успокоиться и прийти наконец в себя. Но сперва Северус отдается во власть стихии: когда-то он так принимал свою любовь к Гермионе, идя под грозой, в эпицентре бури, теперь, под снежным вихрем он должен принять тот факт, что скорее всего потеряет ее. С другой стороны: не должен ли он остаться благодарен судьбе за то, что испытал и испытывает взаимную любовь к женщине, которая так или иначе принимает его таким, какой он есть? Пусть короткая вспышка, плевать. Но он любит, и он любим.       И он не собирается сдаваться.       Предположительно, он сможет сам модифицировать маховик времени и вернуться в будущее, чтобы забрать Гермиону с собой. Во всяком случае, попытаться никогда не помешает, а что из этого выйдет, одному дьяволу известно. Вопрос только в том, сколько маховиков времени существует в данном столетии и кто их изготавливает.       Северус останавливается на пригорке и долго задумчиво смотрит на огоньки деревушки, лежащей перед ним невдалеке, ощущая нарастающую в сердце тоску. Ветер рьяно треплет его плащ, и снег хлопьями ложится на плечи и иссиня-черные волосы. Где-то в лесу уныло воют голодные волки.       — Никто не изготавливает маховики уже лет двести, — широко зевающий Блэк в ночном халате из синего бархата садится в кресло гостиной. Волосы его забавно растрепаны, потому что лакей разбудил его всего минут пять назад. — Вы с ума сошли являться ночью в таком виде, будто вы призрак отца Гамлета.       — Прискорбно осознавать, но вы единственный человек, к которому я могу явиться после полуночи и задать необходимые вопросы. — Северус снимает и отряхивает шляпу и плащ и усаживается на край кресла. — Сколько маховиков хранится в отделе? Вы знаете точное число?       Блэк сонно трет глаза, пытаясь сосредоточиться на вопросе.       — Около двадцати...       — Около! Я желаю знать точную цифру.       — Вы меня в могилу сведете, ей-богу, — Блэк с трудом поднимается и, подойдя к шкафчику, достает рабочую кожаную папку, долго листает желтые и белые документы, потом с облегчением произносит: — Пожалуйста, семнадцать штук. Все в идеальном рабочем состоянии. На черта вам маховик? Что опять происходит?       Северус выдыхает. Он бы предпочел оставить Блэка в неведении, но это только усугубит сложность ситуации, поэтому он коротко вводит его в курс дела об обещанном ребенке и его антагонисте, если так можно его назвать.       Выслушав его, Блэк наливает в бокал немного виски и залпом его выпивает.       — Получается, никакая опасность от Айрис и малыша не отступила?       — Честно говоря, я сильно сомневаюсь, что ребенок миссис Блэк имеет отношение к творящейся чертовщине, — Северус кладет ногу на ногу и покачивает носком сапога. — Ваш ребенок... Ничего, что я его называю вашим? Так вот, он интересен Министерству тем, что от него идет та самая ветвь Мраксов, что приведет к рождению одного из самых могущественных темных магов.       Блэк с любопытством интересуется:       — Вы его встречали?       Северус поднимает рукав рубашки, обнажая Метку.       — Он оставил мне свой знак величия, и оставил его навсегда. Я долгие годы был его правой рукой, если хотите. Когда-то он убил женщину, которую я любил, и с тех пор тьма во мне превратилась в свет.       Блэк с некоторым отвращением рассматривает чуть поблекший череп со змеей.       — Вы невероятно откровенны сегодня, господин Снейп.       — Время прятаться прошло, Блэк, время выбирать методы и слова — тоже. Вы, я, ваша и моя жены, нерожденные дети, — все мы подошли к той черте, за которой нельзя ошибаться. Или мы — или они. Никакой жалости, никакого милосердия.       Блэк медленно произносит:       — Вы что, задумали убить барона?       Северус громко усмехается.       — Барон — пешка, которая носит костюм ферзя. Я могу убить его хоть завтра, я мог убить его вчера: нашего положения это не изменит, только осложнит. Я также мог бы подлить ему сыворотку правды или пытать его: но он не имеет ни малейшего представления, кто отдает ему приказы из будущего.       — А Бэгмен?       — Пустое. — Северус отрицательно качает головой в ответ на предложение выпить виски. Блэк тоже ставит бутыль на место так и не налив себе вторую порцию. — И меня начинает страшить эта неизвестность. Когда ты знаешь зло в лицо, ты имеешь шанс продумать некоторые ходы наперед. Психология противника — очень важная вещь, верно? Когда вы фехтуете, вы ориентируетесь на то, как ведет себя соперник: его темп, подвижность, уровень, в конце концов. Вы начинаете ожидать и предугадывать удары. А вот шагать в неизвестность на ощупь хуже всего. Некоторые люди ради власти способны на что угодно, от убийства младенца до расчленения собственной матери, а другие ограничиваются несколькими показательными массовыми казнями. Кто там, за этой маской? Пустота. А пустоту не предугадать.       Блэк поглаживает ручку кресла.       — Но мы знаем одну довольно важную вещь: то, что имеем дело с вампирами. Исходя из моего опыта, они считают себя довольно исключительными, стремятся стать частью общества, обладая несколькими выделяющимися качествами вроде склада ума, способности к образованию или физическим упражнениям.       — Кроме того, они довольно долго живут, что помогает им приспосабливаться к разного рода обстоятельствам... — Северус неожиданно выпрямляется. — Примерно двести лет, верно?       — Примерно. — Блэк ухмыляется. — К сожалению, при обращении в кровососущее существо им не выдают надлежащие бумаги. У вас появилась какая-то теория?       Северус не отвечает на вопрос, пытаясь ухватить мысль за скользкий хвост, чтобы случайно не упустить. И быстро поднимается с кресла.       — Прошу прощения, что я вас задержал, но вы мне очень помогли, господин Блэк. И я бы попросил вас сохранить один из маховиков у себя дома. На всякий случай.       Блэк охотно дает слово, что завтра же заберет один из артефактов в особняк, и на прощание похлопывает Северуса по плечу.       — Между прочим, его несколько человек ловили. Все предельно четко задокументировано.       — Кого?       — Призрака отца Гамлета.       ...Гермиона, разумеется, не спит. В темноте ее глаза блестят словно кошачьи, и на мгновение Северусу мерещится, что они слегка опухшие от слез. Раздевшись, Северус ложится рядом с ней и примирительно целует, хотя ссора между ними и не произошла.       — Почти два часа ночи, — укоризненно шепчет Гермиона. — Ты думаешь, я не волнуюсь?       — Я был у Блэка.       — В такое время!       — Маховиков всего семнадцать, если учитывать только те, что хранятся в этом веке. Блэк утверждает, что новых никто не делает. Я никогда особенно не занимался артефактами, но я помню, ты говорила, что на третьем курсе Макгонагалл выпросила для тебя разрешение использовать маховик в качестве исключения, как одной из лучших учениц школы. Не поверю, что ты не изучила вопрос неимоверно тщательно прежде чем прикоснуться к артефакту.       Гермиона садится на постели и поджимает под себя ноги, так что из-под ночной сорочки торчат только маленькие обнаженные ступни.       — Маховики впервые были созданы в двенадцатом веке и меняли свой внешний вид от неуклюжих и тяжелых до изящных и легчайших, какими мы знаем их теперь. Однако в силу некоторых обстоятельств в конце пятнадцатого века делать их перестали: во-первых, они не оказались уж слишком полезными. Что можно изменить, отправившись назад лишь на два часа? Тогда это был предел возможностей, а до пяти часов действия его увеличили уже в девятнадцатом веке. Кроме того, возникли объективные проблемы, так что артефакты сочли опасными и бестолковыми, а следовательно прекратили выработку временного песка. Маховик состоит из трех элементов: корпус с цепочкой, песок и заклинание времени. Без песка его использовать невозможно, кроме как на отдельных объектах: повернуть вспять раскрытие бутона или вылупление цыпленка, например, но не более того.       — И как получали временной песок?       — Из крыльев золотых пчел — редкий магический вид, вымерший окончательно после шестнадцатого века. Таких пчел ты можешь увидеть на гербе рода Барберини. В то время, когда маховики еще создавались, популяцию пчел искусственно поддерживали, но затем надобность в этом исчезла.       Северус тихо стонет от бессилия.       — Дело дрянь, другими словами.       — Зачем тебе маховик?       — Чтобы вернуть тебя, конечно, бестолковая ты голова.       Гермиона со знакомым ему поучительным выражением лица заправляет прядь своих каштановых волос за ухо.       — Северус, но для этого придется экспериментировать с модификациями. Ты знаешь, сколько ученых сгинуло на на веки вечные, пытаясь усилить действие маховика? Десятки!       — Я только одно знаю: я тебя просто так не отдам и не сдамся. Ты права: я едва с ума не сошел от страха, что ты исчезнешь, так что едва не перестал рассуждать логически, позволив страху одержать верх, я пытался спрятать его, говоря всякие глупости и надев защитный панцирь из язвительности, я... — он берет ее руки в свои и перебирает пальчики. — Я только прошу от тебя одного, обещай мне, сейчас, в эту минуту, даже если ничего не случится: ты отпустишь меня и пойдешь дальше, если того потребуют обстоятельства. Я буду тебя ненавидеть, я буду ревновать, мучиться и терзаться, мечтать, как я сверну шею тому, кто посмеет к тебе прикоснуться... Но ты должна быть счастлива. Я знаю, что ты не очень счастлива со мной: не возражай, это так. Мы любим вопреки слишком многому — возможно, судьба намеренно поворачивает все так, чтобы спасти тебя из моих лап, но я слишком эгоистичен, слишком самолюбив, чтобы отдать тебя без боя, чтобы вообще отдать тебя, потому что ты нужна мне. Ну? Обещай же!       Гермиона слабо улыбается.       — Какой ты все-таки странный, противоречивый человек, Северус. Ты одновременно хочешь счастья для меня, но тут же заявляешь, что возненавидишь за это. Ты страшный собственник...       — Собственник! Да, так и есть, — подхватывает он угрюмо. — Потому что только с тобой я могу не притворяться. Я могу быть собой и не бояться, что ты станешь меня презирать за все мои недостатки, из-за которых мы время от времени ссоримся. Я отвратительный, мелочный, порой жестокий человек, я оправдываю себя тем, что я много страдал, и это делает меня отчасти жалким, эта жалость к себе, а ты прощаешь мне все, потому что видишь того меня, который сидит позади этой взращенной годами одиночества личины, ты веришь, что тот я делает шаги вперед... Я в первую очередь беспокоюсь о том, что всего этого лишусь.       Гермиона звонко смеется. Жмыры на своей лежанке громко фыркают в ответ, потревоженные их разговором.       — Северус, перестань себя бичевать. Ты ведь на самом деле больше всего беспокоишься о том, что не сможешь меня защитить в будущем.       — И это тоже, и я даже думать об этом не желаю. Вокруг тебя окажутся одни идиоты вроде Чезвика, Поттера и Уизли. Одна надежда на Кингсли, но полагаю, что тот занят целым ворохом дел одновременно и не в состоянии за всем уследить. — Северус делает глубокий вдох. — Ты так и не пообещала.       — Хорошо, хорошо. Я обещаю тебе быть счастливой, что бы ни случилось.       Да! Конечно. Бесспорно! Она будет счастлива и без него. Женщины! Приспосабливающиеся существа.       — Какой ты странный, — повторяет Гермиона обеспокоенно и касается его лба тыльной стороной ладони. — Ты не болен? Северус, честное слово, мне с тобой часто нелегко, ты упрям и категоричен, но я вижу, что ты стараешься стать мне и другом, и любовником, и мужем, и посмотри на меня: разве я несчастна? О, напротив: с каждым днем я понимаю тебя все больше, а ты — меня, мы оба сложные люди, но у нас есть много общего, наши отношения не держатся только на страсти. Вспомни, как мы вместе читаем и обсуждаем прочитанное, или работаем в аптеке, любим прогулки на пустоши и споры о природе магии. Это то, чего мне не хватало прежде, с тобой же я все это обрела. Иди ко мне, иди.       Он кладет голову на ее колени и блаженно закрывает глаза.       — Как долго живут вампиры? — спрашивает он совершенно другим тоном, возвращаясь к привычному себе, пряча недолюбленного и отвергнутого подростка подальше в сердце. — Двести лет, если верить всяким справочникам, но ты работала непосредственно в отделе магических популяций, ты могла сталкиваться с разными случаями.       Гермиона медленно, чувственно гладит его по волосам, убаюкивая. Как ребенка, которому приснился кошмар, и он никак не может его забыть. И ему чудится, что пальцы ее слегка дрожат.       — Ты прав. Я регистрировала представителей, которым более трехсот лет, но их было всего двое или трое.       — Этот Шарм имеет прямое отношение к вампирам, сомнений нет. — Северус крепко вцепляется в свою теорию. — И думаю, что все это каким-то образом связано с Беатой Мракс. Она тот ребенок, который, выжив благодаря твоему вмешательству, способна изменить ход событий значительно. Тихая, забитая девочка из проблемной семьи, нелюбимая и угнетаемая родными — никого не напоминает? Тем временем она уже управляет василиском в свои семнадцать лет. Темный Лорд мог бы только аплодировать. Более того, мы знаем, что Яксли собирается обратить ее в вампира, а следовательно, Беата вполне укладывается в рамки трехсотлетней жизни.       — А Грейс?       — Ей уже сто лет или больше, если я не ошибаюсь. Откуда она возьмет столько жизненной силы? Учитывая, что она не питается человеческой кровью.       — Что, если она питается кровью Беаты?       — Возможно. Но я никогда не слышал о четырехсотлетних вампирах. — Северус закусывает губу. — Возвращаясь к девочке: ее обратят после рождения ребенка и введут в круг вампиров, а там она начнет создавать для них лучший мир. Чем это закончится? Возможно, лишь изменением их прав. А возможно, ее ребенок подтолкнет ее и всех остальных к другим действиям. Второй вопрос лишь в том, может ли обещанный родиться у обещанной. Но я крайне сомневаюсь, что дитя Айрис Пруэтт каким-то образом замешано во всей этой истории.       Гермиона с сомнением возражает:       — Теория, конечно, интересная, но я нередко имела дело с вампирским сообществом: они составляют одну из наиболее адекватных групп магических существ, послушно следуют законам мира, не нарушая их, входят в Визенгамот, некоторые из них работают в самом Министерстве в разных отделах. Если бы Беата...       — Беаты в твое время еще не существовало, и справочник фамилий тому подтверждение. Ты изменила ход событий, оказавшись здесь. Создала новую отправную точку для вселенной, понимаешь? Существует только один надежный способ вернуть все в исходное положение: отправиться в Визжащую хижину и дать мне умереть, рассказав самой себе о последствиях своей затеи. Но в нем много изъянов: во-первых, встреча с собой всегда опасна, во-вторых, Министерство быстро найдет тебе замену. Не забывай, что кто-то из них собирался избавиться от Темного Лорда, и эта идея еще не брошена.       Гермиона нежно целует его в висок и шепчет:       — Договорим завтра? Я очень хочу отдохнуть, ничего не соображаю.       — Да не о чем пока что разговаривать по существу, только строить догадки, — Северус ложится на свою половину кровати, игнорируя попытки Гермионы превратить обычный поцелуй в намек на близость и соблазнить его своими ласками. Ему невыносимо думать, что эта ночь, эта близость может стать последней, потому что Олливандер ясно дал понять, что переломный момент наступит в любой день. — Спокойной ночи.       ...Малфой встречает его с несколько обеспокоенным выражением своего холеного бледного лица. Лакей убирает столовую после завтрака и, почтительно поклонившись Северусу, оставляет их наедине, важно закрыв за собой две створки дверей с позолоченным цветочным орнаментом.       — Вы получили оповещение, что слушание по приговору Уолпола переносится на пятнадцатое декабря? Неприятное известие.       — Да. Жена вчера получила письмо от судьи. Подозреваю,что барон Селвин пытается выстроить свои обвинения или защиту как можно удачнее, а для этого у него не хватает времени: завтра уже восьмое число.       Малфой поправляет голубой камзол и с тревогой цедит сквозь зубы:       — Опасаюсь, что барон попробует использовать меня как щит, чтобы прикрыть себя, а ведь против меня найдется довольно много улик. Я встречался с основными членами заговора, я передал им перья как объединяющий знак — никто, кроме меня, не держит у себя павлинов. Но я не прошу вас отказаться от защиты Уолпола. Рано или поздно суд все равно состоялся бы, а с вашей помощью у меня больше шансов удачно вывернуться из петли. Чертов барон! Я наивно полагал, что самый скользкий придворный интриган — я сам.       Северус склоняет голову набок.       — А барон не преследует личных целей кроме желания получить власть?       — Барон желает получить развод, а церковь отказывает ему в этом. Его наследник — болезненный мальчик, а жена после тяжелых родов не может зачать, говорят, и вовсе бесплодна ныне, но доказать это пока невозможно, требуют ждать. Более того, барон собирался взять в жену собственную сестру, но ту благодаря вашей бойкой мамзель отослали во Францию к его огромной ярости, а вы понимаете: что попало в лапы Людовика, особенно такая женщина, как баронесса... Боюсь, она никогда в жизни не переживала столько чувственных удовольствий и вряд ли теперь от них откажется.       Северус неприязненно морщится. Так вот чего добивался барон, и вот почему его не особенно волновало низкое происхождение потенциального жениха сестры. Он бы просто изнасиловал Софию в его отсутствие, изменил ей память и выдал ребенка за их общего, но получил бы ту чистоту крови, которой Селвины всегда гордились. Какая мерзость!       — Я полагаю, что чистосердечное признание поможет, если в суде вам придется защищаться, — вслух говорит Северус, вспоминая приговор Филиппа и клятву королю. — Вы умеете изящно формулировать мысли и извинения, намекать на вашу полезность при сохранении вам жизни. Будьте привычно красноречивы. У короля новая любовница, так что он довольно мягок и восприимчив к обещаниям, идущим от самого сердца.       Малфой потирает белесую бровь.       — Вы зря считаете, что мадам Амалия облегчит мою ситуацию. Я бы поставил на то, что она не доживет до суда, и его величество придет в бешенство: вчера утром мадам Лестрейндж видели в порту Ливерпуля, но во дворце она все еще не появлялась. Мадам Лестрейндж, как всем нам известно, не терпит соперниц, она уничтожила по меньшей мере пять восходящих фавориток, но здесь ситуация несколько сложнее: у его величества и мадам Амалии есть бастард. Учитывая, что наследный принц настроен крайне оппозиционно, ребенок имеет некоторые призрачные шансы на трон. Не то чтобы он его получит или всерьез начнет восприниматься преемником, но убийство его поставит точку в отношениях между его величеством и мадам Лестрейндж, ибо мальчонку он любит, а она того не хочет: терять короля — значит терять власть. Так что лиса затаится в норе, но... ненадолго, ненадолго.       Северус мысленно чертыхается. Дьявол! Мадам Лестрейндж способна спутать все карты при внезапном появлении. Но — она полезный союзник в борьбе против барона. Почему бы не попробовать напрямую втянуть ее в игру?       — А вы имеете догадки о том, кто такой Шарм?       Малфой берет испанскую сигару и неспешно закуривает. Сладковатый дым поднимается вверх к расписному потолку с изображением нимф, бегущих от сатиров.       — Практически никаких.       — А что он вам обещает?       — То, что обещают все: власть, безграничную власть. Никто не хочет быть королем, но все хотят подержаться за корону. Но я начинаю подозревать, что власти мы не получим, напротив — останемся в стороне. Вернее, не мы, а мои потомки. Господин Абраксас утверждает, что там, в будущем, магическим миром пытаются овладеть те, кто долгое время жил в тени и бесправии.       — Домовые эльфы?       Малфой сардонически смеется, отведя руку с сигарой в сторону.       — Эти твари не умеют даже думать без приказа. У гоблинов кишка тонка, да и договариваться они не умеют. А вот оборотни и вампиры... Знаете, существуют разные теории о рождении и смерти цивилизаций. Мы все в Европе преемники Античности, не так ли? Мы используем многое из того, что они создали, но мы — не греки и не римляне. Точно так же магические существа построят свою цивилизацию на фундаменте нашей — без каких-либо усилий, и вот здесь уместен вопрос, не наносим ли мы ущерб себе, расширяя их права, не лучше ли оставить их в рамках их бесправия, потому что в первую очередь мы обязаны заботиться о себе и своих семьях, о тех ценностях, что держат наш мир, а не увлекаться идеей Аристотеля об общем благе, ибо оно недостижимо. Я ставлю на первое место счастье своей семьи, а на то, сколько оборотней голодает в эту минуту, мне совершенно плевать. Это называется выживание.       — Или, другими словами, правильные ценности семейного человека.       Малфой снова смеется и, потушив сигару, кладет ее в хрустальную пепельницу.       — Стало быть, вы со мной согласны.       — Абсолютно.       — Приятно это слышать. Ваша жена иного мнения?       — Женщины более сострадательны и милосердны: это заложено в их природе. В то время как мужчины убивают друг друга, они взращивают сирот врага. Полагаю, поэтому мир все еще не провалился в беспроглядную бездну.       — Верно, верно. — Малфой потирает руки и сбрызгивает их одеколоном, чтобы перебить запах табака. — Не хотите остаться на ленч? Подадут запеченного фазана с яблоками.       — Благодарю вас: у меня дела. Как ваша жена?       — О, гораздо лучше. Я... — и выражение лица Малфоя внезапно меняется из лениво-рассудительного до мстительного. — Я еще поквитаюсь с ним за то, что он задумал умертвить мою Иду и наше дитя. Назло ему приму приглашение шурина и поеду к ним на Рождество, в эту грязную деревенскую глушь, а не в блестящий особняк барона. Да, именно так.       ...Блэк немного опаздывает на встречу в таверне "Белый слон", и Северус, заняв самый дальний стол, успевает поразмышлять о том, что же такое тайно готовит барон Селвин, что ему понадобилось отодвинуть судебное заседание на целых пять дней. Улик против него никаких нет — помимо крошечной подписи. Кроме того, Гермиона и не думает о том, чтобы склонить дело в сторону его ареста, ее задача заключается только в том, чтобы добиться оправдания Уолпола и его возвращения на прежний пост.       Блэк, стряхнув снег со складок черного плаща, снимает шляпу и садится напротив Северуса.       — Я забрал маховик домой по вашей просьбе. И, между прочим, сегодня мне поступил неожиданный запрос об их продаже. Но, разумеется, Министерство артефактами не торгует.       — От кого?       — От Фиделиуса. Вы называете его Наземникусом. Огромную сумму предлагает, очень, очень неприличную — я имею в виду, сумму, за которую я соглашусь дать разрешение на их нелегальную продажу. Но меня подкуп не интересует.       Северус постукивает пальцами по столу.       — А кого из ваших сотрудников заинтересует?       — Обижаете, господин аптекарь. Мои молодцы все честны и чисты, что девицы перед брачной ночью. Я за каждого готов поручиться. Нет, бросьте волноваться, маховики ваши в полной безопасности. — Блэк небрежно достает из кармана часы на золотой цепочке и проверяет, который час. — Черт возьми! Я никуда сегодня не успеваю. Вы что-то еще хотели со мной обсудить?       — Нет. Вернее, да, но это скорее размышления о "Морском коньке": я изучил некоторые записки Боунса.       Блэк уже поднимается со скрипящего стула и торопливо водружает шляпу на голову.       — Этот разговор точно подождет, господин Снейп... Матушка, между прочим, милостиво согласилась приютить девочку у себя на время рождественских каникул.... У вас есть какие-то еще важные новости?       — Только некоторые выводы и умозаключения. Идите, идите, господин Блэк, я вас не задерживаю.       Выглянув в окно таверны, Северус убеждается, что густой снег, валивший до этого, прекратился, и решает пройтись по Лондону, чтобы подумать о наступающем Рождестве: Гермионе, Констанции и Филиппу потребуются подарки, кроме того, вероятно, оставить без подарка Джемму будет неприлично, но он и представить себе не может даже примерно, что ей преподнести. Констанция что-то бурчала о стареньком фартуке, что уже приходит в негодность из-за усердной работы, но сам он в этом ни черта не смыслит, так что для надежности переложит ответственность подарка для нее на Гермиону.       Для Филиппа он присмотрел набор медицинских инструментов: хороших, качественно выполненных, какие студент себе, возможно, и сможет позволить с новой должностью в Академии, но наверняка не решится купить. А правильные инструменты — треть успеха.       Северус плотнее запахивает полы плаща, кутаясь от поднявшегося ветра. Перед ним уже некоторое время идет пара: молодой человек и дама, небогато одетые, и все десять или чуть больше минут, что Северус бредет в своих мыслях позади них, молодой человек едко и зло высказывает своей даме все, что его в ней возмущает. И то, как она нелепо ходит по дому, шаркая, мешая, и то, что она располнела за полгода, потеряв прежнее изящество, что она глупа, потому что вчера не поняла его замечание о премьер-министре и в принципе ничего не понимает в политических вопросах, следовательно, нечего ей о том и рассуждать, что она бестолково занимается шитьем и надобно его бросить, потому что она стала меньше уделять ему, мужу, времени, а это недопустимо — и прочее, и прочее. Дама не возражает, только семенит рядом торопливыми шажочками, опустив голову, кивая и кивая, и покорившись судьбе и мужу.       Северус переходит на другую сторону дороги.       Как отвратительно, как гадко это все звучит со стороны! Такое ужасное поведение взрослого мужчины, который несет ответственность за свою жену и ее благополучие и счастье, но становится причиной ее несчастья.       Северус впервые по-настоящему видит себя со стороны, и гримаса презрения к самому себе искажает его красноватое от мороза лицо.       Мерлин, порой ему кажется, что он наконец повзрослел — и понимает, что по-прежнему ведет себя как пятнадцатилетний. Как нелепо, глупо и стыдно он вел себя последние дни и вчера ночью. Она ничем, ничем это не заслужила. Она отправилась с мадам Лестрейндж, женщиной, которая трижды едва не убила ее, на чертову Ямайку, где осталась совершенно одна ходить за ним без надежды на помощь, а он посмел вести себя как настоящий истерик. В Хогвартсе он вел себя точно так же — но в Хогвартсе его постоянно осаживал директор. Каждая его истерика в кабинете Дамблдора заканчивалась одинаково: немым укором голубых глаз директора и негромкой просьбой держать себя в руках. Чего, естественно, Северус не делал и даже не утруждался делать. Но то были его сложные взаимоотношения с Поттером, а сейчас он ведет себя по-идиотски без всяких оснований. Он опять ставит себя и свое страдание в случае их расставания на пьедестал и лелеет их. Да, отвратительное, жалкое поведение! Надо говорить это не рисуясь, а честно. Надо представить себе, что Гермиона взаправду исчезла — будет ли ему по-прежнему важно все то, за что он так ревностно цепляется в их спорах? Нет, конечно, нет. Будет только пустота и осознание, что он вел себя как последний дурак.       Около Букингемского дворца Северус, порядком замерзнув, натыкается на дорогую цветочную лавку и, купив внушительную охапку розовых хризантем на радость торговке, трансгрессирует в Аппер-Фледжи. Констанция возится с ужином, что-то напевая себе под нос, Фобос и Деймос играют с украденным у нее клубком бежевой шерсти.       Заметив его, Констанция вытирает ладони о полотенце.       — Миссис наверху. Ужин сразу подавать?       — Через полчаса, будь добра, — отрывисто бросает Северус и взбегает вверх по лестнице. Гермиона сидит в кресле, покусывая кончик пальца, и читает очередной справочник, на этот раз о ядах. — Я хотел извиниться. Я тебя люблю — хотя я, вероятно, твоей любви не заслуживаю.       Гермиона не сразу закрывает книгу, молча разглядывая его исподлобья, и в ее карих глазах наконец появляется то самое выражение, которое она все эти дни успешно прятала, чтобы предупредить вспышки его ужасного поведения: огорчение, и собственную растерянность, и собственный страх.       — Боже мой, Северус, я...       — Я знаю. Я носился с собой и даже не удосужился спросить, что ты чувствуешь.       Она берет цветы и вдыхает аромат чуть подмерзших хризантем.       — Мне страшно. Так же, как и тебе, только я не хочу показывать, что боюсь. Если показывать свой страх, он непременно сбудется.       И она, положив цветы на кресло, прячет лицо на его груди. Северус мягко обнимает ее:       — Ты храбрее меня. Я всегда говорил, что ты храбрее.       Гермиона молчит, обнимая его в ответ.       — Я даю слово, что подобное поведение больше не повторится. Я сначала должен думать о тебе, я и хочу думать о твоих чувствах, о том, что тебе ничуть не проще, чем мне, а выходит так, будто я заставляю весь мир крутиться возле меня. Полагаю, Констанция уже всерьез замыслила прибить меня поварешкой.       Гермиона поднимает на него влажные от подступивших слез глаза и обвивает его шею руками, привстав на носочки.       — И все-таки ты не перестаешь меня удивлять, Северус. Я уже собиралась вконец расстроиться, даже рассердиться, а ты принес чудесные цветы и сказал, что любишь меня. Я знаю, ты из тех мужчин, что редко говорят эти простые слова, но я так рада, что снова услышала их, и на сердце опять стало тепло, и оно полно надежды. Что случилось?       Северус невесело усмехается.       — Иногда взгляд со стороны может дать хорошего морального пинка, вот и все.       Гермиона тянется к нему и приникает губами к его губам, и это не поцелуй-соблазнение, это поцелуй-прощение, и вера, и обещание, что они оба не сдадутся.       Громкий голос Констанции заставляет их неохотно оторваться друг от друга.       — Хозяин, к вам господин студент с женой!       Северус спускается в холл, крепко держа Гермиону за руку.       — Нам только что нанес визит барон Селвин. — Филипп нервно проводит рукой по волосам. Он бледен и встревожен. — Разумеется, с целью шантажа. Или Джемма согласится свидетельствовать против Малфоя, или он выдаст всю правду судье о ее связях с принцем. Письма, написанные ее рукой, у него были с собой, как прямое доказательство, что он не блефует. Я был бы неимоверно рад, если бы это дьявольское отродье Флавиан получил по заслугам. Божье возмездие всегда настигает вовремя.       — Что скажете? — Северус переводит взгляд на Джемму. — Вы готовы подписать человеку смертный приговор? У него имеется беременная жена, между прочим.       Джемма вопросительно приподнимает брови. Тон ее голоса полон ледяных ноток и отвращения к мысли, что ей по христианским законам необходимо испытывать сострадание к жене человека, который едва не отправил ее мужа на виселицу:       — Какое мне до этого дело? Кроме того, Ида вряд ли питает к нему какие-либо чувства: их брак заключен исключительно ради выгоды обеих сторон, не более. Она богата, так что выйдет замуж довольно скоро после казни, если та и случится.       — Гм. Справедливо. — Северус выпускает ладонь Гермионы и прохаживается из одного угла гостиной в другой. — Есть, впрочем, один момент, который меня смущает: что, если барон заодно с господином Малфоем сочтет нужным выставить напоказ и ваши политические прегрешения? Двух зайцев одним ударом. Быстро и надежно, а сколько выгоды!       Филипп тут же подхватывает его мысль:       — Я поддерживаю вас, сэр. Я считаю участие в суде крайне опасным предприятием и советую Джемме от него отказаться. Но беда в том, что тогда барон совершенно точно донесет на нее судье, и все закончится большой бедой. Или рискнуть, молясь господу, чтобы он отвел удар, или, затаившись, ждать этот удар в спину. Что думаете?       Джемма порывисто произносит:       — Филипп, очевидно ведь, что я должна согласиться.       — Я на этот раз все же согласен с вашей женой, друг мой, — Северус перестает ходить и останавливается напротив взволнованного Филиппа. — Хорошо бы наперед выстроить линию защиты в том случае, если барон все же рискнет выдвинуть свои обвинения против нее. У меня сходу есть две или три идеи, предлагаю завтра их хорошенько обсудить. А вы вдвоем заодно подумаете, что лично у вас есть против барона... Гермиона, как ты считаешь, получится у миссис Принц избежать последствий?       Она неуверенно поводит плечом.       — Возможно. Но все зависит от того, с какой карты пойдет барон.       — Верно.       — И вам письмо, — поморщившись, Филипп достает из кармана сложенный вчетверо листок, неприятно пахнущий мужским одеколоном. — Барон просил передать вам лично в руки. Какая дерзость!       — Таким образом он четко дает вам понять, что прекрасно знает, кто стоит за вашей спиной и покровительствует вам. — Северус берет письмо и быстрым шагом подходит к камину. — Дайте мне три минуты. Пишет, конечно, не сам барон, наверняка его секретарь, это видно по почерку. Неужели он намерен и меня шантажировать?       "Милостивый господин Снейп, довожу до вашего сведения, что мне поступила официальная жалоба из международного магического суда относительно незаконного использования вами магии на улицах Рима, что крайне воспрещено святой католической церковью согласно их закону от седьмого октября тысяча пятьсот пятнадцатого года. Вам необходимо явиться в Визенгамот на слушание к десяти часам утра двадцатого декабря и принести свою палочку.       Председатель британского отдела международного магического суда, барон С."       — Бюрократические проволочки длиной в пять месяцев, — бесстрастно заявляет Северус и сворачивает послание. — Итальянцы, черт бы их побрал.

Гермиона

      Когда Северус в который раз удивляется ее спокойствию в дни его совершенно невыносимого поведения, говоря, что никто на свете больше не стал бы терпеть это безобразие, Гермиона только скромно и слегка лукаво улыбается.       В те дни она отчаянно переживала, что не выпила зелье, больше уйдя в размышления о том, насколько вероятен шанс забеременеть, и тратила немалую часть сил на сохранение уравновешенного настроения, чтобы не дать Северусу поводов для подозрения. Только раз она встрепенулась и хотела рассказать ему о случившемся — в тот вечер в аптеке, спустя четыре дня после происшествия, но он так зло и гневно высказался относительно ребенка, что она тут же передумала.       Теперь же настроение и отношение Северуса повернулось, по меньшей мере, на сто восемьдесят градусов: он предупредителен, заботлив, он ласков — она и не представляла, что он может быть таким ручным — другого слова в ее сознании пока не находится. Все это, разумеется, временное состояние: он не продержится и месяца, вернется к своей утренней язвительности и критическим замечаниям относительно того, как неаккуратно она обращается с теми или иными ингредиентами. Смешнее всего — в те моменты, когда она справляется с паникой, ей правда смешно, — то осознание, что ворчливого и едкого Северуса она любит и знает, и он, несмотря на все отрицания, и так проделал довольно большой путь по той самой тропинке, о которой говорил недавно. Убеждая его той ночью в том, что с ним она обрела многое из того, чего ей не хватало в жизни с Роном, Гермиона не лгала, но, тем не менее, простой ее жизнь с Северусом назвать, безусловно, невозможно. Слишком мало времени прошло для них обоих, чтобы добраться до той вершины гармоничной семейной жизни, где оба будут совершенно довольны своим положением.       При других обстоятельствах Гермиона бы прониклась осознанием Северусом своего ребяческого поведения с гораздо большим чувством, но утром тринадцатого декабря она окончательно и бесповоротно понимает, что беременна, а учитывая, что зелье она забыла выпить утром второго, то срок уже практически две недели.       Ее женские дни всегда приходили около девятого или десятого числа, но уже тринадцатое, да и кроме того, у нее вчера болел низ живота, что-то очень похожее на спазмы, но крови так и не было, а утром, когда Констанция подала им яичницу с приправой, та показалась ей чересчур острой, хотя они частенько ели одни и те же приправы за завтраком.       Мерлин святой!       Нет, сомнений нет.       От внезапности осознания своего состояния у Гермионы дрожат руки, и, чтобы не дать Северусу почву для подозрений, она говорит, что забыла наверху чашечку, выходит из гостиной и, поднявшись наверх в свою старую спальню, часто дышит у приоткрытого окна. Потрясенно, как человек, вытолкнутый на сильный мороз из тепла кровати босым и без верхней одежды, она представляет себе все предстоящие этапы: саму беременность, роды, уход за малышом — и все это в этом диком, варварском веке, где мужчины протыкают друг друга шпагами на улицах, а женщин выдают замуж, чтобы закрыть долги отца или продают на площадях за несколько шиллингов, стараясь побыстрее избавиться. Словом, что, если малышу или ей, или им обоим понадобится медицинская помощь, а магия окажется бессильной?       Но и это тоже не самое страшное.       Гермиона закрывает окно и прижимается лбом к холодному стеклу.       Самое непредсказуемое — это реакция Северуса.       Как ему сказать? Ее слова вызовут или бурю бешенства или очередную панику. И не стоит ли еще немного подождать?       Да, определенно подождать. Она скажет ему вечером после суда, и тогда они придут к определенному решению. Разумеется, в этой ситуации вина полностью лежит на ней: зная, что им сейчас невозможно рожать ребенка, она так беспечно забыла о зелье! Она, которая помнит, на какой странице в "Истории Хогвартса" написано о василисках. Как такое могло случиться?       Гермиона потирает виски и, подойдя к зеркалу, заставляет себя непринужденно улыбнуться и выпрямиться.       Вот так.       У нее нет сил выяснять отношения практически накануне сложного суда, где необходимо учесть столько разных мелочей.       — Ты думаешь, привлечение мадам Лестрейндж сыграет положительную роль в суде? — Гермиона садится боком на кресло, изображая спокойствие и уверенность. — Учитывая их нынешние отношения с Георгом, как бы все не обернулось только хуже.       Северус насмешливо смотрит на нее поверх раскрытого "Пророка", на главной странице которого красуется портрет Кастора Блэка:       — Вот на это нам совершенно плевать. Точно как барон Селвин напрямую влияет на короля, состоя с ним в практически оппозиционных отношениях, так и мадам Лестрейндж настолько влиятельная особа, что входит в десять самых важных людей королевства. Смена фаворитки ничего не значит, у мадам Лестрейндж надежный тыл: ее муж.       Гермиона опасливо замечает:       — Северус, меня беспокоит твое слушание в Визенгамоте. Если они просят принести палочку, то надеются тебя ее лишить или наложить какой-нибудь ограничительный запрет.       — Пусть попробуют.       — Ты рассчитываешь на Кастора?       — Я рассчитываю на здравый смысл. И безусловно на Блэка. Должен же от него быть какой-нибудь толк? Не бери в голову: с этим я разберусь сам, так что сосредоточься полностью на суде Уолпола. До моего слушания еще целая неделя.       Гермиона забирает у него "Пророк" и разглядывает хитро улыбающегося Кастора, под карандашным портретом которого надпись гласит "Глава отдела мракоборцев поддерживает права гоблинов".       — Мне ужасно обидно за род Блэков: такие благородные люди! Хорошо, что Кастор никогда не узнает о смерти Сириуса, а ведь они похожи — даже внешне. И одинаково успешны среди женщин. Впрочем, это и не удивительно.       Северус приподнимает брови.       — Мне кажется, ты вышла замуж не за того мужчину.       — Чепуха. Дело не в красоте, а в харизме и обаянии.       — И я снова проигрываю.       Гермиона садится к нему на колени и игриво целует, потом шаловливым жестом растрепывает его волосы. Северус невольно отзывается на ее прикосновения, скользит ладонью по спине, замирает на талии — и отстраняется.       — По-моему, тебе пора собираться к Розье.       — Только через пятнадцать минут. По-моему, мы успевали за то время, пока Констанция накрывает на стол, — горячо возражает Гермиона, прижимаясь к нему всем телом. — Или ты вздумал сделаться монахом при живой жене?       — Я слишком впечатлен чертовыми пророчествами об обещанных детях и полагаю, что они весьма живучи, — скептически отзывается Северус, поднимаясь с кресла, и Гермиона, потеряв опору, соскальзывает с подлокотника на обитое зеленым атласом сидение. — Пока я не придумаю, как усилить зелье, чтобы ни один обещанный не проскочил, я не смогу спокойно отдаться процессу.       — И как долго ты собираешься разрабатывать новейшее зелье?       — Еще дня три, пожалуй. Зельеварение всегда помогало мне размышлять, сосредоточиться на следующем шаге задачи. А потом — берегись: я не выпущу тебя из постели.       Гермиона фыркает и, нервно рассмеявшись, уходит на кухню, где Констанция варит картофель к обеду. Фобос и Деймос, лежа в корзинке с вязанием, лениво глядят на нее сонными глазами.       — А мясо ты подашь перченое? — интересуется Гермиона, посмотрев на кусок говядины, только недавно принесенный служанкой с рынка. — Мне оно немножко надоело. Давай его просто посыпем розмарином, ради разнообразия?       — Как хотите, миссис, — отвечает Констанция уступчиво. — Перец, говорят, для здоровья полезен, но и правда ваша, вкус приелся. Несите ваш розмарин или как там его. Что хозяин, все пока что притихший?       — Ненадолго, Конни, его хватит, — Гермиона приносит ей склянку с приправой и добавляет: — Поднимись минут через десять наверх, друг мой, помоги одеться: я в гости еду. А Фобоса и Деймоса кормила?       Констанция щедро посыпает розмарин поверх нарезанного мяса и скашивает глаза на жмыров, нюхающих воздух.       — А то как же, миссис, проглоты страшенные, да ленивые: могли бы крыс ловить в соседском амбаре, так нет, возлегают! У, барчуки!       Для визита в поместье Розье Гермиона выбирает любимое темно-розовое платье и перчатки с розовым узором. Шляпку она решает надеть белую с золотыми перьями, недавно подаренную ей Айрис, ее бессменным поставщиком милых женских аксессуаров.       Мэри принимает гостей очень просто, по-домашнему, без изысков, смущаясь другими и стесняясь себя, но, тем не менее, атмосфера создается приятная. Помимо Гермионы, леди Розье и мадам Лестрейндж приглашена еще и Айрис — именно по совету маркизы.       — В друзья следует выбирать сразу правильных подруг, — заявляет мадам Лестрейндж безапелляционно, окинув слегка удивленным взглядом входящую в гостиную улыбающуюся румяную Айрис в своем изумрудном атласном платье и теплой белоснежной шали, закрывающей плечи и часть корсета. — А жена главного мракоборца страны — определенно правильный выбор. Эк ты округлилась, матушка!       Айрис машет на нее рукой и весело подмигивает Гермионе.       — И совсем немного, маркиза.       — Когда срок-то?       — В начале апреля, говорят.       — Гм! — Мадам Лестрейндж берет с подноса веточку красного винограда и принимается лакомиться. — Весенние дети всегда энергичны, поглядите хотя бы на Гилберта, он в мае родился. Как чувствуешь себя?       — Прекрасно. О, Мэри, слышала о вас от миссис Снейп, дайте хоть рассмотреть вас, не суетитесь, все вздор, мы здесь все свои, душенька, — Айрис ласково берет ее за руки не переставая улыбаться. — Вот это вы хорошенькая! Ей-богу, хорошенькая!       Лицо Мэри покрывается красными пятнами смущения. Она крепко пожимает руку Айрис и не находится с ответом, растерявшись.       — Как у вас здесь красиво, — Айрис кивает в сторону окна, выходящего в заснеженный сад. — Весной, должно быть, буйно расцветут сирень и жасмин, а там где колышки виднеются, там что-то будет?       — Яблони, груши, возможно, вишня.       — Вишня кислая уродится, не советую, — мадам Лестрейндж берет еще одну веточку винограда. — В здешних краях сладкую вишню невозможно вырастить. Вы лучше сливу посадите, толку больше.       — Желтую, — поддакивает леди Розье, отрываясь от вязания. — Желтая для здоровья полезнее.       — Вы великим садоводом стали, я смотрю, маркиза, — прыскает Айрис, все еще с неприкрытым любопытством разглядывая сад. — А там, вдали, клумбы? Я могу вам по весне привезти игольчатые астры и хризантемы, и конечно же, пионы. У меня несколько сортов.       Мадам Лестрейндж едко замечает:       — По весне у вас будет слишком внушительное брюшко, чтобы что-то везти и уж тем более трансгрессировать.       — Какая же вы змеюка, маркиза, — беззлобно произносит Айрис. — Ну расскажите нам скорее о колониях. Мэри наверняка интересно послушать, ведь ее муж там, да и всем остальным тем более. Какой там климат? А земля какая? А дикари эти правда с красной кожей?       — Гилберт говорил, что кожа у них скорее бронзовая, — произносит Мэри несмело, но Айрис подбадривает ее взглядом. — И что у них по телу странные рисунки, будто отводящие злых духов. А земля там красноватая... Неси, неси, Полли, не бойся.       Девушка-служанка с рыжими, как у Айрис, волосами торопливо вносит серебряный поднос с чашками, кофейником и угощениями, вжав голову в плечи. Леди Розье, отложив вязание, помогает расставить все на столе, Гермиона же аккуратно разливает чай.       — Нравы там, бесспорно, необузданные. Первобытные, я бы сказала, так что наяву увидишь то, что в книгах пишут. — Мадам Лестрейндж занимает стул напротив Айрис. Она одета в свое черное бархатное платье с золотым корсетом и очень эффектна. — Впрочем, труд облагораживает любого, а с помощью ручного труда растут города. Филадельфия уже достигла размеров Йорка, а переселенцы все прибывают, но всем находится и кров, и дело.       — Стало быть, не бездельники там живут? — Леди Розье в лорнет рассматривает сладости. — Мэри, а что это за варенье рядом с вами?       — Из шиповника. Я из дома взяла, авось, думаю, вам по вкусу придется. Хотите угоститься?       — Мы все хотим, ставьте в центр стола.       — Вы только своей ложечкой не зачерпывайте, маркиза, а то отравите нас ненароком. — Айрис искоса смотрит на мадам Лестрейндж и громко смеется. — Ну право слово, вы такая напряженная, будто мы на приеме у герцогини Саффолкской. Что у вас стряслось? А! Я догадалась... Вы огорчены, что в Сент-Джеймсском дворце властвует мадам фон Вальмоден. Кастор говорит, что она тиха, бледна и бесцветна, что церковная мышь.       Мадам Лестрейндж утомленно закатывает глаза.       — Вы меня сейчас разом успокоили.       — Бросьте, вы головокружительны, а она? Мужчины не терпят посредственность — я говорю о наших мужчинах, дамы. Посмотрите-ка на нас! Красавицы, умницы, да-да, леди Розье, не отрицайте, вы великолепно выглядите. М-м-м! Как вкусно, чудо! Мэри, неужели вы сделали это сами?       — Да.       — У вас золотые руки. — Айрис, видимо, угадывает что-то в выражении лица Мэри и добродушно произносит: — Вы не сочтите меня восторженной подлизой, я просто жизнь люблю, и вот это движение люблю, особенно когда оно от приятных мне людей исходит, так что вы не думайте, что я ко всем такая, вовсе нет. Как ваша жизнь устроилась?       Мэри негромко отвечает, что хорошо, что она всем довольна, потом, разговорившись, рассказывает и о детях, их смешных проказах, о вопиющем поведении соседского сына Трэверса, и о начале строительства церквушки в деревне, и о больнице и требующемся для нее лекаре.       Айрис кладет руку на живот.       — Кастор вчера только приносил о нем новости, скверный человек этот Трэверс. Вчера опять офицера на дуэль вызвал да и застрелил его, стрелок он превосходный, теперь скандал, разбирательства.       — Любовь у него несчастная, — вставляет леди Розье, смакуя варенье. — Отказала ему мадемуазель Грей, вот и с ума сошел. Стреляться хотел, да труслив, вместо того в карты да пьянство ударился. Довольно о нем, не стоит он нашего времени. Мэри, вы не против будете, если я Иду приглашу к вам на Рождество? Вы только честно скажите, я понимаю — мы вам докучаем светскими сплетнями...       — Напротив, мне с вами спокойнее время коротать, так что вы, пожалуйста, просите миссис Малфой в гости, ежели приедет, я обрадуюсь, — успокаивает ее Мэри. — Я все Гилберта жду, целыми днями сама не своя, уж десятое минуло, тринадцатое сегодня, а все нет его. Уж не знаю, что и думать. И садом не заняться, стужа, а книги я устаю много читать не привыкши. Но дети, конечно, скрашивают мое одиночество.       — Зимой часто корабли отстают от положенного графика. — Мадам Лестрейндж ставит чашечку на блюдце. — Вы меньше ужасов воображайте. Миссис Снейп, скажите-ка мне, какими тузами вы собираетесь бить барона?       Гермиона отклоняется на спинку стула и хмурится от ее неожиданного вопроса. Ей с самого начала визита хотелось поговорить с мадам Лестрейндж о суде, но разговор постоянно уходил все дальше от политики, и казалось неприличным прерывать его.       — Я очень надеюсь, что мне не придется его ничем бить. Я только желаю восстановить доброе имя господина Уолпола.       — Зря. "Оставь надежду, всяк сюда входящий". Барон не преминет воспользоваться ситуацией в свою пользу, чтобы попробовать от вас избавиться. Он злопамятен, и пусть вы с вашим ворчливым аптекарем оба всего лишь пешки на его пути, он испытал сильное унижение, а это требует кровной мести. — Мадам Лестрейндж энергично наливает кофе из серебряного кофейника, так что несколько капель разбрызгиваются на голубую скатерть. — Улики имеются?       — Практически нет.       — Печально. Вы проиграете.       — А вы не можете свидетельствовать против барона, маркиза? — Айрис ставит статуэтку ангелочка обратно на каминную полку, похвалив работу керамиста. — Ваше слово очевидно звонче слова барона.       — Гораздо проще, миссис Блэк, отравить его — в этом мне равных нет. — Мадам Лестрейндж кривит губы. Леди Розье осудительно качает головой, дергая шерстяную нить из клубка. — К сожалению, барона мечтают отравить слишком многие — на приемах он не ест и не пьет, подкупить его лакеев тоже невозможно: он меняет их постоянно, да и денег дает сполна, чтобы со стороны не брали. Разве что устроить несчастный случай, но это подгадывать придется. Ничего обещать не могу. Но если вы ждете мой прямой ответ: да, на мою личную поддержку вы можете смело рассчитывать.       — А все-таки, что вы задумали сотворить с мадам фон Вальмоден? — Айрис располагается на диванчике у камина. — Ни за что не поверю, что вы легко откажетесь от его величества. У вас руки по локоть в крови прежних фавориток.       Мадам Лестрейндж оттопыривает мизинец, пробуя кофе и, видно, находя его достойным, потому что сперва она делает несколько глотков, а уже потом отвечает:       — В случае с мадам фон Вальмоден яд и кинжал не понадобятся. Как только я окажусь возле его величества, он поймет, кто из нас ему наиболее необходим. А затем мы немного поиграем в дворцовые интриги, — я по ним чертовски скучала, — и мадам фон Вальмоден со своим бастардом отправятся восвояси в Ганновер. Переиграть и уничтожить — моя любимая забава.       И разговор возвращается к Рождеству, заготовленным подаркам и детям. Айрис жалуется, что каждый новый месяц, приближающий ее к родам, страшит ее, Мэри объясняет, что процесс довольно неприятен, но не смертелен, мадам Лестрейндж вспоминает, что рожала старшего сына десять часов и потом едва не преставилась от потери крови, леди Розье с ужасом проговорила, что намучилась с Идой, дитя никак не хотело поворачиваться и пришлось тащить его щипцами.       — После этого я потребовала себе отдельную спальню и три года не приближалась к мужу, — горестно произносит она. — Тот, разумеется, завел любовницу, но я была согласна на все, лишь бы не переживать снова эту ужасную боль. Нет, нет!       — Мне сейчас дурно сделается, — жалобно говорит Айрис, обмахиваясь веером. — Мэри, душенька, уверьте меня, что я перенесу все легко!       Мэри серьезно замечает, что у Айрис замечательное сложение для рождения детей и что дитя ее выйдет так же легко и незаметно, как у коровы.       Дамы весело смеются, и мадам Лестрейндж признается, что в том, чтобы быть коровой, имеются некоторые плюсы, и что коровы приобрели некоторое уважение в ее глазах. Мэри, сконфуженная, краснеет, потом смеется вместе со всеми.       Около семи вечера все решают наконец расходиться: леди Розье должна успеть на вечер к графам Дармбатонским, Гермиона собирается навестить Уолпола в Тауэре в последний раз перед судом, а мадам Лестрейндж возвращается в лондонский особняк, так что Мэри вновь остается одна.       — Мы обязательно встретимся вновь, правда? Кот из дома — мышки в пляс. Au revoir, mesdames!       И Айрис, послав им воздушный поцелуй, трансгрессирует первой.       Гермиона, обсудив с опальным премьер-министром некоторые неоднозначные вопросы, которые могут возникнуть на заседании, перемещается в Аппер-Фледжи и, зайдя в дом, обнаруживает в гостиной Джемму, играющую со жмырами. Северус еще не вернулся из Министерства, а Констанция варит ягодный пунш, так что из кухни доносятся приятные дурманящие запахи.       — Я пришла к вам попросить прощения за свою резкость, миссис Снейп, — произносит Джемма приглушенно, поднявшись навстречу Гермионе с кушетки в своем скромном синем платье. — Мне не стоило вам дерзить. Вы пришли помочь и научить, потратить свое драгоценное время, а я вам нагрубила.       Гермионе хочется засмеяться: что с ними со всеми вдруг случилось, что они перед ней извиняются? Сумасшествие какое-то, а возможно, наступающее полнолуние... С другой стороны, появись на небе хоть три луны одновременно, на Северуса это повлияет как на мертвого припарки.       Гермиона кашляет и отвечает, погрозив пальцем Фобосу, чтобы тот не обижал младшего жмыра:       — Ничего страшного, миссис Принц, я все понимаю, правда. Если бы вы задели меня, я бы сразу сказала вам, не сомневайтесь. Не в моем характере молчать. Но вы, наверное, пришли так поздно не только ради извинений?       Джемма виновато кивает и очень серьезно произносит:       — Миссис Снейп, я почти наверняка знаю: после суда премьер-министра я не вернусь домой. Так или иначе все приведет к моему аресту, как и должно было случиться изначально, и я сейчас отчетливо понимаю, что обязана была тогда, при аресте Филиппа, явиться с повинной. Я преступница в глазах королевства, хоть таковой себя и не считаю. Я о чем хочу вас попросить: не разрешайте Филиппу меня спасать, устройте все так, чтобы не допускать его до меня: доказанную измену родине простить невозможно, умолять короля о милости и лгать, что я его сторонница, я не желаю, за излишнее рвение подозрение вновь падет и на Филиппа, а я больше всего на свете хочу, чтобы он жил. И скорее всего, жизнь без меня станет для него гораздо свободнее и проще, я... я плохая спутница. Я разочаровалась в себе. Если меня казнят, то... пройдет какое-то время, и Филипп снова полюбит — уверена, в этот раз его выбор станет удачнее.       Гермиона мягко произносит, заметив отчаяние в глазах Джеммы:       — Мы все делаем ошибки, миссис Принц. Я могу быть искренней с вами?       — Разумеется.       — У вас непростой характер, но у кого он прост? Я не хочу отчитывать или поучать вас, просто скажу: посмотрите на моего мужа. Сложнее человека трудно найти, но ведь я люблю его, и если вы терзаетесь тем, что у вас скверный характер — что же, примиритесь с ним и обратите его себе во благо по мере возможностей. Когда мы начинаем жить вместе после венчания, у нас открываются глаза на всякого рода мелочи и недостатки нашего спутника, это неизбежно. Любовь — это совсем не то, что мы представляем себе, влюбляясь, настоящее чувство приходит гораздо позже, когда вы сердцем понимаете, что любите не только за то, что он красив, смел и талантлив, а еще за то, что он, скажем, смешно сопит во сне, раздражается по утрам или сердится, когда вы неровно ставите склянки. Филипп вас любит не только потому, что вы прелестны, он ведь знает вас давно, верно? Значит, он принимает ваш характер. А вы, зная свои недостатки, начните ими владеть. Опускать руки — самое простое. А вы попробуйте побороться сперва.       Джемма улыбается, но улыбка быстро гаснет.       — Я вчера пирог приготовила, как вы учили. И знаете, у меня неожиданно все получилось с первого раза.       — Замечательно.       — И я научилась соединять травы, чтобы вкусно заваривать чай. Филиппу очень понравилось, и вчерашний вечер прошел чудесно, если не говорить о суде. Мы обсуждали книгу и будущую конференцию, и все было почти как прежде, словно и не было ничего, — ее голос прерывается на мгновение. — И поэтому, миссис Снейп, вы должны мне пообещать!       Гермиона вздыхает, заверяя ее, что примет все меры, чтобы Филипп не угодил в руки тюремщиков.       Во входную дверь раздается громкий напористый стук, и хриплый низкий голос что-то неразборчиво каркает. Гермиона с Джеммой встревоженно переглядываются и, одновременно вытащив палочки, бесшумно выходят в холл, придерживая платья.       — Никого, — шепотом произносит Джемма, прислушиваясь к шагам на улице. — Если там кто-то и был, то уже исчез.       Выждав около минуты, Гермиона приоткрывает дверь и, сжав палочку, осматривается: действительно, никого, только прохладная лунная ночь на пустой улочке деревушки. И спустя секунду она замечает слева от себя завязанный холщовый мешок.       — Посветите мне, — шепотом проговаривает она, нерешительно внеся его в холл и запечатав дверь позади себя.       — Люмос! — произносит Джемма послушно. — Осторожнее, миссис Снейп, они способны на что угодно.       Гермиона ослабляет завязки и, запустив руку внутрь, пальцами касается того, что напоминает ей человеческие волосы. Схватив их, она испуганно тянет на себя пока невидимый предмет, тяжелый и отчего-то липкий.       — Иисус Мария, пресвятая дева. — Джемма мертвенно бледнеет, но не отступает ни на шаг. — Какое страшное преступление!       Гермиона держит за окровавленные волосы голову господина Олливандера.